Тогда бы тесно было на земле. От людей.
Но дубам ведь не тесно...
Я хочу отогнать странные мысли о вечности и не могу. Бабушка говорилая ненормальный. Не такой, как все. Только она неправа. Все думали о вечности.
И бабушка хочет жить. Потому-то и верит в загробный мир. И в вечное царство.
Колька, шагая, разглагольствовал:
Нынче мы парашютиста не найдём. Ветер унёс его в сосновый лес. Он там лежит.
Хитрый Колька, вчера я об этом говорил, а он сегодня повторяет. Как попугай. И будто сам всё это понял.
Ногу сломал, наверно, или обе...
А Лёнька уже начал ныть:
Устал. И хочу есть.
Я щупал пальцем его живот, дразнил:
Ещё тугой. Потерпишь.
Когда лес начал редеть, обрываясь иногда широкими полянами, мы облегчённо вздохнули. По словам моей бабушки, тут должны были начаться сосны. Но до них путь наш пересёк овражек. Один склон его был пологий, земляной,- другойпесчаный, обрывистый. На земляном склоне росла муравка почти до самого дна. По ней кое где кудрявилась кустами и алела ягодой «барыня»боярышник. На песчаном склоне не росло ничего. Только над самым обрывом стеной поднимались рыжие и ровные, как свечи, сосны, накрывшись зелёными шапками вершин. Они о чём-то тревожно шумели и топырили из обрыва, как пальцы рук, свои корни, держась ими за землю. По дну овражка, по белым камешкам и песку, журчал худенький ручей. Вода в нём была холодная и вкусная. Мы напились и намочили, горевшие огнём ноги. И решили:
Никуда мы сегодня не пойдём. Заночуем тут. А парашютиста ещё раз покричим. Может, отзовётся.
Солнышко уже садилось куда-то туда, где маячил ямкой среди леса убегающий овражек. День истёк незаметно, словно мы шли, шли и пришли к его концу. Колька повернулся лицом к сосновому лесу и посчитал:
Раз, два, три...
Дя-день-ка-а! А-а-а!..
Мы кричали раз пять. Эхо волнами откликалось в этом сосновом лесу, словно дразнилось. И вообще, боязно в незнакомой глуши подавать о себе знаки. Лучше помалкивать и прятаться. Трусил уже не только Лёнька, но и я, и Грач. Но мы с Колькой скрывали друг от друга эту трусость. И потому все трое ходили рубить дрова и рвать для компота «барыню». Ягоды были с прозеленью, жёсткие. От них исходил вкусный пряный запах. Костёр из сосновых дров тоже получился какой-то необычный: душистый, яркий. Пламя приплюснуто отражалось в ручье.
В розовом небе периодически, как и вчера, появлялся «кукурузник»парашютиста по-прежнему искали не только мы. Лётчик заметил наш костёр, опустился низко. Пролетел, едва не задевая колёсами верхушки деревьев. Потом развернулся и, накренившись, пророкотал над нами опять. Удаляясь, покачивал прощально стрекозиными двойными крыльями.
Свечерело. Уже кипел в котелке густой компот из «барыни». Уже мы выделили себе по куску серого жмыха на ужин. И как раз в этот момент я глянул на освещённый костром песчаный склон.
По нему, неуклюже съезжая, кто-то ползтёмно-серый и большой.
Гляньте!выдохнул я. И поджилки у нас у всех, конечно, сразу затряслись. Мы «дёрнули» что есть духу в лес. И тут уж направляющим был Лёнька.
Потом на бегу Грач вдруг крикнул:
Стойте! Это же парашютист...
Мы остановились, как-то сразу вспомнив, зачем мы сюда, в этот овражек, пришли. И согласились. Да, наверное, парашютист.
Мы прокрались кустами «барыни» к костру и, не дыша, наблюдали за человеком в сером. Вот он, нагнувшись и опираясь локтями в песок, долго пил прямо из ручья. Потом подполз, волоча ногу, к костру.
Лица его не было видно, только силуэт остриженной под машинку головы. Просторная, похожая на комбинезон одежда загораживала от нас костёр.
Эй, кто есть тут?хрипло крикнул он.
Но мы ещё ниже прижались к траве и не отозвались. Трепещущая тень от куста казалась ненадёжной и давила на спины.
Тогда незнакомец крикнул снова:
Ну кто тут? Помогите мне...
Он словно знал, что мы рядом.
Идёмте,прерывисто сказал Грач.
Эх, страшно!
Лёнька дрожал весь, как осиновый лист. Да и я дрожал. И Колька, поднявшись, один направился к костру.
Мы напряжённо дышали в такт его неуверенным шагам. Потом услышали, как он спросил незнакомца:
Вы парашютист?
