Когда среди коллег начали выкристаллизовываться личные друзья, в их число вошли такие светлые головы мировой генетической мысли, как Харланд и Дарлингтон в Англии, Шевалье и госпожа Ф. де Вильморен во Франции, Баур и Гольдшмидт в Германии, Морган и Меллер в США, Ацци в Италии, Федерлей в Финляндии. Они оказались не только большими учеными, но и настоящими верными друзьями. За два десятка лет они многократно доказали это. Совсем недавно, в 1963 году, старый профессор Дарлингтон выпустил в Лондоне «Атлас хромосом», поместив на первой странице посвящение давнему другу Николаю Ивановичу Вавилову. Но и при жизни товарища он и остальные имели много случаев протянуть руку дружбы через океапы и границы. В пору разнузданной клеветы на СССР Баур и Гольдшмидт приехали в Ленинград на генетический съезд и там публично дали самую высокую оценку советской науке. Эрвин Баур гостеприимно сопровождал Вавилова в 1927 году по горным районам Германии. Герман Меллер по просьбе Вавилова несколько лет работал в Институте генетики Академии наук СССР и организовал там новую лабораторию, а по существу - дал толчок новому направлению генетики: исследованиям в области искусственного мутагенеза.
Не пожалел сил для русского друга и крупнейший знаток хлопчатника английский генетик-марксист Сидней Харланд. Несмотря на слабое здоровье, он приехал в 1933 году в Советский Союз и вместе с Вавиловым объехал все хлопкосеющие районы страны. Его доклад наркому земледелия СССР стал важным документом при перестройке советского хлопководства.
Специалист по экологии сельскохозяйственных растений итальянец Джироламо Ацци, чьи книги неоднократно переводились на русский язык, сам изучил русский, чтобы читать труды советских биологов, и прежде всего Вавилова. Работа русского растениевода, организовавшего в СССР так называемые географические посевы, увлекла Ацци, и он начал пропагандировать эту идею в масштабе планеты. Крупнейшие французские ботаники и генетики Шевалье и Вильморен также не раз подтверждали свою верность русскому коллеге. Когда Вавилов задумал посетить Алжир, Марокко и Сирию, им пришлось пустить в ход все свои связи, дойти до министров и президента республики, чтобы «красного профессора» впустили во французские колонии. В Англии так же энергично, хотя и с меньшим успехом, боролись за колониальные визы для Вавилова Сирил Дарлингтон и Джон Рассел. А крупнейший британский агроном Даниэль Холл рекомендовал избрать русского коллегу в члены Королевского общества в Лондоне.
Здесь названо лишь несколько иностранных друзей Николая Ивановича. По существу же, начиная с 1925 года, научный биологический мир земного шара полностью признает профессора Вавилова фигурой первого ранга. Эта оценка относилась не только к его личности, но и к тому высокому научному уровню, на котором оказались в эти годы руководимые им советская агрономия, ботаника, генетика, физиология и география культурных растений. После доклада на Пятом генетическом конгрессе в Берлине в сентябре 1927 года Николай Иванович, обычно склонный весьма скромно оценивать свои заслуги, не без удовлетворения сообщил жене: «Мы не очень сбоку». На самом деле доклад «Мировые центры сортовых богатств (генов) культурных растений» был принят изощренной аудиторией буквально с восторгом. Но полтора года спустя иностранные гости, прибывшие в Ленинград на Всероссийский съезд по генетике и селекции, констатировали, что советская наука пошла еще дальше. «Сейчас основные генетические работы печатаются на немецком, английском и русском языках, - заявил журналистам директор Берлинского института наследственности и селекции Эрвин Баур. - Но работы на русском языке быстро прогрессируют и даже превосходят научную литературу Запада». Еще более решительно сформулировал свое мнение делегат Финляндии доктор Федерлей: «Опубликованные в СССР труды по генетике и селекции превосходят работы, изданные в странах Запада».
