Вот здорово придумала! Надо же!
Молодчина!
Лёнька заметно трусил, но помалкивал. Наконец, не выдержал:
Живот что-то болит...
Я тебе покажу живот!пригрозил я, поняв его хитрость.
Глупые или боязливые люди почему-то очень хитрые.
Взрослые толпились в стороне, не понимали нашу затею и потому не обращали на нас внимания. А мы, уже вооружённые палками, вставали в очередь около двора Лариных. Валька и Грач вынесли тёмный, смрадно пахнувший керосином бидончик, и опять послышалась Колькина команда:
Ребята, ищи тряпки!
Кто бросился искать, а я, например, и Павлуха Долговязый сняли с себя старые дырявые майкив такой миг разве чего жалко?и, намотав их на сухие концы палок, накрепко закрепили проволокой. Моток проволоки валялся тут же, около двора Лариных, и все ребята и девчонки им пользовались. Валька даже принесла кусачки, чтобы отгрызать от мотка куски. Потом мы наперебой закричали:
На, Грач, мочи.
Колька поочерёдно, одну за другой, макал накрутки в широкое горлышко бидона и не выжимал тряпки, чтобы они больше напились керосина. Когда всё было готово и опустевший бидончик был унесён в сенцы к Лариным, Грач, зная, что в моём кармане всегда водились спички, сказал:
Малышка, зажигай.
Я зажёг сначала одну свою накрутку. После того как она вспыхнула, густо коптя кольцами чёрного дыма и режа глаза, ребята и девчонки, щурясь, начали зажигать от неё свои тряпки. От обильного огня все осмелели. И, держа коптящие факелы, как флаги, над головой, с криками ринулись в лес. Впереди были Валька и Грач, за ними мы, мальчишки. За нами устремилась толпа взрослыхразве они могли оставить нас одних против хищников.
Впрочем, те начали сразу отступать от нас так же, как отступала перед нами темнота.
Темнота и хищники боятся огня. И где-то в лесу слышался шорох и треск сучьев.
Держи их!мужским голосом кричала Колькина мать.
Дед Архип солидно кашлял.
Счас мы свяжем их! Де верёвки?..
А на пути попадались лежачие, испиленные на брёвна, тела стройных лип, кучами громоздились отсечённые топором ветви и вершины. Листва на них ещё не повяла.
В сторонке, куда привели убегающие шаги, стояла тёмная машина с прицепом, въехавшая в чащу по заброшенной, заросшей травой дороге.
Ага, попались!торжествовала Колькина мать и просила:Бабы, номер запомните.
Огни факелов начали брать машину в полукольцо. Но из кузова кто-то злобно рыкнул:
Не пад-хади, з-зарублю!
И навстречу нашим огням, расталкивая сучья и оттого тонко звеня, полетел тяжёлый лом. Он тукнулся железным остриём в дерево, отрикошетил и грузно упал на землю. Мы остановилисьструсили.
Номер, номер надо запомнить,протянула опять Колькина мать и взяла в руки у кого-то из мальчишек факел.
Я пожалел, что нет с нами дяди Лёши Лялякина и дяди Вани Заторова. С ними было бы не страшно. Но факел Колькиной матери вдруг двинулся вперёд. Не отставал от неё и факел Кольки Грача, и Вальки Лариной. И мне стыдно стало стоять на месте. Мотор машины торопливо заурчал, и кто-то опять, перекрывая его рокот, предупредил:
К-каму жить надоело?
Быстрей, ребятки, а то ведь уедут.
Колькина мать старалась обогнать нас. И в её сторону полетело что-то тяжёлое. Факел Колькиной матери, роняя искры, отлетел далеко назад. Она вскрикнула. И мы с Грачом на миг остановились. Только когда увидели, что Валька бежит, освещённая своим факелом к уезжающей машине,тоже пустились её догонять. Из кузова кто-то в третий раз замахнулся, и было видно, как промелькнул в воздухе топор, нацеленный в девчонку, в Вальку Ларину. Факел её дрогнул и тоже упал. И Валька опрокинулась. Мелькнула чёрным крылом её шаль и начала трещать над огнём.
Мы с Колькой подбежали и стали поднимать Вальку. По круглому лицу её текла кровь и капала на нас. Валька вся дрожала и всхлипывала. И, будто, задыхаясь, твердила:
КР шестьдесят два восемнадцать... Запомните, мальчишки... КР шестьдесят два.
Она закашлялась, начала выплёвывать колючие крошки зубов. И обмякластала тяжёлой.
Где-то позади стонала Колькина мать.
Ой, рученьки отшиб, окаянный. Чем детей кормить буду?