Да.
Эй, ребята!Колька замахал рукой.Вылезайте...
И всё-таки мы с Лёнькой не без боязни подошли к костру. И сели по другую его сторону.
Парашютист был молоденький парень лет семнадцати. Лицо розовое от огня и худенькое. И ни разу не бритое. Когда мы расстегнули ему комбинезон из «чёртовой кожи» и он вылез из него, стало видно: он солдат. В гимнастёрке, галифе и подпоясан ремнём.
Руки у него были не сломаны, но ладони опухшие, как надутые грелки,все в чёрной запёкшейся крови, и колено одно в крови и тоже опухло.
Он сказал нам, что приземлился на высокий острый пенёк от сломанной ветром сосны. Руки и колено покалечил. И целую ночь никак не мог освободиться от парашютависел мешком. Уже кое-как перепилил утром лямку на плече и высвободился из ремней.
Потом искал открытое место, чтоб его могли увидеть.
Ну ничего, теперь вы не пропадёте,сказал Колька. Но синие глаза парашютиста налились грустью.
Знаю, что не пропаду,отозвался он.Но в группу меня не возьмут.
Он не стал нам объяснять, какая это группа и куда она назначена. Мы догадались лишь об одном: что куда-то их, парашютистов, готовили на фронт, если бросали на лес.
У вас что-нибудь поесть найдётся?спросил он.
И мы начали крошить размоченный жмых и клали ему в рот кусочками.
Вкусно,улыбался через силу он. И всё боялся пошевелить руками и больным коленом.
После мы напоили его компотом из «барыни». Он ему тоже понравился. А потом мы познакомились.
Парашютиста звали Серёжей, фамилия Самойлов. Он тутошний, из нашей области.
А где твоя ракетница?не без любопытства спросил я.
Там с ремнями осталась. Висит под парашютом.
Он кивнул остриженной белобрысой головой в сторону соснового леса. И вздохнул. Наверное, беспокоился: вдруг всё казённое имущество пропадёт. Мы с Колькой обещали утром эти вещи найти и принести сюда. А сейчас устроились на тёплом от костра месте спать.
Серёжу всю ночь лихорадило. Он пылал в жару и бредил. Хриплый его голос выговаривал:
Мамочка, я вернусь... Слышишь?
И он даже пытался улыбнуться потным худеньким лицом. А мы трое страшно боялись, как бы он не умер. Впервые узнали, как длинна бессонная ночь.
Рассвет принесла чёрная краснобровая птица с витыми, похожими на кольца хвостовыми перьями. Она шумно спустилась с посиневшего неба на бережок ручья неподалёку и, пройдясь куриной походкой к воде, стала пить. Черпала клювом воду так же важно, как петухи, потом, задрав вверх голову, проглатывала воду.
Тетерев,сказал я. И стал искать в кармане рогатку.
Чёрная птица тут же отвесно взлетела. И скрылась в лесу. А утро обещало быть сухим, безросным, ибо в другие утра тетерев пьёт росу.
Серёжа спал, сложив на груди опухшие синие руки. В израненных ладонях торчали крупные занозы, которые он не сумел выдернуть зубами. Рядом спал Лёнька, уткнувшись веснушчатым лицом в колени.
Мы с Колькой разбудили его и сказали, что уходим на поиски парашюта. А ему велили дежурить тут.
Сосновый лес казался непривычным. Под ногами мягкая, как матрац, от палых бурых игл земля. По ней, словно конопушкишишки, которые кололи босые ноги. Под стволами было просторно и всё видно, как на ладони. Мы с Колькой торопились по еле приметному следу, где он полз, понимая: Серёже больно и тяжело ждать. Нам повезло. Мы быстро нашли тот пенёк. Сухая древесина его выставила вверх с десяток острых клыков, окрашенных кровью.
Спилить бы его, гада!злобно сказал я.
Колька пожал плечами.
При чём пенёк?
Парашют зацепился за сучки соседнего дерева и висел, как конус, усатыми стропами вниз. Мы не без труда стянули его, скомкали. Разглядели окровавленные привязные ремни с перепиленной лямкой. К ним была привязана кобура с ракетницей. Тут же неподалёку валялась на хвое тёмная от сухой крови и залепленная иглами финка.
А «кукурузник» уже снова кружил над лесом. Принеся всё найденное имущество к костру, который заново разжёг Лёнька, мы спросили у Серёжи, как стрелять.
Серый и неподвижный, он лежал под комбинезоном и, превозмогая жар, долго нам объяснял, как зарядить картонными патронами ракетницу, как взвести курок. И хотя мы с Колькой считали себя сообразительными, не сразу сумели это сделать. Потом караулили, когда пролетит близко «кукурузник». Он не заставил себя ждать.
