Меня что ветром сдуло с постели, и, насадив на босые ноги материны галоши, я выскочил во двор. Видеть мороз через окно, конечно, можно, но хочется его ещё пощупать. Ядрёный, точно перец, воздух обжёг мне лицо, забрался под мешковатую майку. Я поёжился. Но этого мне показалось мало, и тогда я громко дышать на ручку, и это помогло. Правда, язык мгновенно прилип, и я запрыгал на месте. Впрочем, знал, что отрывать его от ручки нельзя, а надо сначала подышать. Я начал, точно собака, часто и громко дышать на ручку, и это помогло. Правда, язык всё равно саднил и был как чужой, онемевший. И я проклинал себя и эту ручку, и даже ударил её кулаком, только всё это было ни к чему.
А позади стояла мать и грустно улыбалась.
Эх и голова твоя дубовая. А ведь большой уже,сказала она и, чтобы я лучше понял свою глупость, треснула меня по башке.
И тут я вмиг сообразил, что меня опередили: по дороге к озеру бежали уже ребятишкив пальтишках, в валенках, и под мышками у всех были коньки. Грач, и Лёнька, и Павлуха Долговязый что-то мне кричали издали и махали руками, но их не было слышно. Однако и не надо слышать, я и так догадался, куда меня зовут. Вбежал домой и начал как по тревоге одеваться, потом с быстротой кошки вскарабкался на чердак и минуты три рылся в пыльных тряпках и паутинеискал свои коньки. Переворошил всё, но не нашёл. Сунулся в подполи там нету. Наконец вспомнил, что положил их ещё весной в сарай, на полку.
До меня всегда так туго доходит. И ребята шутили, что память мою на Точке отшибло.
Сейчас я нашёл на полке свои коньки, основательно заржавевшие, начал торопливо точить их рашпилем. Потом ждал, пока отойдёт куда-нибудь мать, и изрезал на подвязки её бельевую бечёвку. Теперь всё было готово к первой пробе льдаи я, и мои коньки. И торопливой рысью человека, для которого не всё потеряно, припустился по улице.
На озеро я, конечно, опоздал: там на берегах толпилось уже много ребят и были даже взрослыеи несусветный шум и гам. Ребята весело горланили, кидали на лёд мёрзлые земляные комки, палки, а он, какой-то перламутровый от зари, словно откликался, гукая под ними. Ему отзывалось хрустальным голосом эхо. И этот ледяной звон, и эхо будоражили окрестности, обновлённые зимой. Где-то в сером небе кружили и каркали вороны и, должно быть, не понимали, что случилось. Впрочем, как знать: птицам многое понятно.
Дядя Лёша Лялякин в облезлой шубе и малахае ходил с берданкой на зайца. Но отложил, наверное, охоту и подошёл к озеру.
Кто же будет пробовать лёд?спросил он и посмотрел почему-то на нашу тройку.
Грач угрюмо привязывал к валенкам коньки, потом подтягивал ремешки при помощи палок и молчал. А Лёнька показал в сторону Павлухи Долговязого и пояснил:
Для такого дела у нас атаман есть. Пусть он и пробует.
Павлуха был атаман по всем статьям: рослый, сильный и лицом страшноватыйпучеглазый, толстогубый и казался старше своих одиннадцати лет. На вид ему дашь все шестнадцать. Прибыл он к нам из города. Его взяла на воспитание бабушка Авдошинатётка погибшего отца. У неё Павлуха и жил.
Знакомство наше с ним состоялось как-то летом, в сорок третьем году. Помню, прибежал к нам во двор Лёнькамы с Грачом мастерили в это время чурки и палки для городошной игрыи принёс новость.
Бабка Авдошина приёмыша взяла. Эх и здоровый парень! А глазаво! Как у лягушки.
Нам с Грачом, конечно, сразу же захотелось посмотреть новичка. Мы поплелись на другой конец улицы, к домику бабки Авдошиной.
Павлуха сидел на завалинке и ел тыквенную «курагу». Степенно так доставал её горстями из мешочка, потом сдувал с сушёных ломтиков пыль и ел. Уставившись на нас выкаченными глазами, он перестал жевать и спросил:
Вы что, тоже посмотреть меня пришли?
Мы сказали:
Да.
Павлуха положил мешочек, отряхнул руки и вдруг угрожающе протянул:
Вам что тутзоопарк? Хотите, я вам рожи набью?
И он, не раздумывая, съездил стоящему впереди Лёньке по шее. Лёнька от неожиданного удара упал и захныкал.