Счастье? Да, это оно, нелегкое, напряженное счастье искателя, который понял, как много ему дано, и рад, что сведущие люди заметили его первые удачи. Но эпоха великих экспериментов вскоре вовлекла Николая Вавилова в опыт еще более поразительный. Через две недели после возвращения из Афганистана в письме к П. П. Подъяпольскому он мимоходом бросает: «Мотаюсь между Питером и Москвой. Заставили устраивать Всесоюзный институт прикладной ботаники. Выйдет из этого что или не выйдет, толком еще не знаю». Вавилов явно скромничал. Он отлично знал, что мощный институт, возникающий на месте небольшого Отдела прикладной ботаники, - как раз то учреждение, которое необходимо ему, чтобы осуществить наиболее заветные свои цели. О таком институте он мечтал еще пять лет назад, перебираясь из Саратова в Петроград. Но едва ли полагал, что когда-нибудь удастся организовать научный центр столь крупного масштаба. Открытие Всесоюзного института прикладной ботаники и новых культур превратилось в событие государственное.
«20 июля, в 3 часа дня, в Кремле, в зале заседаний Совнаркома РСФСР, открылось первое торжественное заседание ИПБ и НК, - сообщили «Известия». - Зал заседаний был украшен диаграммами, живыми редчайшими культурными растениями.
На заседание прибыл председатель ЦИК СССР тов. Червяков; прибыли представители союзных республик, виднейшие академики-профессора, делегаты государственных организаций и практики-специалисты, работающие в области ботаники и новых сельскохозяйственных культур В своем приветственном слове тов. Червяков отметил, что Институт прикладной ботаники и новых культур создан по завету В. И. Ленина и учрежден в ознаменование образования Союза ССР»
Такова действительно была воля Ильича. И о ней подробно поведал присутствующим бывший личный секретарь Ленина, управляющий делами Совнаркома Николай Петрович Горбунов.
В 1922 - 1923 годах Владимир Ильич окончательно пришел к убеждению: чтобы быстрее встать на ноги, наше сельское хозяйство должно, не откладывая, заменить обычный беспородный посевной материал породистым, селекционным. Пуд селекционных семян при массовом производстве в государственных хозяйствах едва ли в полтора раза превысит стоимость зерна продовольственного. А прибавку урожая селекционные семена дадут огромную. Немцы в конце XIX века почти нацело сменили свой местный посевной материал. И одна только эта мера не менее как на 25 процентов повысила сборы зерна в предвоенной Германии. Именно эти расчеты натолкнули Владимира Ильича на мысль о необходимости создать в Советской России центральное учреждение, которое взяло бы на себя научную смену сортов на полях страны.
Первый съезд Советов в декабре 1922 года облек идею вождя в узаконенное решение: «Организовать в Москве, как в центре нового государства трудящихся, Центральный институт сельского хозяйства с отделениями во всех республиках в целях объединения научных и практических сил для быстрейшего развития и подъема сельского хозяйства союзных республик» При этом в виду имелась Всесоюзная Академия сельскохозяйственных наук. Но бедность молодого государства не позволила тотчас же осуществить ленинский завет.
Прошло два с половиной года. И вот: «Во исполнение завета обновления сельского хозяйства нашего Союза, данного Владимиром Ильичем Лениным» - медленно произносит докладчик. И зал Кремлевского дворца, кажется, готов рухнуть от рукоплесканий. И сам докладчик Николай Петрович Горбунов, инженер, изменивший своей профессии ради того, чтобы сначала отдать себя революции, а теперь готовый так же безоглядно служить отечественной науке, тоже удовлетворенно рукоплещет, ибо немало и его сил вложено в молодое ленинское детище. Пусть пока не академия (на это у страны все еще нет средств), а только институт - «первое звено» будущей академии. Но стыдиться устроителям тем не менее не приходится; в России рождается научное учреждение самого высокого класса. Голос Горбунова буквально грохочет, когда он называет имена тех, кто отныне призван руководить сельскохозяйственной наукой страны.
«Директор института - профессор Николай Иванович Вавилов, ученый мирового масштаба пользующийся громадным научным авторитетом как в нашем Союзе, так и в Западной Европе и Америке.
Заместитель директора - профессор Виктор Викторович Таланов, организатор Екатеринославской и Западно-Сибирской областных станций. Ему Союз обязан введением лучших сортов кукурузы, суданской травы и других кормовых трав.
Заместитель директора - Виктор Евграфович Писарев один из крупнейших русских селекционеров
Заведующий отделом плодоводства - профессор Василий Васильевич Пашкевич, глава всех садоводов Союза.
Заведующий отделом пшениц - Константин Андреевич Фляксбергер, лучший в мире знаток пшениц
Заведующий отделом сорных растений - Александр Иванович Мальцев, первый положивший начало изучения у нас сорной растительности»
Бюджет у института пока крошечный: на все про все, и на опыты, и на закупку заграничных семян, - триста с небольшим тысяч рублей в год. Зато в двенадцати точках страны от Мурманска до Туркмении, от Москвы до Сухума ученым переданы опытные станции, совхозы, отделения, сотни и даже тысячи десятин отличной земли, где можно развернуть генетическую, селекционную, интродукционную работу. Северокавказское отделение на Кубани, совхоз Калитино под Ленинградом, Каменно-Степная опытная станция в Воронежской губернии, отделения на Северной Двине, в Детском Селе - где еще есть у сельскохозяйственной науки такой простор, такие возможности?
«Да здравствует обновленная Советская земля! Да здравствует союз Науки и Трудящихся!» - провозглашает докладчик, и зал снова рукоплесканиями выражает свой восторг.
Встреча и дружба с Горбуновым - еще одна жизненная удача Николая Вавилова. Николай Вавилов покорил Горбунова своими замыслами. Искать растительные богатства земли и переносить их на поля Советского Союза - эта мысль совпадала с тем, что управляющий Совнаркома слышал от Ильича. Близкий к правительству и семье Ульяновых, Николай Петрович оказался проводом, который соединил идею Ленина с энергией Вавилова. Он и сам загорелся мыслью об институте - всероссийском центре научного земледелия. Увлекался Горбунов горячо, как ребенок. В этом они с Николаем Ивановичем мало отличались друг от друга. Да и время было такое, что любые, самые фантастические проекты казались легко достижимыми. Что там говорить о каком-то институте, когда близкой и совершенно реальной представлялась мировая революция! Вавилов набрасывал эскизы будущего научного центра, Горбунов энергично облекал их в правительственные решения. И вчерашняя мечта неожиданно обрела реальность: полунищая страна, едва оправившаяся от голода и разрухи, создает мощное научное учреждение, каким могло бы гордиться любое процветающее государство Европы.
Институт возник на совершенно особых началах. Он не подчинялся ни Наркомату земледелия, ни Академии наук, Средства он получал от Совнаркома и подчинялся лишь правительству СССР. Николай Петрович Горбунов к многочисленным обязанностям своим вынужден был прибавить еще одну: он стал председателем совета института, а по существу - своеобразным правительственным Комиссаров по делам сельскохозяйственных наук. Директор института был подотчетен только ему.
«Мой институт!» - сколько раз мне приходилось слышать эту фразу из уст известных профессоров и академиков. В этих словах неизбежно звучит гордость, но гордость владельца; радость, но радость победителя. Николай Иванович никогда не говорил об институте - «мой».
«История нашего учреждения есть история коллектива, а не история Роберта Эдуардовича (Регеля) и Николая Ивановича (Вавилова), - сердито отчитывает он сотрудника, пишущего историю Отдела прикладной ботаники. - В том и сила Отдела, что он прежде всего коллектив, а шестьдесят процентов персонала, по моим подсчетам по пятибалльной системе, имеют отметку 4. Как Вы знаете, на сей счет мы достаточно строги»
Институт для Вавилова - не имение и не просто дом, куда он двадцать лет ходил на службу. Институт - гордость его, любовь его, часть его души. Все знали: путешествуя за рубежом, Николай Иванович посылает домашним короткие открытки, а институт получает от него обстоятельные, длинные письма. Директор подробно пишет сотрудникам о находках, трудностях, о победах и поражениях и требует столь же подробных и искренних отчетов. Он любит соратников по научному поиску независимо от их ума, способностей, должностного положения. Любит и знает всех по имени-отчеству, помнит домашние и служебные обстоятельства буквально каждого лаборанта, привратника и уборщицы. Институт - его семья, нет, скорее ребенок, с которым он, отец, связывает не только сегодняшний свой день, но и то далекое будущее, когда и сам он уже не надеется жить на свете. «Строим мы работу не для того, чтобы она распалась завтра, если сменится или уйдет в Лету директор. Я нисколько не сомневаюсь, что Центральная станция (Институт в Ленинграде. - М. П.) будет превосходно существовать, если даже на будущий год в горах Абиссинии посадят на кол заведующего».
Слова относительно Абиссинии совсем не случайно приведены в письме Николая Ивановича к профессору Пангало. В это время шла подготовка к экспедиции, которая началась в 1926 году и которой будут посвящены две следующие главы нашей книги.
Глава шестая
80 000 КИЛОМЕТРОВ ПО ВОДЕ,
ПО ЗЕМЛЕ И ПО ВОЗДУХУ
1926-1927
Пробираюсь к львам, но львов отгородили визными затруднениями, для нас почти непроходимыми.
Н. И. Вавилов - П. П. Подъяполъскольу
12 июня 1926 года
И когда корабли Васко да Гамы огибали мыс Африки, в грозе и буре явилось им чудовище и закричало на них: «Куда стремитесь, безумцы? Еще ни один смертный не шел этим путем. Вернитесь, пока не поздно!» Но Васко да Гама направился дальше
Н. И. Вавилов - жене.
Из Лисабона
7 июля 1927 года
Институт на Исаакиевской площади бредил дальними странами. Старшие научные, собираясь в «предвавильнике» (так шутя именовалась комната секретарей, расположенная перед директорским кабинетом), оживленно толковали о заграничных паспортах, визах, валютных трудностях; младшие научные с тайной надеждой зубрили английский и французский, а лаборанты мечтательно сдирали почтовые марки с бандеролей и пакетов, прибывающих из дальних краев. Время от времени в Помпейском зале института (помпейскими фресками его расписали еще тогда, когда здание занимала канцелярия царского министра) при огромном стечении народа выступали вернувшиеся из дальних поездок ботаники. После их рассказов сухая ботаническая латынь, которая далеко не всем давалась в студенческие годы, начинала звучать как музыка. Названия растений обрастали географическими подробностями, экзотическими деталями. Кормовое растение улекс еуропеус происходит, оказывается, из центральной Испании, из той самой Ламанчи, где прославился бесстрашный Дон-Кихот. Самую крупную в мире редьку - шестнадцать килограммов - удалось разыскать у подножия действующего вулкана на песчаном берегу японского острова Сакурайима. А родственник конских бобов вициа плиниана избрал своим обиталищем горы Алжира, по соседству с пустыней, населенной львами. Пустыни, вулканы, львы, тихоокеанские острова - даже у скромных агрономов от таких разговоров начинало сладко ныть сердце.
Конечно, были у сотрудников и другие заботы. Громада института ширилась, обрастая всё новыми опытными станциями. По всей стране подводились итоги: чем богаты поля, огороды, сады России. Испытывалось все лучшее из даров местной природы. Одновременно от Мурманска до субтропиков продолжались так называемые географические посевы. Все, что привозили экспедиции, шло на делянки, в лаборатории. «Иностранцев» испытывали на юге и на севере, в горах и в низинах, чтобы дознаться, как географические, климатические, почвенные условия меняют их характер. Но в основном институт жил все-таки волнениями экспедиционными.
Ботанических групп, бороздивших мир под неусыпным надзором Вавилова, было в то время немало. Директор составлял им детальную программу поисков, посылал вослед своим научным гонцам рекомендации, одобрения и, конечно же, денежные переводы, что при институтской бедности часто оказывалось делом нелегким.
Экспедиционные средства приходилось просить, клянчить и только что не вымогать. Положение не улучшилось и тогда, когда в экспедицию по берегам Средиземного моря собрался сам директор института. Впрочем, финансовые препятствия были только следствием. Причина, из-за которой «зажимали экспедицию», таилась в ее маршруте: Италия, Испания, Португалия, Греция, Египет. Что может найти ботаник в самом изученном уголке земного шара? Оказывается, многое.