Овце новое жилище понравилось. Она стала какая-то весёлая и меньше кашляла: в стоке, на сквозняке, она, наверное, простудилась. А тут под ногами сушь, с полудня заглядывало в нору солнце и пекло. Лесникового сена сюда к норе мы таскали также вдосталь. Баловали овцу и первыми сочными подснежниками, и медуницей.
Лёнька радостно вопил:
Гляньте, она толстеет прямо на глазах. А брюхо-то, брюхо-то виснетжирная... И на лысой спине волос начал расти.
Мы с Колькой трогали у овцы обмякшие бокаи там что-то тревожно билось.
Однажды утром мы даже растерялись: нас встретили в норе три живых существа: это сама овца с лысой спиной и два маленьких неуклюжих, ещё лоснящихся каракулевым блеском ягнёнка, один из которых был чёрненький, а другойбеленький.
Перед овцой лежала куча свежей, принесённой не нами, медуницы, но мы не обратили на это внимания.
Восторгу нашему не было конца. Мы тут же разделили размножившуюся скотину и, кажется, никто из троих не был обижен.
Мне достался чёрненький ягнёнок. Грачубелый. А Лёнька сказал:
Овца моя. Я её кормил, когда вы болели...
И мы с радостью ему уступили старую овцу с лысой спиною.
Лёнька мечтательно тянул:
На следующую весну она опять объягнится. И опять будет двойня. И моя!
Мы с Грачом так далеко вперёд не заглядывали: нянчили на коленях курчавых лёгоньких ягнят. Они были такие хорошенькие.
Овца поворачивала к нам умную комолую голову и о чём-то думала, прядая ушами. И по-матерински беспокоилась, не доверяя детей даже самым близким.
А на следующий день она вместе с ягнятами исчезла.
Мы были так ошарашены, что не знали что делать. Лёнька даже плакал, и я чуть-чуть удержал слёзы. Лишь Грач, нахмурив брови, как всегда, мужественно молчал.
Потом нас окликнул снизу дядя Лёша Лялякин. И когда мы вылезли из норы на плоское дно оврага, он обнял меня и Кольку за плечи и почему-то шёпотом сообщил:
Портянкин увёл вашу овцу и ягнят. Я сам видел.
И посоветовал:
Бегите к Максимычу в отделение. Без него у Портянкина, что у собаки, ничо не отнимешь. Только сперва всё расскажите Максимычу об овце.
Хитрый он, дядя Лёша: оказывается, давно уже знал про нашу спасённую и никому не говорил. И тоже тайком кормил её.
И вот мы сидели перед Максимычем в его кабинете.
В отделении полутемнобарачное окошечко с теневой стороны, к тому же узкое и заплетённое заржавленной решёткой. Отсюда, из этого кабинета, вору, конечно, убежать невозможно. Отсюда сам Максимыч едва ли убежит. А, наверное, хотел бы...
Он как-то даже выразился:
На фронт бы удрал с этой работы, в самое пекло.
Но между тем он у нас на посёлке чуть ли не вся власть: то есть и следователь, и прокурор, и районный, вместо того лейтенанта Топырина, которого ещё летом в сорок третьем взяли на фронт. Максимычу же сказали, что пришлют районного нового.
Однако прошло уже около двух лет и с фронта давно прислали похоронную на Топырина, а нового районного всё ещё не было.
А Максимычон уже почти старик, хотя и не снятый с военного учёта, и образование у него всего четыре класса, и запущенная болезнь лёгких.
Впрочем, он умел держаться солидно и всё время прерывал наш и без того сбивчивый и торопливый рассказ. О том, как мы нашли дохлую овцу и как она потом ожила.
Правда, мы тут же поправились: потому как овца сначала ожила, а уж потом мы её нашли.
Так, так,тянул Максимыч, и худое узкое лицо его становилось строгим.
Сухие, изношенные трудом пальцы барабанили по столу, выкрашенному в красный пожарный цвет:
Так, так...
А глаза у него были простые, серые, как у моей матери или как у дяди Лёши Лялякина.
И пусть он, Максимыч, старался нас запутать встречными вопросами и запугать, это всё не беда. Да и как запутаешь, если мы говорили правду, и не запугаешь, если мы уже давно знали, что он, Максимыч, очень добрый и только скрывает это.
Наконец он и сам убедился в нашей правоте и стал уже совершенно другим, будто сразу состарился, и закряхтел, ища в кармане свою трубку.
Закурил. Вылез из-за стола и, скрипя ремнями, что скрещивались на груди, прошёл мимо нас.
Скорей,попросил Лёнька.А то вдруг Портянкин овцу надумает резать.
Максимыч остановился и вопрошающе глянул на него. И задумался: может ли это быть? И, сняв с вешалки свою жёлтую, будто опалённую шинель, начал торопливо надевать её. Ремни на нём опять скрипели.
Мы нетерпеливо махали руками и уверяли:
Не надо шинели. На улице тепло.
Так, так,протянул снова Максимыч. И начал вешать свою шинель обратно на гвоздь.
Нам казалось, что он уж очень долго её вешает, потом долго роется в кармане, отыскивая ключ от дверей милиции. И мы торопили:
Скорей, Максимыч.
Наконец мы шагали с ним по нашей Овражной улице. Максимыч с виду худой, немощный, и руки у него дрожали от слабости, и синий диагоналевый мундир мешковат под ремнями, но на узком бедре в рыжей кобуренаган. А это сила.
Держись, Портянкин! Максимыч сейчас покажет тебе, как отнимать чужое!
Впрочем, показать это оказалось не так-то просто. Портянкин заперся в своём лесном доме и из-за ворот сказал:
Овца моё сено жрала, а значитмоя!
Но Максимыч спокойно постучал ещё раз в ворота и выдохнул:
Овца покамест казённая. По этому делу я буду следствие вести.
Э-э,протянул Портянкин.Поздно. Ищи ветра в поле. Гурт зимой был, и его порезали. А сейчасвесна.
Открой!коротко скомандовал Максимыч. И пояснил:
Надо проверить, есть ли в ухе у овцы бирка.
Была,подтвердили мы.
Была, да сплыла,хихикнул невидимый за воротами Портянкин.Оторвалась где-то.
Врёшь, открой!
Серое лицо Максимыча даже чуточку зарумянилось от негодования. Но сколько мы ни стучались, Портянкин и не собирался нам открывать.
Через верх двухметровых, выглаженных ветрами и дождями ворот старому милиционеру залезть было не под силу. Да и позорно. А вокруг двора изгородь тоже была добротной и почти сплошь до крыши, соломенной, вислой,под нею каждое лето гнездилось несметное количество ласточек.
И мы, обойдя обширный лесников двор, вернулись не солоно хлебавши в посёлок. Максимыч зло плевался дорогой и ворчал:
Пожалеет он у меня за такое гостеприимство.
А вечером мы видели, как Портянкин, крадучись, пробирался по нашей Овражной улице к бараку с вывеской «Районное отделение милиции» и карманы у него пузырились. Конечно, в них были бутылки с водкой, но «купить» Максимыча не так-то просто. Больше тогоневозможно. И зря Портянкин надеялся на водку, а может быть, кое на что ещё. Денег у него хватало.
Спустя полчаса он, так же крадучись, пробирался в обратном направлениибородатое лицо его было обиженным. А карманы всё так же пузырились.
Дядя Лёша Лялякин, повстречавшись с ним, лукаво спросил:
Не получилось?
А тебе какое дело?
До воравсем дело.Пояснение будто укололо в глаз.
Сам больно хороший!огрызнулся Портянкин.
Но дядя Лёша сердито глянул ему в лицо:
Слава богу, до этого ещё не дожил, чтоб ребятишек обкрадывать.
Потоптавшись, он обещал:
Завтра я с ними приду к тебе в гости. И с топором. От меня не запрёшься.
Погодите все!тоненьким голосом пригрозил Портянкин.Я вам тоже подложу свинью. В долгу не останусь.
Давай делай! Не привыкать расхлёбывать твои пакости.
Дядя Лёша ненароком замахнулся кулаком. Лесничий резко отпрянул. И зашагал торопливо в темноту. Брюки его от раздутых карманов были что галифе и обтягивали кривые икры. А в посёлке вслед ему, как чужаку, залаяли собаки.
Утром, чуть свет, мы с Колькой Грачом и с Лёнькой были уже около лесникова дома. С нами пришёл, как и обещал, дядя Лёша и звонко постучал обухом топора в ворота. Распахнув их, Портянкин без разговора выпустил нашу овцу, уже с наполовину оторванным одним ухомтем, на котором была бирка,и двух ягнят.
Пользуйтесь пока,сказал он.Тока польза ета вам лихом вылезет.
И он выполнил своё обещание, написав областному прокурору письмо.
Недели через две в посёлок нагрянул следователь, и мы все трое опять попали на приём в кабинет Максимыча. Пришлось всё заново рассказыватькак было.
Впрочем, следствие немного опоздало. Овца с лысой спиной к этому времени сдохла. После того как объягнилась, она всё больше чахла и кашлялавнутри у неё будто что-то хрипело. Нашли её утром в хлеве уже холодной, изголодавшиеся ягнятки жались к ней.
Бабушка моя сказала: падёж от простуды. А простудиться лысой овце было где: гурт гнали зимой натощак, с ночёвками на снегу. Да и в стоке, где она дождалась весны, погуливал сквознячок.
Бабушка остригла с мёртвой овцы шерсть. Потом её отнесли на зады, к лесу. Голодные собаки и вороны тут же растащили её. Даже костей не осталось.
А осиротевшие ягнятки пили козье молоко, потом начали пастись на лужайках. Не торопясь подрастали.
Следователь, к которому привели их, поочерёдно гладил то белые, то чёрные кудри на спинках и грустно вздыхал. И так же грустно, как все серьёзные люди, улыбался: жизнь, спасённая на земле, всякая радует.
И потому следователь спросил Максимыча, что стоял позади у окон своего барака:
Как же быть?
Максимыч чесал седую голову под фуражкой и с минуту молчал. Потом посоветовал:
Может, отписать, дескать, не подтвердилось. И следствия не вести.
Приезжий не ответил. На другой день Максимыч провожал его к шоссе, где можно было перехватить попутную машину в город. И когда эта машина остановилась, долго тряс следователю руку.
А после долго смотрел вслед убегающему пылящему грузовику. И вдруг, откинув со лба милицейскую фуражку, вытер ладонью обильный пот.
Ягнятки пока оба жили у нас, хотя и считались один, беленький,Грачёвых, а чёрненькиймоим.
Глядя на них, Лёнька обиженно говорил нам с Колькой:
Вы обманули меня.
Но мы обещали:
Вот вырастут они. Объягнятся. И мы подарим тебе по ягнёнку.
Лёнька всегда выгадывал. И согласно кивал рыжей головой. И глаза его загорались:
Ради двух сразу стоит обождать.
Но надежда его не сбылась: оба ягнёнка оказались баранами.
На лесном озере
Когда мы убегали купаться на лесное озеро, матери кричали вдогонку:
Смотрите, осторожно! Утонетедомой не приходите.
Нелепый наказ, но его повторяют все матери. И, наверное, повторяли веками. Радели за своё потомство. На этом стоит жизнь.
Впрочем нашим матерям некогда было за нами следить. Послевоенные годы. Отец только у Лёньки. И то не отец, а отчим. Но зато детишек что у нас, что у Грачёвыхпо трое.
Матери работали по двенадцать часов в сутки на заводе, и дома дела: огороды, скотина. Без коровы или хотя бы без коз жить было трудно. Да ещё и мы росли такие непутёвые.
Заманивала нас зелёная улица. Или лесное озеро. Или нападала ещё какая-нибудь страсть. Но обо всём по порядку.
Итак, озеро. Оно было летним праздником, который не обойдёшь. И лежало в низине, как в блюдечке. На берегу жил лесник Портянкин. А вокруг обступал лес. У самой воды росли ветлы, под нимизелёные камыши, но чащекрапива.
Местами в эту зелень вклинивались илистые наносы, и тут, на отмелях, мы и купались, и загорали.
А взрослые и те из нас, кто постарше, облюбовали противоположный обрывистый берег с омутами и чистой водой.
В жаркие дни озеро кишело ребятишками, что муравейник. И откуда нас набиралось столько? И у каждой ватаги свой бережок, который никто из посторонних не имел права занимать.
На нашем бережке даже была заметка: белые пятна на сероватом иле.
Как-то в апреле, когда мы ещё не открывали купальный сезон, Колька Грач сказал, что ему надоело быть смуглым. Или «грязным», как его дразнили старшие. И он тоже хочет стать белым, как я. Как Лёнька, стать ему не хотелось: у него по всему телу конопушки, будто от мух.
Ну, а раз Грач захотел, ему надо помочь. И мы начали думать, как это сделать. Конечно, знали, тут уж мылом или мочалкой не отмоешьэто он и сам ещё зимой в бане пробовали применить надо что-то другое.
И вдруг Лёнька вспомнил.
Его мать достала какие-то порошкихлорку, добавляет в кипяток и отбеливает бельё. И эта хлорка за каких-нибудь пять минут отъедает даже чернила.
Даже чернила!удивился я.
А Грач серьёзно сказал:
Подойдёт.
И вот на озере мы отмывали Кольку. Поочерёдно макали в этот порошок мочалки и натирали ему спину, живот, ноги. Потом мягкой озёрной водой сгоняли пену.
И поначалу нам показалось, что помогло. И Колька был уже не смуглый, а красный, точно огненный. И хрустел зубами. Наконец признался, что сильно жжёт. И, чтобы стало легче, мы посоветовали ему залезть в озеро.
Вода была жутко холодной и, наверное, помогла бы, если бы Колька сразу же не замёрз и не выскочил.
Мы вели его домой под руки, а перепуганный Лёнька ещё успокаивал, что всё пройдёт, что порошок дефицитный, а значитнадёжный.
Но Кольку всё равно положили в больницу. И долго лечили. И врач оказал его матери, что ладно хоть мы мало старались, могло быть хуже. Впрочем, теперь мы это и сами видим, так как Грач получился не совсем отмытый, какой-то пёстрый, розово-смуглый и смешной.
А домыть его было боязно.
...Сегодня нам предстояло выдержать ещё одно испытание. Мы пришли на свой бережок и сразу же увидели: местечко заняли. Позади илистого наноса, на сочной крапиве, стояла чёрная легковая автомашина. Колёса чуточку провалились в мягкий грунт, а рядом старая ветла уронила на неё тень. Эта же тень дотянулась и до меченого бережка, где очкастый худой мужчина и толстая огромная женщина расстелили скатерть. И разложили всякие лакомства: колбасу, торт, консервы. Над всем возвышалась бутылка шампанского с серебристой фольгой на горлышке.
Мы сразу догадались, что это городские.
У нас в посёлке ни у кого не было подобного транспортатолько двухколёсные тележки Му-2, конструкции дяди Лёши Лялякина. На них мы возили дрова, воду или по осени картошку. А назывались они так потому, что в оглобли впрягались коровы. Но чаще груз везли матери. Мы позади тележек упирались тоже на совесть. Но это в некотором роде полезно, так как говорятразвиваешься. И будешь силачом. А лошадь имел только Портянкин. И оттого, что не развивался, был худой и чахлый.
Вот и этот очкастый мужчина был тоже чахлый. Не развитый. А женщина была огромная. И, глядя на неё, Лёнька вдруг сказал:
А что, она нам не помешает. Зачем объяснять, что это наше местечко.
Но мы с Грачом и не собирались объяснять, вели себя тихо-мирно. Колька лишь принюхался и глотнул слюну. И заключил, что колбаса у них, наверное, копчёная. Я же просил обождатьпосмотреть, как будут открывать шампанское.
Бутылка здорово бабахнула и задымиласьЛёнька от неожиданности присел. Потом брызнула пена и приезжие выпили и закусили консервами. А мы почему-то замерли, стоя под старой ветлой.
Когда буду работать, куплю колбасы и консервов,оказал Грач.А теперь купаться. Никакого удовольствия тут стоять и подсматривать.
Мы по-быстрому разделись и с разбегу бросились в воду. Городские, конечно, вздрогнули от наших криков, и женщина проворчала:
У, черти, и откуда вас?
Она стряхнула несколько капель с голой спины и с полосатого купальника. Мужчина сидел по другую сторону скатерти, и до него не долетели брызги, и, может, потому он казался невозмутимым.
Допьём?спросил он. И опять разлил в алюминиевые кружки шампанское.
А мы уже играли в «козы» на мелях, орали и брызгались и, казалось, забыли обо всём. Вот только колбаса и консервы так и стояли передо мной. Грач и Лёнька тоже косились на бережок, и оттого игра получилась скучной. Потом и женщине захотелось искупнуться. Она медленно входила в озеро и опять ворчала:
Намутили, как свинята!
Лёнька хихикнул.
А сама ты кто?
Он тут же испугался своего ответа, но было уже поздно:
Что, что ты сказал?спросила женщина. Она хотела его поймать, но Лёнька нырнул.
Это нам понравилось. Мы начали дразнить её и нырять. Через минуту она уже гонялась за нами, как акула, поднимая волны и всё больше увлекаясь.
Ну черти! Ну я вас!..
Мутная вода кипела.
Не поймаешь, не поймаешь!верещали мы, как птенцы, и каждый нахально предлагал себя, подпуская близко, а затем мелькал задним местом.
Мужчина зябко ёжился на берегу, отмахиваясь от комаров, просил:
Прекрати, Лиза!
Но мы и она смеялись, и ничто не предвещало большого скандала.
Всё началось с того, что она поймала меня под водой и зажала голову. Я уже захлёбывался и пил мутную воду. И когда стало совсем невмоготу, изловчился и укусил её за ногу. Она, как и должно, подпрыгнула. Я выскочил из-под воды и, ошалело хлопая глазами, как рыба, хватал ртом воздух. Потом устало поплёлся к берегу.