Но мы тоже умели драться и потому бросились с Грачом на обидчика. Он как-то уж очень ловко подмял нас под себя и начал без жалости колотить. А кулаки у него такие, что сразу от них звон в башке. Под глазом у Грача загорелся фонарь, и щека дёргалась, и, конечно, нам такой массаж не понравился. Мы подождали, пока Павлуха намахался кулаками и устал, и тогда я изловчился и укусил его в живот, потому что ничего другого не оставалось и вся надежда была на зубы.
И пока Павлуха визжал и вертелся вокруг меня как юла, Грач вырвался и, разбежавшись, ударил его головой в лицо. Из толстых губ и из носа Павлухи потекла кровь. Ему пришлось отступить и укрыться за забором.
Потом мы с Павлухой помирились, но всячески старались ему насолить, потому что он был негодный парень и уж очень щедрый на подзатыльники, и нередко обижал на нашей улице почти всех мальчишек.
Если ему понравилась чья-то рогатка, он обязательно отнимет её. Или проиграет в «чижика» и откажется «маяться». А однажды он нарвал красных стручков перца, ловил нас и натирал губы. Откровенно, говоря, многие ребята боялись Павлухи и платили ему выкуп: кто яйцами, кто махоркой или куском хлеба, намазанным маслом. И таких Павлуха «прощал».
Ладно, три дня не буду бить,обещал он.
Только три?!удивлялись мы.
Ну тогдадва,уступал Павлуха. И сроки, конечно, выдерживал, но после них опять вымогал выкупы. За какой-то месяц мы все на Овражной улице были у него в долгах и старались не попадаться на глаза. А Лёнькина мать выходила из себя.
Вот так сирота! Ну-у подарочек!И спрашивала бабку Авдошину:Ты уймёшь его?
А однажды мы подшутили над Павлухой сами.
В углу домика Илюшкиных каждое лето жил рой шершнейогромных желтопузых ос с кремовыми крылышками. И мы, кидая в угол камнями, каждое лето их дразнили. Конечно, всё это происходило, когда бабки Илюшихи не было дома. Раздразнили мы рой и в тот день.
Шершни вились густым клубком, басовито гудели. Некоторые из них, особо сердитые, отыскали под навесом козу Розку. Звонко фыркая и встряхивая ушами, она вырвалась оттуда как метеор, сунулась в крапивутоже понимала: надо укрыться. Короче, отбилась от преследования. Затем начала елозить задом по пыльной дороге, словно училась сидеть.
Павлуха был из городских и ещё не знал, что такое шершни. Ничего не подозревая, он насвистывал песенку и шёл к нам:
Вы от кого прячетесь?спросил он.
Я и Грач промолчали, а Лёнька хихикнул и сразу же сообразил.
А ты смелый?спросил он в ответ.
А что?
Павлуха недоуменно смотрел на нас.
Ну, смелый?настаивал Лёнька.
Конечно же,снисходительно согласился он.
И сильный?
Конечно.
Ну, тогда на хворостину и иди перебей этих насекомых.
А они что, вредные?
О-о, ещё какие, почти как ты.
Павлуха свысока резанул Лёньку своим строгим взглядом, но от подзатыльника воздержался. Он решил доказать свою силу в другомвзял хворостину и молча пошёл на шершней.
Павлуха успел махнуть хворостиной раза дване больше. Потом дико заорал, закувыркался по траве и, вскочив, пустился прочь от кишащего клубка. Рой с разъярённым жужжанием устремился за ним. Павлуху, наверное, спасло лишь то, что он споткнулся и кубарем закатился в кленовые заросли, которые зеленели позади илюшкинского огорода.
А вечером мы смотрели на его физиономию и нам было страшно: с каждой минутой Павлуха становился всё полнее. Глаза у него совсем заплыли, остались одни узенькие щёлочки, а губы были, как у лошади и даже толще, и он не мог говоритьтолько шмыгал огромным лоснящимся носом. Бабка Авдошина успокаивала его:
Всё энто не беда и даже хорошо. Не будешь хворать ревматизмой, да и впредь умнее станешь.
Но сама утирала слёзы и, глядя на приёмыша, качала из стороны в сторону головой.
Впрочем, опухоль быстро прошла и Павлуха стал прежним. А в память о том дне мы дразнили его «Укушенный», и эта кличка ему очень не нравилась.
...Сегодня Павлуха Долговязый был окружён вниманием. Он демонстративно и не торопясь подвязывал к валенкам коньки. И все его ждали.
Скорей!торопили некоторые мальчишки.
Павлуха должен был опробовать лёд. Наконец он сказал:
Всё, норма.
И подёргал коньки на валенках, проверяя прочность крепления. Вскочив, зашагал к озеру.
Ребята перестали галдеть, и наступила тишина. Даже вороны, пристроившись на голых вётлах, замолчали и чего-то ждали. И завидовали нам.
Почётно быть первым,тихо сказал дядя Лёша, и скуластое лицо его побледнело, сделалось каким-то напряжённым.
И страшно,признался Лёнька, но кто-то толкнул его локтем. А Павлуха Долговязый медленно заскользил: шаг, другой.
Лёд угрожающе затрещал, из-под коньков разбегались белые паутины-трещины.
Эй, куда тебя, беса, понесло? Утонешь, проклятый!завопила с берега лесничиха Портянкина и, громыхнув о мёрзлую землю порожними вёдрами, замахала коромыслом.А ну вернись! Вернись счас же!
Погоди ты. Не мешай,попросил её дядя Лёша, и опять наступила тишина.
Но Павлухино сердечко дрогнуло, и он начал разворачиваться и медленно отступать. Временами в нерешительности останавливался, и тогда лёд ещё больше трещал и слегка волновался.
Мы все закричали:
Не стой! Не стой!
Тонкий лёд не любит, когда стоят. Тут уж иди либо вперёд, либо назад. И Павлуха бросился наутёк к берегу. Он снова стоял на мёрзлом иле рядом с нами и часто дышал, а длинные его ноги мелко дрожали.
Н-нет, рано ещё. Слабый лёд,сказал он. И не хотел глядеть никому в глаза.
Кто-то крикнул:
Струсил!
Это слово будто ударило Павлуху. Он сжал свои большие красные кулаки и спросил:
Кто это крикнул?
Все молчали.
Но Павлуха не унимался: когда всерьёз струсишь, не хочется в этом признаться, и тем хуже, если тебя в трусости уличают. Тут уж совсем неприятно.
Но дядя Лёша Лялякин похлопал Павлуху по плечу и сказал:
Ничего, бывает. Правда, не со всеми.
Скуластое лицо его стало каким-то разочарованным, словно он недоволен нами, мальчишками. А растерянные серые глаза будто спрашивали: «Ну что, так и решим? Слабый лёд?» Лесничиха Портянкина, угадывая его мысли, проворчала:
Не подстрекай, старый идол!
Она зачерпнула воду из полыньи, что у самого берега, и пошла к своему дому, плавно переступая дородными ногами. И даже не оглянулась, потому что на самом деле ей до нас никакого интереса не было. А ворчала она так, для виду. И тутэтого никто не заметилна лёд ступил Грач. Он осторожно скользил от берега, постепенно набирая скорость. Лёд снова угрожающе затрещал, заколыхался позади него волнами, но Колька не обращал внимания. Вот он развернулся и пошёл вдоль озера, туда, к старым голым вётлам, и призывное гуканье льда под его коньками зажигало наши души, вселяло уверенность. И даже всё время ожидавшие чего-то вороны снялись с вётел и по-своему приветствовали первооткрывателя. А на лёд следом за Колькой выходили мальчишки, им тоже хотелось рискнуть. Лёд ещё больше волновался и трещал, но не так уже было страшно. Все знали: он выдержит человека.
И катилось в лес, и повторялось эхом многоголосое гуканье коньков, радостный и победный крик мальчишек.
И Лёнька как-то мудрёно и в то же время слишком просто сделал заключение:
А ведь я тоже, наверное, смог бы стать первым, и Павлуха Долговязый бы смог, и все.
Он задумчиво вздохнул. Дядя Лёша Лялякин поддержал его:
Конечно, смог бы, если бы понадобилось. В атаку идут все, надо только кому-то первому встать и поднять за собой остальных. Это очень важно.
Скоро дядя Лёша остался на бережку один. И, довольно дымя цигаркой, вытащил из-за отворота шубы длинную верёвку и начал складывать её в кольца. Лёд вообще-то был слабым, и мало ли что могло случиться.
Хищники
Конец мая тысяча девятьсот сорок седьмого года ознаменовался ещё одним событием. Впрочем, во всей стране об этом событии мало кто знал. Но в посёлке оно нашумело. И Лёнькина мать, у которой всегда, как у сороки, чесался язык, публично восклицала :
Ай да Портянкин! Ай да гусь!
А дело всё завязалось с неожиданного.
Вдоль нашей Овражной улицы начинался на редкость стройный лес. Улица катилась под уклон, а на уклоне деревья всегда как свечи. Преобладали липы, а среди них попадались дубы, клёны. И белые берёзы, и смуглые черёмухи растянулись хороводом по полукруглой опушке.
Весной, когда они цвели, казалось, что ещё чёрный лес развесил цепью снежные бусы. И дурманил благоуханием.
Этой весной на черёмуху было нашествие горожан, и ни лесник Портянкин, ни поселковые жители не в силах были уберечь её. Испохабили, изломали черёмуху горожане, точно опять война прошлась по опушке. Обворованный лес как-то грустно притихни ветерка, лишь птичьи голоса.
А когда деревья оделись в зелёные шубы и короткие летние ночи стали тёмнымихоть глаз выколи, ни зги не видно,кто-то поднял руку на стройные липы, что стояли неподалёку.
Топор застучал в полночь, когда все спали. Ему вторила, грызя дерево железными зубьями, пила. Но так как преступление это происходило под носом, поселковый люд в домах начал просыпаться. И зажглись по порядку огни. Заспанные люди, как муравьи, высыпали на улицу. Мы, дети, тоже, конечно, со взрослыми, были на ногах и сбежались вместе: я, и Лёнька, и Грач, и Павлуха, и даже Валька Ларина. Люди собирались в две толпы: толпу детей и толпу взрослых, в основном женщин, и среди них только щупленький дед Архип. А дядя Лёша Лялякин был в отъезде, решил проведать жену с детишками, которая не жила с ним, и дядя Ваня Заторов, как на грех, работал на хлебозаводе в ночную смену.
После к нам четверым присоединились Слава Рагутенко, Наташа Воронова и другие мальчишки и девчонки.
Всем нам, и взрослым и малым, была в диковинку рубка леса у посёлка. Мы поняли, что пошёл на это кто-то из приезжих. Нам, поселковым, лес выделяли по просьбе руководства завода. Так, например, из старого осинника, что был по другую сторону оврага и где теперь разрастался посёлок, наши матери настроили себе домов. Осинник был корявым, не под стать этим липкам, но выручила глинаею замазывали щели в стенах. И мастерили глинобитные печи. Топились мы зимой опять-таки лесом, в основном сухостоем и древесной молодью, которую в изобилии зарабатывали на ежегодных прореживаниях. Лес был густой, и в нём всегда можно найти дров. Для заводской котельной и для большинства рабочих завод выписывал каменный уголь. А старые деревья зря не расходовалиберегли.
Директор завода как-то на поселковом собрании сказал:
Построим с годами тут город. Город можно за годы построить. А вот чтобы вырастить такую зелёную зону из дубоввека надо.
И потому лес считался запретным. Да и как срубить живое дерево, если даже оно необходимо тебе. Его почему-то было до слёз жалко. Впрочем, не всем. В эту ночь кто-то губил лес беспощадно. И Колькина мать, у которой был грубый мужской голос, выдвинулась вперёд и крикнула:
Кто рубит? Перестань!
Но в ответ ей раздался душераздирающий звук падающего дерева. Было слышно, как оно беспомощно цеплялось сучьями за другие деревья, как тяжело рухнуло. Лес отозвался болезненным эхом, перепугавшим даже соловьёв. Наступила тишина. И кто-то в этой тишине, торжествуя, крякнул.
Хичник!определил дед Архип, одиноко стоя в толпе женщин.Жаль, ружья со мной нету. У зятя... Я бы им вломил!..
А Колькина мать выдвинулась ещё ближе к черёмухам и, невидимая в темноте, опять крикнула:
Перестань рубить.
Тогда из лесу послышалось рычание:
Н-не пад-хади! 3-зарублю!
И опять рухнуло дерево. А топор всё стучал, стучал. И шаркала без устали по сырому дереву пила.
Что-то надо делать,протянула тётя Дуня Заторова из толпы взрослых. И Колька Грач отозвался ей:
Что-то надо делать.
И оглядел нас всех. Глаза его блестели, отражая тусклый оконный свет. К нему придвинулась низенькая Валька, накрытая тёмной материной шалью, и сказала:
А я что-то придумала, Грач.
Что именно?
У нас керосин есть. Полный бидончик...
А зачем он?
Эх, недогадливый.
И, светясь белой улыбкой, Валька объяснила:
Намочим тряпки и на длинные палки намотаем их. И зажжём. Пойдём в лес с ними, будто большие.
Верно!подхватил Грач. И снова оглядел нас блестящими глазами. И крикнул:
Ищи, ребята, палки. Подлинней. Чтобы не жгло, и чтобы взрослыми казаться.
И мы все кинулись искать палки. Их найти было просто. Заборы, оплетённые орешниковым высоким хворостом, рядом. Через минуту от этого хвороста шёл только треск. И мальчишки, и девчонки, работая, похвалили Вальку.