Опять наши город сдали... Уже который...
И, угрожая, напоминал:
Силён Гитлер. Силён!
А наши его всё равно побьют,упрямо отозвалась моя мать. И точно ища поддержки, оглядела толпившихся под столбом с репродуктором нескольких женщин. Но лица у тех были суровы, молчаливы. И землисто-серые, как сама наша прозябшая в первой пороше улица. Многие из этих женщин уже были вдовами и хранили в сундуках жёсткие похоронные листки.
Портянкин остановился, чтобы закурить, и заспорил с моей матерью.
Што ты мелешь попусту? Откуда тебе знать заране?
Мать твердила своё:
Знаю.
Докажи!
Докажу!
И она сцепилась с лесником непримиримым долгим взглядом. Обступившие их женщины тоже кололи Портянкина злыми прищуренными глазами. И он на всякий случай отступил на три шага, выскользнул из их круга.
Эко и чудная,сказал он, не спуская с матери сереньких глаз.Ну как же ты докажешь?
Очень просто.
Не верю!
Мать вспылила:
Приноси в ту субботу своего чёрного петуха, и мой красный побьёт его.
Был вторник, и до той субботы в запасе одиннадцать дней, но Портянкин всё равно удивился:
Эко!.. Твой-то красныйи побьёт. Да ни в жисть! Он же у тебя от голоду еле ходит. Курей топтать силы нет.
Лесничий захихикал.
Побьёт!упрямо повторила мать.
Кто-то из женщин решил:
Так и загадаем.
На этом они разошлись. Портянкин, удаляясь, чесал в затылке свалявшиеся под шапкой волосы. И всё покачивал маленькой головой. Мать, вернувшись домой, долго сидела на лавкео чём-то думала. Потом, никому не говоря ни слова, взяла деньги и укатила в город.
Наши четыре курицы и петух ели только мятую мелкую картошку, предварительно распаренную в печи, и были слабыходили по двору вяло, поносили. А гребешки у них чуть алели. И мороз им их прихватывал.
Лишь перо у нашего петуха было красивоесветло-бордовое с рябью, и жёлтые ноги когтистые, хотя и худые. По утрам он любил петь, но не хлопал перед этим, как летом, крыльямихолодно. Да и не тянул долгокорма жидкие, и тех не вволю. Мать толкла распаренную картошку только по утрам и вечерам. И понемногу. Растягивала её на всю зиму.
Куры торопились её клеватьтёпленькую, парящую, вроде грелись.
И вот мать решила подкормить их, особенно петуха, а для этого нужно было раздобыть на рынке зерно и на мясокомбинате мёрзлой крови.
У Портянкина был петух откормленный, жрал зерно и тёплый конский навоз. А с виду чем-то походил на тетерева: низенький почти без гребешка и с чёлкой. Но грудастый, с широко поставленными ногами и с всегда налитым кровью злобным глазом.
Кукарекал он часто, невпопад, и сам лесник обижался на него за это. Но зато чёрный петух страстным был до кур. Норовил топтать даже цыплят, не уважая своё же потомство.
Из-за этого налетела на него однажды клушка и выклевала один глаз. С тех пор чёрный петух ходил косой, как пират, но силы и пылу в бою с другими петухами у него не убавилось. Он частенько наведывался летом со своей куриной оравой из лесу в посёлок. И нашенские петухи избегали с ним встреч.
Мы с Колькой не однажды тайком хотели его отвадить. Угощали чёрного петуха камешками из рогатки и хворостиной, после чего он возмущённо кудахтал, но дорогу к нам не забывал. Видно, уж у него в крови была охота до чужих владений.
И вот лесник готовил своего разбойника для открытого боя, кормил досыта зерном, разлучив с курами, чтобы петух не терял силу. Но как раз в этом-то он просчитался. В одиночестве петух не петух. Может, он и не зачах, но ожирел, и силы у него не прибавилось.
Мать поступила разумнее.
Она раскошелилась и привезла из города ведро кормовой непровеянной овсянки и два куска тёмной, неприятно пахнувшей мёрзлой крови.
Впрочем, кровь досталась не только петуху и курам, но и нам, детям. Несколько раз мать варила её в чугунке. Только спечённая кровь была невкусной, к тому же в ней густо попадались волосы и всякий мусор. А петух и куры ели кровь сырой, и она им нравилась. Мать, подогрев её, примешивала в жидкость овсянки.
И уже к концу этой недели куриные гребешки и бородки начали румяниться. Да и сами они выглядели свежей и веселее, суетились по двору. И запели:
Ко-о-ко-о-ко-о...
Бабушка, глядя на них, проронила:
Глядишь, и занесутся зимой.
Петух тоже стал резвый. Разминал крылья, много раз за день заскакивал на жердяную изгородь и горланил. И холод ему был не страшен. Сытные корма будто вернули лето. Со следующего выходного дня мать ушла в дневную смену, это с восьми утра до восьми вечера. Следить за поправкой петуха заставила бабушку, наказывая ей, что это очень важно. Но бабушка отнеслась к наказу халатно, кормила больше кур, и всё ворчала себе под нос, дескать, затея энта пустая. Портянкину ничего не докажешь. Дурак он и сбрех. А народ над нами посмеётся.
Тогда за дело взялись мыя, Грач и Лёнька.
Лесникова петуха обязательно надо заклевать,говорил Колька. И командовал:
Лёнька, неси жмыху. Дополнительно к кровяной норме. От жмыху тоже сила. Онжиры.
А мне Грач велел придумать, как бы петуха тренировать. Поначалу мы, конечно, пробовали привязать ему к ногам «гантели» из камешков, но из этого ничего не получилось. Петух путался в них и много оралрасстраивался. А это вредно.
Тогда мы пробовали его просто дразнить. Ловили курицу, держали её за крыло, а петух налетал на нас драться. И, наконец, я придумал что-то путное. Привязал сетку с куском крови к ручке сенной двери. Петух подпрыгивал высоконоровил клюнуть кровь. Куры тоже прыгали следом за ним, но до сетки не доставали.
А разохотившийся петух прыгал чаще. И научился держаться за сетку когтями, вися под ней, как дятел.
С каждым днём он висел всё дольше и клевал кровь всё жаднее. К субботе его было уже не узнать: бордовое перо на нём стало гладкое, походка энергичная. А красная рожа прямо-таки хотела лопнуть. Очень налилась.
Бабка Илюшиха, заглянувшая к нам во двор, даже удивилась:
Батюшки, ваш етот бордовый петух али не ваш? Как подменили.
Она незамедлительно сообщила об увиденном зятю.
Ничо, и мой отъелся,успокоил её лесник.
Но петушиный бой в назначенную субботу не состоялся. У матери на заводе была срочная работа, и она не то что прийти пораньше,осталась с ночевой на две смены. Мероприятие перенесли на завтра.
Утром, в воскресенье, у нашего двора, облокотившись на жерди забора, собрались поселковые, в основном детишки и несколько женщин. Из мужчинтолько Лялякин и дед Архип Илюшкин, бабкин муж.
Они оживлённо между собой спорили: один в серой, словно опалённой на войне шинели, в карманах которой он грел свои большие, красные от морозца руки; другойв шубейке с неровной полой, как издёрганной собаками. На головах у обоих сидели ушанки: у дяди Лёшисерая со звездой (он только что выписался тогда «по чистой» из госпиталя), у деда Архипа ушанка была овечья, точно выкроенная из обрезков этой самой гнилой шубейкичуть ли не ровесницы старику.
Илюшкин поминутно утирал варежкой слёзы, вечно плачущий нос и, усмехаясь, спрашивал, топорща бородёнку:
Значить, красный побьёт? Навряд ли...
И щурил хитрые глазки:
Поглядим.
Што тут гадатьвыговаривал дядя Лёша, и белый на морозце пар вырывался из его широкого рта, обрамлённого щетиной. Этот пар был похож на дым от самокрутки.
Позади деда Архипа ссутулилась его бабка Илюшиха в козьем платке и в такой же рыжей шубейке. Соединив рукава, она грела под локтями руки и, постукивая валенком об валенок, всё посматривала на дорогу из лесу: не идёт ли зять.
А на улице было не так уж холодно, лишь пасмурно. Сквозь низкие торопливые тучки катилось куда-то, как ледяной блин, солнце. Задувал ветерок. На уснувших голых вишнях на огороде сновали в зелёных одежонках синицы, щеголяя тонкими галстучками. Они сновали не зря, кое-кто из женщин грыз семечки. И над посёлком, как всегда, кружились редкие вороны. И горланили. Им в тылу зимой было ещё голодней, чем людям. А чуть в стороне, над шоссе и над заводом висели, как жирные червяки, аэростаты заграждения. Их сначала пугались, называли нечистой силой, а потом привыкли и не обращали внимания.
Вдруг кто-то из женщин крикнул:
Идёт, идёт!
И все столпившиеся повернули головы к лесу. По дороге вышагивал Портянкин, держа под мышкой чёрного нахохлившегося петуха. На Портянкине было новое зимнее пальто, подбитое мехом,недавняя покупка на городском базаре, а на голове всё та же знакомая всем шапка.
Вот он миновал соседние Лёнькин и лялякинский дома и заторопился. Свежий ноябрьский снежок хрюкал под его валенками.
Заждались?спросил он и улыбнулся. И побелевшая от инея борода ощетинилась.
Мать моя, раздетая, в платье, вышла на крыльцо, только на плечи накинула спецовочную фуфайчонку. Волосы на голове да и лицо её были помяты после двойной длинной смены. Она как-то уже безучастно и устало глянула на Портянкина и на чёрного петуха. Я, Лёнька и Грач, взобрались на жерди нашего забора и приготовились к зрелищу. За нами в общем ряду сидели, как конники, другие мальчишки и даже девчонки. И все затихли.
Портянкин бросил чёрного петуха к нам во двор и снял рукавицы.
Ну, береги, Мария, свово красного,сказал он матери.
Люди, толпившиеся на улице, окружили наш двор и тоже наваливались на жерди, свесив над ними локти.
Наш красный петух уже привык к народу и не обращал на окружение внимания, а вот чёрный растерялся.
Он резво пробежал по незнакомому двору, кося одним глазом по сторонам, и вдруг увидел наших четырёх кур под навесом и, забыв о всякой растерянности, бросился туда, к ним.
Наш петух смело перегородил ему дорогу.
Впрочем, драки сразу не получилось. Петухи минуту-другую как бы танцевали друг перед другом, шаркая разгоряченно ногами по мёрзлому заснеженному двору, и словно что-то клевали.
Чёрный петух был с виду крупнее и тяжелей, он держался к противнику всегда одним бокомтем, где глаз. Ветерок поддувал ему под хвост, шевеля перо, и подгонял в бой.
Наш красный петух суетился, поворачиваясь к незнакомому гостю то одним, то другим боком, и страшно нахохлился, возмущённый этим вторжением. Бордовый его хвост трепыхался султаном.
Безучастные ко всему куры похаживали под навесом и, поглядывая на петухов, подпевали своё:
Ко-о-ко-о-ко-о... Ко-о...
«Нажрались сегодня остатков зерна и крови,думал я,и у них праздник». А петух наш должен был выдержать бой за этот сытный корм. И за хозяйкин расход. Да и мало выдержатьдолжен победить. Онкрасный. И на него загадали своё желание многие изнурённые войной люди.
Ко-о-ко-о-ко-о...причитали куры. Им что!
А у петухов разведка, или знакомство, кончилось. И чёрный перестал топтаться и изготовился к бою.
Вот он присел, коснувшись брюхом серого пропылённого снега, и сделал такой молниеносный бросок, что все ахнули. И наш петух, сшибленный им, покатился по двору. Однако не струсил, тут же вскочил и бросился на противника. Они замелькали над снегом: чёрныйкрасныйчёрный... Сшибаясь, выставляли друг против друга клювы и когти. И задали такой яростный темп, что подмороженная земля заклубилась под ними. И вверх летели перья, тоже чёрные, красные... Ветер торопливо сметал их по снегу в сторону. А потом под петухами заалела капельками кровь. Но бой продолжался.
От дають! От дають!
Дед Архип прыгал восторженно в своей рыжей шубейке, тоже как петух. И вдруг пронзительно завопил:
А ну, наддай, чёрный!
Дядя Лёша степенно взял старика за воротник и тряхнул, как бы молча давая понять, чтобы тот угомонился. Лесник Портянкин напряжённо затягивался дымком самокрутки, и двупалая рука его с цигаркой дрожала. Эта искалеченная рука спасла его от фронта. И когда озлобленные иной раз женщины спрашивали его, что же он, эдакий лоб, отирается в тылу, Портянкин им показывал двупалую руку, как документ. И говаривал:
У меня бронь, бабоньки. Бронь!
Люди отступались с виноватыми глазами, хотя пальцы лесник, возможно, отмахнул топором намеренно. Лисы ведь так делают, попав в капканы,отгрызают себе лапы и живут.
А в сорок первом, в декабре, на лесников была словно облава, то одного соседа остригли «под машинку», то другого.
После Портянкину жилось спокойно, как карасю в лесном озере. По соседству лес сторожили пенсионеры-старички, и он растворился среди них. Не жизнь, а благодать. Вот только фашисты бы не пришли сюда.
И, возможно, понимая задумку моей матери и других женщин, он, Портянкин, не радовался, когда чёрный петух погнал нашего под навес в глубь двора. Куры испуганно разметались в стороны, раскудахтались. Или им жаль было своего хозяина, или они вообще ненавидели драку. А наш петух, почувствовав, что позади его бордового хвоста родная стена и отступать больше некуда, начал отчаянно сопротивляться. И приспособился сдерживать тяжёлый натиск противника. Впрочем, может, и мы, наша тройка, ему в этом помогли.
Красный. петух вспомнил, что он умеет высоко прыгать, и когда чёрный на него наскакивал, он взвивался метра на полтора вверх, и противник раз за разом врезался в стену.
Балда!не выдержал опять дед Архип. И упрашивал:
Опомнись! Ведь дереву лупишь... Стену...
Дядя Лёша вынул из кармана красную руку и снова дёрнул его за воротник. И пригрозил:
Замри!
А чёрный петух как раз в это время стукнулся о стену головой, наверное, очень сильно. И опрокинулся. Тут уж наш, красный, ему задал. Только чёрные перья летели. К тому же им, петухам, пожалуй, было неизвестно, что лежачего не бьют. Или у них свои правила. Или, когда война, не до правил. Тут уж не жалей...
И чёрный петух, почувствовав неладное, побежал.
Наш петух добрый, но если его рассердили, тогда уж пощады не жди. Спасение только в бегстве. И в смерти. Чёрный петух понял это.
Выскочив за ворота и прошмыгнув между ног у деда Архипа, который хотел вернуть его, он помчался что есть духу той дорогой, по которой лесник принёс его сюда. Ему улюлюкали вслед, свистели. Мы, мальчишки, прыгали на жердяхрадовались больше всех, так что наш рыхлый дворовый забор ходил ходуном.
Дед Архип топал ногой и плевался.
Опозорил, ирод. Чтоб ему сдохнуть!
Зятю же в сердцах присоветовал:
Голову ему того... Отсеки.
Ладно тебе,успокаивал его Портянкин. И, оглядев людей, выдохнул:
Кто-то должен же быть сильней.
Мать моя, посиневшая от холода, всё ещё стояла на крыльце и лишь скупо улыбалась. Потом, словно спохватившись, взялась за дверную ручку: там, дома, были дела, и надо было ещё поспать перед наступающей сменой. Остальные поселковые расходились нехотя. Лица у многих были просветлённые. Колькина мать вслух рассуждала:
Бабе ведь много ли надо? Война бы скорей победно кончилась да мужик бы вернулся.
А назавтра ей, Колькиной матери, почтальонка Катя Ларина принесла посмертное письмо от мужа, куда был вложен похоронный исписанный бланкизвещение, как документ, предоставляющий осиротевшим детям пенсию.
Вот тебе и «красный петух»,выдохнула она.Неправда всё.
Но уже через месяц Левитан передал сообщение Совинформбюро о полном окружении фашистов под Сталинградом. Это был перелом в войне.
И, возможно, эти же тогда окружённые немцы вот теперь колотят лопатами и кирками мёрзлую землю и кладут из кирпича фундамент. Работают они медленно, но зато бараки у них получаются добротные.
Идя в школу, мы с любопытством смотрим на них. Они тоже смотрят на нас: обычные, такие же люди, как и мы, и в то же время чужие.
В глубоком тылу тоже война. И потому кричат:
Эй, кнабе, брот ё? Картофел ё?
Мы недружелюбно молчим. И, отойдя подальше, дразним:
Гитлер капут!
И они весело соглашаются:
Я-я, я-акапут. Война ту-ту. Даль-ёко...
Они правы. Уже отгремела Курская дуга, и фашистов повсеместно выдворили за границу. Кончался сорок четвёртый год. И даже пленным в посёлке ослабили конвой.
Гурт
Этой же зимой, только уже в сорок пятом, когда, как говорит моя бабушка, солнце клонит на лето, а зима на мороз, и произошло это событие.
Гнали вдоль нашего шоссе издалека гурт овец.
Зима была малоснежная, чахлая, а нагрянувший март вообще утрамбовал наст оттепельюон стал серый, перистый. Но зато овцам хорошо было по нему идтиглубоко не проваливались. Гуртоправу и погонщикам было и того лучше: они ехали верхом на каких-то незнакомых нам мелких лошадёнках, головастых и мохнатых, и покрикивали:
О-гей, о-гей!..
И непрерывно курили, словно грелись. Лица у них были прокопчённыеазиатские. Одежды и малахаи из шкур, а за плечамивинтовки. На ночлег гурт остановился у нашего посёлкатам, где за шоссе кренился косогор, полынный и почти бесснежный.
Овцы не только устали, но и изголодались, они ели ещё дорогой друг на дружке шерсть. А тут накинулись на полынь. К утру выщипали весь косогор, как побрили, даже снегу под ними не осталосьодна мёрзлая глина.