Вразнобой гудела невидимая толпа.
Лиходеи, жульё!
Даром не пройдёт!..
К нам подбежала и взяла Вальку на руки тётя Дуня Заторова, понесла её сквозь лес в сторону посёлка. За нею тянулась по веткам изорванная и опалённая шаль. Да топал, как хвост, следом дед Архип. Шепеляво ворчал на ходу:
Е-эх, люди-зверьё все! Кто каво съест, и жалости никакой.
И мы не понимали, жалеет он Вальку или нет. Впрочем, ей в какой-то степени повезло. Как утром выяснилось, удар пришёлся черенком топора по лицу, и то плашмя. Грузная же головка его запуталась в шали и рассекла еётопор был острым.
И Колькину мать беда обошламогло быть хуже. В неё также кинули топором, и он угодил ей обухом по рукам. Они опухли и посинели, но переломов не оказалось.
Оба топора и пилу, оставленные около поваленных лип, нашли утром. Нашли и тяжёлый самодельный ломи всё это как вещественные доказательства преступления в лесу отнесли Максимычу. О событии в лесу и номере машины сообщили также леснику Портянкину.
Никуды они теперь не денутся,уверенно заявил тот. И грозился:Уж я им покажу кузькину мать.
В тот же день он поехал в гараж автоколонны, чтобы разыскать шофёра этой самой «КР-62-18». Вернулся поздно пьяненький. Встречным на нашей Овражной улице хвастался:
Разузнал всё.
И опять грозился:
Уж я им задам!
Назавтра Портянкин опять ездил, то ли в гараж, то ли к преступниками опять вернулся пьяненьким. Только ни о чём уж не хвастался. И не грозился. Ковылял по улице тихо. Все в посёлке знали, что за тип Портянкин, и эти его пьянки показались подозрительными. Озлобленная, с перебинтованными руками Колькина мать и вернувшаяся утром с дежурства тётя Настя Ларина, не на шутку обеспокоенная головными болями у Вальки, заявились в отделение к Максимычу и новому районному Колосову.
Надо искать гадов... Христом-богом просим!
Те вынуждены были заняться происшествием немедленно.
Максимыч также поехал в гараж. Там ему сказали, что в ночь на такое-то число братья шофёры Козины действительно брали машину для перевозки якобы купленного на корню у лесника Портянкина леса, но вернулись порожняком.
Что за чертовщина!возмутился Максимыч.Разве купленный лес вывозят ночью? Да и кто продаёт его на корню?!
Так распорядился лесник.
Начальник гаража, рыхлый дядькащетина на щеках, как на сосне, пожал плечами. Больше ничего не знал.
Тогда Максимыч поехал по адресу к братьям Козиным и на месте всё понял. Трое рослых мужиков рубили прямо на улице, около своего участка, сруб. Строевой ровный лес им был нужен. Поздоровавшись, Максимыч спросил:
Это вы всеКозины? Братья?
Рослые мужики, видя милиционера в форме, не на шутку струхнули. И один вдруг запротестовал :
Нет, нет. Я Ведерников. Я только нанятой. Помогаю им.
И за лесом по ночам ездить тоже помогаешь?
Ведерников не ответил. Только пожал сутулыми плечами и покосился на братьев. Те сразу ощетинились.
На пушку берёшь, гражданин милиционер. Ночью мы спим.
И на душе у вас покойно?
Конечно.
Один из Козиных выступил вперёд. Подпёр кулаками с боков вислое брюхо. Широкое лицо его с прищуренными бурыми глазками смотрело добродушно. «Медведем бы ему родиться, а он человек»,невольно подумал Максимыч. И в сердцах выпалил:
А может, вы двоих людей убили.
Э-э, не убили мы их,усмехнулся Козин.
И другой из-за его сажённой спины подтвердил:
Абашлось...
И вдруг Максимыч догадался: Портянкин уже побывал тут. И обо всём рассказал. И вдосталь попил с братьями водочки.
Горячая мысль ударила Максимыча, и он зашагал от сруба прочь, разгорячённый, как ухват в печке. Решил прямиком ехать к Портянкину. Длинный Ведерников, ссутулясь, бежал следом, беспокойно расспрашивая:
А как же лесник? Не утряс дела? Он же обещал. Может, взятки малоещё наскребём, гражданин милиционер. У меня же детицелый табун.
«Поздно о детях вспомнил,сердито думал Максимыч.Когда в девчушку топором кидал, не помнил».
Однако он промолчал. Не любил обидеть даже словом. Но и простить не мог. Портянкина он разыскал в посёлке. Тот откликнулся ласково:
Привет Максимычу! Другу.
Эко, друг! Ты, бесстыжая харя!сразу же накинулся он на хозяина леса.Кто тебе дал право липами торговать? Что они, твои? И преступников укрываешь! Взятки небось карман не трут?
Ну уж зря, Максимыч,притворно обиделся Портянкин.Расписочек у них за взятки никаких. А значит всёбрехня. Лес же они воровали. Да и акт я на этих Козиных уже отослал. И Ведерникова к ним присовокупил. Пущай судят их, мерзавцев.
И действительно: через два месяца Козиных и Ведерникова судили. Суд был открытый, в нашем поселковом клубе. Преступники получили по заслугам и поровнупо семь лет. А Портянкин уже в который раз вылез из воды сухим. Как гусь. И его даже хвалили за своевременно высланный акт и за помощь следствиюточно так же, как хвалили когда-то за Жорку. Правда, на этот раз обошли премией.
Дед Матвей Ильич
Я не помню, где и когда, но однажды Лёнькина мать сказала:
Все не боги, и потому каждый живёт для себя. А на весь белый свет не угодишь.
Но я вспомнил тогда нашего пасечника деда Матвея Бурятова, которого даже после смерти уважал весь посёлок, и в душе не согласен был с Лёнькиной матерью.
Неправильно судит она о людском добре. И чтобы меня лучше поняли, расскажу о Матвее Ильиче.
Жил он бобылём в лесу, позади нашего посёлка. Зимой избушка его виднелась за голыми деревьями, а летом словно терялась в зелени. Вообще-то до неё было недалеко. И вела туда вытоптанная годами дорожка. И все знали её. Потому что ходили просить мёд. В ту пору он был как лекарство.
Дед с виду строгий, неразговорчивый, отличался каким-то постоянством и мёду почти не продавал: ни до войны, ни в войну, ни после неё. Он распределял его между многодетными вдовами и поддерживал больных и тех, кто после ранений.
Например, нас трое у моей материнам полагалось три кило. Грачёвым тоже три кило, Павлухе Долговязомукило, дяде Лёше Лялякинукило и так всем понемножку. Конечно, и люди не оставались в долгу, и деда снабжали кто картошкой, кто крупой. Или помогали заготовить дров и сена. И ещё его очень уважали и даже за глаза звали не просто дед Матвей, а Матвей Ильич.
Пытались и другие разводить в наших краях пчёл, но почему-то не получалось: пчёлы или дохли, или покидали улей. А у Матвея Ильича были какие-то особенные пчёлыживучие. И ульидолблёные колоды.
Когда летом он дважды качал мёд, то приглашал нашу тройку помогать. И мы день-деньской, на сменкуто я, то Лёнька, то Грач крутили ручку барабана. А потом ели прямо из рамок сотовый мёд, глотая его вместе с воском, и всем хвалились, что это полезно. Над нами кружились пчёлы, лезли чуть ли не в рот, но не жалили. Помню, припорол в гости Портянкинтоже хотел отведать мёда, но пчёлы накинулись на негои как бежал он от них в лес, махая руками и приседая, смешно было наблюдать.
Порублю на фиг улья!в сердцах вопил он.
Но дед Бурятов не обращал внимания на крик, лишь объяснил нам:
Пчёлы не любят пьяных.
Вечером он наливал нам за работу по литровой банке мёду и ставил условие, чтобы потом мы эти банки вернули, так как насчёт посуды у него было туго. Выкачанный мёд распределял на три части: людям, про запас и на налог с пасеки. Дед Бурятов платил солидный налог, но это его не обижало, так как он был твёрдо уверен, что этот мёдфронту.
Ещё Матвей Ильич держал коз, которых пасла на опушке его огромная собака, лохмато-рыжая и непонятно какой породы. Однажды зимою она загрызла волка, и поселковые стали брать от неё щенков; только щенки совсем не походили на матьи рост не тот, и ум короче. Собаку дед звал Ведьмой и никогда не привязывал на цепь. Да она почти никогда и никого не кусала. Но о ней все знали и побаивались.
На зиму дед перетаскивал ульи в омшаник, складывал в три яруса. Это была нелёгкая работа, потому что каждая осенняя колода весила до восьмидесяти килограммов. И дед распределял её на неделю.
Встанет утром, походит по двору, разомнёт косточки и внесёт один улей. В обедещё один. Вечером ещё. И к восьмому дню все двадцать одна колода в омшанике.
Потом дед так же планомерно начинал свозить на Му-2 с лесных стожков сено, которое заготовил летом, и укладывал его под навес. Когда ему кто-нибудь из поселковых сожалеючи говорил, что, мол, скучно и хлопотно тебе одному и отдыхать некогда, Матвей Ильич, он коротко отвечал:
Во-первых, труд, как хлеб, не приедается. А во-вторых, когда не мешаютлучше.
Людскую помощь дед принимал скрепя сердце и недовольно ворчал:
Что я, немощный, что ли? Слава богу, сам всё могу, да и совестно, когда на тебя батрачат.
Дядя Лёша Лялякин его как-то попрекнул:
О себе лишь думаешь, Матвей Ильич. А ведь у людей тоже совесть имеется. Они за твой благодатный мёд хоть малостью тебе заплатят. Хоть чем могут.
Мёд не мой. Пчёл благодарить надо,улыбался он.
Два раза в неделю, оставив Ведьму сторожить дом, Матвей Ильич приходил в посёлок, в магазин. Шагал по улице, крупный и весь заросший седыми бровями и бородой. Зимой носил обычно козлиную шубу, летомбелую рубаху навыпуск, подпоясанную бечёвкой. А на руке неизменно висела корзинка для хлебушка, и опирался рядом в землю посошок, словно третья нога.
Дед был очень сильный, чему я сам свидетель. Однажды забодал его илюшкинский бычок-двухлетка, свалил прямо на пыльную улицу и истоптал корзинку. Тогда Матвей Ильич осерчал. Замахнувшись, он стукнул бычка между рогов кулакоми убил насмерть. Мужики нашенские смеялись и приговаривали:
Вот так дедсемьдесят лет. На нём пахать можно.
Может, в ту пору как раз его сглазили.
Впрочем, Матвей Ильич был, наверное, старше: уж слишком глубокие морщины на лице и некогда синие глаза выцвели. Наша учительница Ирина Павловна, когда впервые увидела его, долго стояла на дороге и смотрела, как заворожённая, вслед.
Ой, как здорово он похож на Льва Толстого, ну чисто репинский портрет!сказала она.
В грамоте, однако, дед Бурятов был далеко не Толстой, но писать и читать умел. У него была сберкнижка, а иногда он захаживал на почту и посылал письма или телеграмму куму Ивану в Астрахань. Но чаще они обменивались просто посылками, и у Матвея Ильича всегда имелась копчёная осетрина, или икра, или душистые связки сушёной воблы.
И вот в сорок седьмом, к осени, Матвей Ильич неожиданно занемог. Он стал реже появляться в посёлке, а однажды мимоходом окликнул меня:
Ты, дитятко, меня хлебом снабди. Забеги в зимовку ден через трое, я те денег дам.
Ладно,пообещал я.
Хлеба в сорок седьмом, после отмены карточной системы, стало досыта, мы ели его по буханке враз и кое-как наелись. Очереди в магазинах стали исчезать, и даже удивительно: хлеб, всем доступный, лежал на прилавках и всякийи белый, и ржаной. И покупать его было некое удовольствие, потому что наесться-то мы наелись, а глаза ещё были не сыты. Я с охотой побежал через три дня к Матвею Ильичу за деньгами. Ведьма вильнула мне, как старому знакомому, хвостом, но дорогу к крыльцу всё-таки перегородила. И зарычала угрожающе.
Ты что, я же свой!сказал я.
Она малость успокоилась, а в окошке показалась голова деда Бурятова, и он крикнул:
Пусти, Ведьма!
Матвей Ильич выглядел плохо, заметно исхудал и ещё больше постарел.
Всё хвораю,сказал он и тяжко вздохнул. И неожиданно попросил:
Ты уж врачов позови, дитятко.
Я удивился: Матвей Ильич вообще не имел с врачами дела. Да и чтобы он раньше болеля не помню такого случая. Скорая помощь приехала к нему на лошадяхна автомашине к бурятовской зимовке не проедешь.
Врач осмотрела Матвея Ильича, измерила температуру и предложила поехать в больницу. Дед собирался нехотя. Положил на крыльце кусков хлеба для Ведьмы, задал сена козам и только тогда закрыл дверь на большой амбарный замок.
Смотри тут. Одна остаёшься за хозяйку,сказал он собаке, садясь в телегу, и нахмурился, и выцветшие глаза его под лохматыми бровями показались мне какими-то жалобными. И вообще он всю дорогу вёл себя необычно. Раньше Матвей Ильич, когда шёл или ехал на лошадях по посёлку, то смотрел на дорогу, под ноги, и казалось, ничего его, кроме этой дороги, не интересовало. А нынче он смотрел по сторонам. На приунывший сентябрьский лес, уже местами тронутый желтизной, на мокрую остывшую дорогу. И щурился на серое низкое небо, окунувшее день в изморось.