Подняв ракетницу над головой, Грач нажал курок. Отдача от выстрела тряхнула руку. Тяжёлый ствол ракетницы звякнул по Колькиной голове.
И пока мы любовались красной, пылающей в светлом небе звёздочкой, Грач морщился от боли. На темени у него росла, как шляпа гриба, синеватая шишка.
Пуская вторую ракету, Колька уже держал ракетницу обеими руками. «Кукурузник» снизился и, накренившись, закружил над нами. А часа через три сюда приехали на подводе лесник Портянкин и тот военный, который ходил по посёлку с Максимычем. Парашютиста Серёжу Самойлова погрузили на подводу, на душистое сено. Лошадь Марка, чуя кровь, недовольно пофыркивала. А нам поочерёдно военный жал, как взрослым, руки и приговаривал:
Спасибо, мальчишки! Спасибо. Молодцы-то вы какие!
Грач смущённо молчал. Лёнька хотел что-то сказать, но я побоялсявдруг он попросит премиюи заблаговременно треснул его по шее.
Премию нам давать было не за что.
Футбол и бабка Илюшиха
Дорогие наши матери. И всё-то они беспокоились за нас, как за маленьких. Старались сделать так, чтобы мы не уходили из их поля зрения, и вообще готовы были нас привязать возле дома, как бабка Илюшиха свою козу Розку.
Нам всегда было жаль козу, и мы ослабляли ей ременный ошейник. Догадливая Розка сразу же вынимала из него голову и начинала гоняться за нами.
Неблагодарная... Она один раз так поддела меня рогами, что кожа на животе лопнула. Вот что значит неразумное животное. И чем платит за свободу... Одним словом, бестолочь.
Хитрая Лёнькина мать тоже умудрилась нас привязать на пустыре, что за посёлком. Она расщедрилась и купила футбольный мяч: настоящий, кожаный и с резиновой камерой. Мы надували камеру поочерёдно через сосочек, потом натуго завязывали, зашнуровывали покрышку и шли на пустырь. Моя мать сказала:
Всё, теперь обувки не напасёшься.
Но мы и босиком могли гонять футбол день-деньской и не уставали... Разве что под ложечкой иногда заколетно это редко.
Плотник дядя Лёша Лялякин смастерил нам из осиновых жердей ворота, мы разметили поле. И даже болельщик у нас был за воротамиРозка.
Когда мы, забив гол, сильно орали, она тоже блеяла. И белёсые глаза её были испуганными. Она, наверное, думала, что где-то пожар или ещё что и потому так орут.
В эту весну на наш стадион пришла беда. Захотелось бабке Илюшихе посадить тут картошку. Захотелосьи всё.
Поселковые упрашивали её не трогать детского местечка. Тем более что вокруг земли сколько хочешь. Но бабка Илюшиха, что коза Розкабесполезно ей что-то доказывать.
Пустырёчек здесь ровненький, в самый раз для пахоты,рассуждала она,а дети обойдутся и без хвутболу, и без крику. И так вон с энтой игрой животную мою дурой сделали. И молока с неё теперь никакого.
Зря только галоши ей в прошлом году вернули,ворчал Лёнька.Может быть, и правда простудилась бы. А то всю осень форсила в обрезках, и ничего.
Мы были вполне согласны с ним. И грустно смотрели, как зять бабки Илюшихи, лесник Портянкин вспахивает на серой худой Марке наше поле.
Впрочем, бабка Илюшиха не такая уж жадная. Оставила она нам, на своё горе, половину стадиона.
Играли мы теперь в одни ворота. Есть где такая игра или нет, но мы приспособились. И так же было две команды: в одной капитаном Грач, в другойя.
А Лёнькавратарь, у него для этого данные: он великий лодырь и не любит бегать за мячом. И звали мы его Антон Кандидов. Чтобы он старался, а не халтурил. Надо отдать должноеЛёнька не жалел себя на броски и, принимая мяч, падал, даже когда не нужно. Короче, всамделишный вратарь. И в перчатках.
Позади Лёньки ощетинилась колючей проволокой изгородьза ней зелёная картофельная ботва. Иногда мяч улетал тудав аут. Кто-нибудь самый проворный подныривал под проволоку и вбрасывал его в игру. Всё по правилам.
Бабка Илюшиха сначала пустила слух, что мы топчем картошку, потом говорила, что роем. И начала нести дежурство позади своей изгороди.
Худая и длинная, она могла часами наблюдать нашу игру и была неустанной и чем-то напоминала огородное чучелонедвижимая, как вкопанная. В одной руке у неё была берёзовая палка, в другойтопор.
Кто-то из мальчишек в Колькиной команде пошутил: теперь у нас два болельщика.
Но играли мы отныне осторожно. И если мяч всё-таки улетал в аут, то обеими командами бросались в нападение на колючую проволоку и спасали футбол. Бабка Илюшиха всё время запаздывала к мячу, так как была старой и тяжеловатой на бегу. Но зато она умеючи лупила нас берёзовой палкой, норовя попасть по ушам,эдак больнее. И мы побаивались её не на шутку.
А топор в её руке был предназначен «хвутболу», который уж очень хотелось ей изрубить, даже грозилась:
Доберусь до ево, потешусь!
Однажды нам здорово помог дядя Лёша. Он пьяный возвращался домой мимо бабкиной изгороди и выделывал ногами такие восьмёрки, и пел такую грустную песенку, что нам стало жаль его.
Мы маленькие, но знали, что дядя Лёшаинвалид войны. И жена не живёт с нимуехала куда-то с детьми, а он с горя пьёт.
Вообще-то он не похож на несчастного, и добрый дядька, и любит нас, ребятишек. И частенько угощает пилёным сахаром. Нас всегда мучил вопрос, откуда он этот сахар берёт и куда прячет. И нельзя ли у него этот сахар стянуть. Ведь он взрослым ни к чему и, пожалуй, баловство. Да и для зубов вредный.
Сегодня дядя Лёша появился у изгороди так кстати. Мяч, летевший прямо в руки бабке Илюшихе, угодил ему в затылок. И отскочил... Дядя Лёша от неожиданности упал. Когда он поднял голову, то увидел за колючей изгородью бабку Илюшиху.
Ты за что меня стукнула, ведьма?спросил он.
Что ты, бог с тобой...испугалась бабка Илюшиха.Энто вон ребячий хвутбол тебя хватил, а я ни при чём...
Но дядя Лёша не поверил ей.
Брось сейчас же дурацкую палку!громко сказал он и пошёл грудью на колючую изгородь.
Пьяному что, пьяному не больно, и потому осиновые колышки жалобно затрещали и начали крениться. Колючая проволока натянулась как струна.
Не шали, не шали, Ляксей!завопила бабка Илюшиха, отступая в глубь огорода.Ой-ой, караул, помогите, миряне!
Мы помирали со смеху. Конечно, понимали, что дядя Лёша Лялякин не прав, но были рады почему-то. Уж очень невзлюбили бабку. И даже кричали:
Давай ломай ей изгородь. Рви колючую проволоку! Так её...
Колышки некоторые уже стали ложиться, а Илюшиха спаслась бегством. Мы кричали вдогонку, праздновали победуЛёнька кидал вверх фуражку, делал салют. А дядя Лёша ещё долго воевал на бабкином огороде, пока не устал.
Наутро он, весь исцарапанный и опухший, заделывал проломы, а бабка Илюшиха поднесла ему на похмелье свекловичного самогону. Между ними опять был мир. Да и мы начали забывать эту историю.
А через две недели бабка Илюшиха наловчилась так, что опередила нас всех и схватила запылённый мяч.
Мы с жалостью и болью смотрели, как она несёт его к себе домой, как кладёт на плахуздоровенный пень у двораи замахивается топором. Лёнька даже плакал.
Но опыта рубить мячи у бабки, видно, не было, и топор неумолимо отскочил и ударил её обухом в лоб. Она упала и не вставала. Мы подбежали к ней, испуганно смотрели, как она подёргивает ногами, и думали: всёсамоубилась. А кто-то сказал, что нас будут теперь судить и всех больше дадут тюрьмы Лёньке, так как его мяч. А нам, остальным,поменьше.
Только тюрьма никого не устраивала. И потому, когда пришёл милиционер Максимыч и приехала «скорая помощь», мы все попрятались.
Дело кончилось тем, что бабка выжила и опять пришла дежурить на свой огород. Только никто уже не играл в футбол на куцем стадионе. На пустыре разрослась лебеда. И из её зелени торчала одинокая рогатая голова Розки, да позванивала её цепь.
Бабка Илюшиха, конечно, была довольна этой картинойдобилась своего. Но даже белёсые глаза козы скучали, она о чём-то думала и не ела траву.
Чёрный петух и красный петух
К зиме сорок четвёртого года уже не только взрослым, но и нам, мальчишкам, стало ясно, что фашистам конец. Да и пленные немцы, которых приводили строить новые бараки на посёлке и которых бегали мы смотреть, во всеуслышание кричали:
Гитлер капут! Война капут!
А всего два года назад люди в посёлке ходили грустные. И радио от Совинформбюро ничего весёлого не сообщало. Обычно после таких сообщений всех больше ударялся в панику лесник Портянкин и ходил-трезвонил: