Осень идёт,качая большой, обряженной в козью ушанку головой, говорил он.
И вздыхал:
Эх и напасть, не к сроку.
А я опять вспомнил: таким разговорчивым Матвей Ильич никогда не был.
В больнице у него признали рак, и кто-то из медицинских сестёр невзначай сказал об этом. Матвей Ильич принял страшную весть как-то покорно, не дрогнув.
Стало быть, всё,выдохнул он и попросил выписать его, объясняя:
Скотина у меня в зимовке одна. Ужо шестнадцатый день. Люди, конечно, присматривают, но самому дома тоже спокойней.
И его отправили домой.
Люди в посёлке всполошились и не знали, как помочь Матвею Ильичу. Ходили целой делегацией к Анне Ивановне, нашему хирургу. Но та отказалась делать операцию.
Поздно,растерянно говорила она.
А Колькина мать всё-таки нашла в городе какого-то частника-травника, он приготовил за большие деньги и под страшным секретом от милиции раствор сулемы.
И вот Колькина мать пришла в зимовку запыхавшаяся, но довольная и поставила бутыль на стол:
Пей на здоровье, Матвей Ильич,сказала она,средство верное. Что надо.
Дед Матвей устало улыбнулся, протянул:
Понапрасну вы расходуетесь, сельчане.
Но с надеждой посмотрел на бутыль и начал пить. По слухам, его коробило от сулемы, но он терпел. Когда тонешьза соломинку уцепишься, хоть знаешь, что не спасёт.
В то время уезжал в командировку на Дальний Восток Лёнькин отчим. Люди опять собрали кучу денег и просили купить заморский корень женьшень. Нас, меня и Кольку, направляли после школы в зимовку помогать деду. А Лёньку мать не пустила, хотя он и со слезами просился с нами: она боялась, как бы сынишка не заразился страшной болезнью.
А мы почему-то не думали об этом. И подметали у деда пол, пилили и кололи дрова и даже варили ужин.
Но чаще нам и деду еду приносили моя или Колькина мать или ещё ктои что-нибудь вкусненькое: то суп с курочкой, то оладышки со сметаной, то компот из урюка и кишмиша. И сам Матвей Ильич поднялся с постели, словно забыл про свою болезнь, а может, помогла ему сулема. Он даже носил без чьей-либо помощи в омшаник ульи, ссыпал в погреб выкопанную нами картошку и раздавал мёдизлишки запаса. Словом, жил как ни в чём не бывало.
А когда деревья осыпали листву и ударили крепкие заморозки, Матвей Ильич взял посошок и корзинку и пришёл в посёлок. Но, помимо магазина, он зашёл в этот раз на почту и, отдохнув, уняв дрожь в ногах, дал телеграмму в Астрахань:
«Кум Иван. Приезжай. Наверное, на днях помру. Так что, если не застанешь живьём, прости».
Потом он подошёл к другому окошечку с надписью «Сберкасса» и забрал все свои сбережения.
Никак на тот свет с деньгами собрался,шутили работницы сберкассы, когда он вышел.
Но дед Бурятов знал, что делал.
Ещё с неделю он прожил в ожидании. Выходил на край леса и всё смотрел из-под ладони на шоссе. Потом послал нас с Колькой в посёлок передать устное объявление о том, что он продаёт ульи и коз.
Странно: цены Матвей Ильич давал судя по человеку. Например, за тысячу рублей отдал матери Кольки Грача шесть коз вместе с приплодомэто по тем временам почти даром. За десяток ульев содрал с дачника-отставника бешеные деньги, не пощадил и Лёнькину мать за три улья. А когда она долго рядилась, дед Бурятов, хмурясь, сказал:
Я знаю, кому уступить. А у вас деньги не потные.
Леснику Портянкину продавать ульи он отказался совсем. Тот очень обиделся, упрекнул, что всегда давал ему лошадь, когда нужно было отвезти налог.
Но Матвей Ильич шепнул Портянкину что-то на ухо, и лесник побледнел и замахал руками, и заспешил прочь от его зимовки. Последние пять ульев Матвей Ильич не стал продавать, а бесплатно отдал один нам, один Грачёвым, два дяде Лёше Лялякину и один Павлухе Долговязому, вернее, его приёмной бабке.
И скучно и тихо стало в зимовке. Целый день дед Бурятов ходил по пасеке, по не топтанной годами и прихваченной морозами траве и зажимал правый бок, где у него болело, и стонал, и о чём-то думал. За ним по пятам, как хвост, ходила постаревшая Ведьма и печальными глазами заглядывала хозяину в лицо. Когда он обессилевал и неуклюже садился на траву, Ведьма тоже садилась рядом и жалобно скулила, и лизала ему руки.
...Мы с Колькой тайком смотрели за ним издали, а потом зашагали в посёлоксегодня Матвей Ильич просил нас уйти. Ему хотелось побыть одному.
А наутро прорезал тишину собачий вой. Ведьма выла призывно, точно плакалаи все в посёлке всполошились.
Моя мать, на ходу утирая слёзы, подбежала к моей кровати и начала просить:
Сынок, вставай. Иди-ка сбегай к Матвею Ильичу, что-то неладно с ним.
И я понял всё: и почему Матвей Ильич не оставил вчера нас с Колькой на ночлег. И почему не пил в тот день ни раствора сулемы, ни настоя корня женьшеня, который на днях привёз ему Лёнькин отчим, и даже не стал есть пирожки с повидлом, испечённые моей матерью. И потому я один идти в бурятовскую зимовку струсил, забежал за Колькой Грачом, и вдвоём нам было не так страшно. Впрочем, за нами уже шли люди из многих домов.
Ведьма встретила нас с Грачом у калитки и не загородила, как обычно, дорогу, не зарычала, но и не завиляла хвостом. Она посмотрела мне в лицо своими беспокойными глазами и побежала впереди, указывая дорогу.
Двери в зимовке были распахнуты настежь: что в сенцах, что в избе.
И когда мы с Грачом переступили порог, то невольно вздрогнули. И попятились. Дед Бурятов всем телом навалился на стол, опрокинул с него хлеб, солонку...
Под ногами деда, обутыми в кирзовые сапоги, лежала на боку крашеная в кирпичный цвет табуретка и на ней сырая грязь и пыльные листьявидно, Матвей Ильич ходил перед смертью зачем-то в лес.
Мы с Грачом набрались храбрости и обошли труп, чтобы заглянуть в бородатое лицо.
На Матвее Ильиче была новая чистая рубаха с застёгнутыми до самого верха пуговицами и новые брюки, чёрные и узкие, должно быть, старинные.
Пришедшие люди заполняли зимовку, молча снимали фуражки. Женщины начали утирать слёзы.
Трогать труп без милиционера никто не решился. Рыжая Ведьма бегала по кругу и повизгивала, не понимая людей. Возможно, она по-собачьи думала, что хозяину ещё можно чём-то помочь.
Пришёл Максимыч и старший лейтенант Колосов с серыми внимательными глазами.
Колосов приехал к нам недавно, и его ещё боялись. Он снял фуражку и недовольно сказал:
Что же ждёте?.. Старика можно было положить и без нас. Тут никакого преступления.
И он поставил на ножки опрокинутую табуретку.
Максимыч и другие мужики подняли тело Матвея Ильича и понесли на застеленный аккуратно топчан.
Но старушка Авдошина властно закричала, что мёртвого на кровать класть нельзя. Грех.
И Максимыч и мужики замешкались, стали ждать пока сдвинут в ряд табуретки и стулья,на них и положили Матвея Ильича.
Ух, тяжёлый,выдохнул Максимыч и покачал седенькой головой. Его кто-то толкнул в бок и кивнул на оттопыренный карман.
Може, глянем,спросил Максимыч у Колосова и показал тоже на карман. Тот коротко разрешил.
Тогда Максимыч вытащил из кармана исписанный листок бумаги и деньгицелую пачку.
Деньги положили на стол, бумагу развернули: это было письмо.
«Сельчане!крупно и коряво писал Матвей Ильич.Схороните меня на нашем кладбище, как полагается, но без попа. Был бы богразве дал бы он людям такую болезнь, от которой спасу нет. И войны не допустил бы.
И ещё, сельчане, простите меня за один грех. Не привык я оставаться в долгу,и возвращаю ваши затраты».
Далее стояла подпись: «Бурятов Матвей Ильичов сын».
Максимыч кончил читать. Наступила мёртвая тишина, даже Ведьма, вытянувшись вдоль расставленных табуреток и стульев и положив голову на передние лапы, казалось, не дышала. Ветерок из дверей шевелил на спине рыжую с проседью шерсть. В окошко, на котором стояли бутылки с настоями женьшеня и сулемы, бились белые мухипервый снег.
Дайте мне эту бумагу. На память,попросил дядя Лёша Лялякин и протянул руку.
Все знали, что они с дедом очень дружили, и начали просить Максимыча, чтобы он отдал, и Колосов кивнулдал согласие.
Матвея Ильича хоронили через день: пока вырыли могилу, пока дядя Лёша сколотил гроб и сделал из дуба крест. Он обещал сделать ещё оградку, но это потомпока не было досок. На кладбище мы с Колькой первыми бросили на гроб по горстке земли, потом застучали лопаты. А когда разошлись люди, у свежего бугорка земли с ещё пахнувшим дубовым крестом осталась рыжая Ведьма и улеглась около и смотрела вслед людям.
Она пролежала два дня, ничего не пила и не ела, а на третий нам с Грачом стало её жаль и мы принесли хлеба и старых щей. Ведьма хлебала их неохотно и даже не доела, стояла, облизываясь и покачиваясь на высоких ногах, и словно просила, чтобы мы ушли и оставили её в покое. И Грач заключил:
Она всё равно сдохнет. Вот увидишь.
Почему?спросил я.
Но он не ответил, только пожал плечами.
Каждый день я ходил на кладбище и носил ей есть, а Колька всё спрашивал:
Ну, как, ещё не сдохла?
Я на него злился, может потому, что мои куски хлеба и мослы лежали нетронутыми и засохшими, а Ведьма всё больше слабела и уже не вставала на ноги. На шестой день я не пошёл туда: мне тяжело было смотреть, как она с каким-то безразличием относится к еде и добровольно гибнет. Я пошёл на восьмой день схоронить её.
Но меня уже опередил дядя Лёша Лялякин.
Над могилками возвышались две оградки: большая и маленькая. И на новом бугорке ещё не смёрзшейся земли был поставлен красный кирпич, точно памятник.
На дубовом кресте красовалась под стеклом дощечка и на ней надпись:
«Здесь лежит добрый человек Матвей Бурятов».
А три дня спустя после похорон приезжал кум Иван. В противоположность деду Матвею, это был маленький старичок с белой бородёнкой и с задубелыми от ветров лицом и руками.
Он долго стоял над могилой и всё просил у Матвея Ильича прощения за то, что опоздал.
А холодный северный ветер трепал его реденькие волосёнки на непокрытой голове и выдувал слёзы. И завывал.
Люди хотели отдать куму Ивану деньги, что оставил Матвей Ильич, но он не взял их.
Одолжите кому-нибудь нуждающемуся, немощному,сказал он.
Нас стало четверо
Бежит детство.
Годыкак сложенные в одну тропинки, которыми опутан наш посёлок. И кажутся бесконечными...
Бывает такое, конечно, лишь в детстве, когда всё впереди. Шлёпаешь спокойно по тёплым и пыльным тропинкам босыми ногами летом или шаркаешь подшитыми валенками зимой. Когда приходила весна или осень, мать надевала на валенки балонные галошии валенки в шутку назывались уже чёсанками. Лёнька как-то посмеялся:
Чёсанки не бывают подшитыми. Они, хоть и в галошах,валенки.
Но я обозлился:
Сам ты валенок.
И Колька подтвердил:
Точно.
Этой весной в нашу тройку пришла вражда. Покамест незаметная, тихая, но мы уже чувствовали её холодок и знали причинудевчонка.
Валька Ларина понемногу начала занимать наши сердца, наши мысли. Хорошела она прямо-таки по часам. и что-то в ней было такое, чего не было в других девчонках. Те сторонились нас, держались обособленно, своими стайками. А если сливались с мальчишками, то лишь в уличных играх или в школьных походах.
Валька же с девчонками дружить не любила, она тянулась к намк нашей тройке. И потому нас стало уже четверо. Дружба пришла не сразу: она крепла с годами, медленно. Временами расторгаласьв период учёбы, если не считать пионерских дел. Временами были порывы, когда мы очень хотели дружить с Валькой. С прошлой весны, например, после случая в лесу, когда Валька Ларина одна из всех сумела увидеть номер машины хищников, мы её особенно стали уважать. Да и не только мы, наша тройка, но и Павлуха Долговязый, и Слава Рагутенко, и другие поселковые мальчишки. Валька сделалась знаменитой даже среди взрослых. Правда, они не понимали её поступка, а как-то жалея замечали:
A-а, это та самая девчонка, которую чуть топором не убили. Эка, бедняга...
Или вздыхали:
Везде ей не везёт. То на Точке, то тут.
Но мы не считали Вальку беднягой. В наших глазах она заслуживала восхищения, а не жалости. И когда Валька после лесного происшествия длительное время болела, я, Грач и Лёнька лазили ночью в парники лесника Портянкина за свежими огурцами и помидорами. Тётя Настя Ларина, увидев эти наши дары, едва нас не отлупила, но помидоры и огурцы у дочери не отняла и никому об этом не сказала. И напрасно рыскал по посёлку лесник Портянкин с надеждой унюхать, из какого дома пахнет свежим огурчиком или помидором. И сокрушался:
На две тыщи рублев овощу украли.
В подсчётах убытков он был прав отчасти: эту кражу мы сделали до денежной реформы, когда килограмм свеженьких парниковых огурцов лесничиха тётка Лукерья продавала по четыреста пятьдесят рублей. Килограмм первых помидоров стоил шестьсот рублей. Потом, когда к зиме сорок седьмого деньги неожиданно обменяли, лесник Портянкин два дня выл волком. Ему не менее откровенно подвывала тётка Лукерья. А в посёлке подскуливал дед Архип. И уже изрядно состарившаяся и худая, как змея, бабка Илюшиха бегала по Овражной улице и причитала:
Что же енто такое делается?.. Никак вредительство. Два мешка сотельными у зятюшки ахнулись. Трахтор обещал купить в подарок государству. Не успел.
Надо бы сказать. Може... обождали б с реформой,язвила Лёнькина мать.
Дядя Лёша Лялякин, приседая от смеха, отвечал:
Поздно хватились. Люди в войну средства на оборону жертвовали.
Так тогда у зятюшки капиталу не имелось,выкручивалась бабка.
Однако и нам, мальчишкам, было ясно: два мешка «сотельными» вот так сразу не накопишь. Даже если их делать.
Впрочем, лесник Портянкин переживал крушение недолго. С весны нового года он снова нажился на парниках. Грёб деньги за овощи как крот.
Потом поехала на базар картошкаизлишки. В прошлое лето на неё был неурожай. И цены взыграли. Чуть позднее дало прибыль мясцо, что нагуляли два бычка-полуторника. К осени поспели арбузы.
Портянкин чересчур уж спешил компенсировать убытки, нанесённые реформой. А если разобраться: деньги попросту вздорожали и был внесён порядок в дела страны. Да и встретили на посёлке реформу как должное.
* * *
У Вальки же после угодившего в неё топора остались на память обломки вместо двух нижних зубов да шрам на подбородке, будто волевая ямочка. Да ещё головные боли от частичного сотрясения мозга.
Главный врач нашей больницы Анна Ивановна, спасительница Вальки, сказала, что боли со временем пройдут. И посоветовала больше находиться на свежем воздухе.
Впрочем, этого можно было и не советовать. Мы и так день-деньской носились на улице. А домашняя жизнь нас угнетала. Даже в школе отсидеть положенные уроки казалось невмоготу.
А когда нагрянула весна и в окно постучалось яркое солнце, как тут усидеть. Все стали как одержимые.
В классе казалось душно. И под окнами носатые сосульки пустили слёзыкап-кап... И мутные ручьи на дорогах. Снег прямо на глазах делался рыхлым, будто жёваный. На бугре, где школа, он сползал моментально. И нам казалось, что зимняя постель прохудилась до дыр. Потом эти чёрные дыры ширились, превращаясь в острова земли. И сохли, парясь на солнцепёке? Весна в сорок восьмом была дружная.
Раньше обычного прилетели Колькины собратьяграчи. Орали вразнобой на клёнах, что у тропы. Тоже пришельцы с Юга, чёрные лоснящиеся скворцы дрались с воробьями за скворешни. Им легче было одолеть местных жителейсереньких воробьёв. Те отощали за зиму, да и ростом были не ровня. Впрочем, ещё мы, мальчишки, их отпугивали. Не место воробьям в скворешнях. Пусть селятся под крышей. Когда подсохло и занялись зелёным огнём лужайки, мы с Колькой стали свидетелями одного случая. Вообще-то и до него мальчишки в школе поговаривали :
Лёнька-то влюбился.И смеялись:Чудак!
А тут мы сами видели, как он принёс Вальке цветыпервые подснежники. Он стоял с нею за углом школы, рядышкоми двенадцатилетняя Валька чему-то улыбалась. Может, радовалась цветам. У их ног отражала бездонное небо круглая лужа, будто голубое окно. На самом деле она была мелкой.
Мы же с Колькой обиделись тогда и начали дразнить Лёньку этим словомжених. Лёнька прятался от нас и плакал от обиды.
Позже на ярких лужайках начались традиционные игры в лапту. Игра эта нам была роднее, чем футбол, потому что в лапту все играли: и мальчишки, и девчонки, и даже дед Архип. Обычно мы вчетвером: я, Грач, Лёнька и Валька Ларина противостояли всей остальной детворе улицы. И довольно-таки успешно. И дед Архип просился в нашу компанию. Просился он всегда у Грача.
Колька, возьми? А?
Да ну тебя, дед, ты уже старый.
Грач притворно отмахивался. А дед Архип выпячивал петушиную грудь из-под щубейки, которую не снимал вплоть до троицы, уверял: