Передо мной сто двадцать пять писем и открыток, посланных на родину в 1926 - 1927 годах. Попробуем, читая их, понять, что же действительно происходило в те пятнадцать месяцев, когда, пересаживаясь с парохода на коня, с поезда на автомобиль и самолет, ученый преодолевал путь в восемьдесят тысяч километров.
Итак, почему же все-таки Средиземное море? Те, кто заглядывали в библиотеку профессора Вавилова (а она была широко открыта для всех желающих), могли заметить, с какой тщательностью ученый собирал древних авторов. Достаточно греческому или римскому поэту, историку даже мимоходом коснуться культурных растений, упомянуть приемы земледелия своего времени или даже просто привести какую-нибудь подробность крестьянского быта, как сочинение его попадало на полку к Николаю Ивановичу. Об античных агрономах и певцах земледелия говорить не приходится. Курс растениеводства римлянина Ко-лумеллы, написанный в I веке до н. э. «Георгики» Вергилия, труды Плиния, Теофраста, Катона не сходили у директора института со стола. То не была страсть коллекционера. Поэты, писатели и агрономы античности служили ученому XX века источником фактов об истории культурных растений. Когда и откуда та или иная культура была впервые привезена, как она выглядела в прошлом, как ее возделывали, с чем скрещивали - все это материал для раздумья о происхождении зеленого питомца, его родине, предках, родственниках.
Не меньше, чем агрономические книги, любил Вавилов исследования о судьбах древних цивилизаций, сообщения об археологических находках. Рукописи и отрывки древних сочинений, расшифрованные таблички хеттов и шумеров, иероглифы Египта в один голос указывали на побережье Средиземного моря как на место древнейшей земледельческой культуры.
Позднейшие исследования подтверждают: не менее двадцати тысяч видов растений обитают на благословенных берегах спокойного замкнутого бассейна. Первобытный земледелец нашел в горах, лесах и в полях Средиземья множество ценных растений, которые использовал сначала в диком виде, а потом ввел в культуру. Здесь родина большинства европейских овощей, плодовых деревьев, отсюда пошел «корень» таких важных зерновых и кормовых культур, как чечевица, чина, клевер. Именно здесь, говоря словами Вавилова, следовало постигать «философию» пшеницы, ячменя и бобовых. Ибо именно здесь - очаг разнообразия этих культур.
Но то, что для ученого казалось само собой разумеющимся, не имело ни малейшего значения для лондонских и парижских чиновников, ведающих визами. Древние житницы мира - Египет, Двуречье, окрестности Карфагена, острова Средиземного моря - превратились в новое время в колонии Англии и Франции. И если британское министерство иностранных дел - Форин оффис - разрешало «красному профессору» въезд в метрополию, то двери колоний перед ним, как правило, наглухо захлопывались.
Самой неподдающейся оказалась дверь в Египет. Выезжая 31 мая 1926 года из Москвы, Николай Иванович уже знал: борьба за визы предстоит нелегкая, но он не мог даже представить себе, каких гигантских сил потребует от него это непрерывное пятнадцатимесячное сражение. В Лондоне, а потом в Париже повторялась одна и та же ситуация: помощниками и друзьями Вавилова становились самые крупные ученые и общественные деятели; неизменными противниками - представители власти. «Бэтсон перед смертью просил доктора Холла, руководителя научными работами по министерству земледелия, сделать все, чтобы помочь нам», - сообщал Николай Иванович. Даниэль Холл - величина в британской науке первостепенная. Он и сам хорошо знал труды русского коллеги. Готовы были воспользоваться ради Вавилова своими связями также видный оксфордский генетик Сирил Дарлингтон и не менее заметная в Англии фигура - сэр Джон Рассел. Этому ученому синклиту удалось, однако, добыть визы только на Кипр и в Палестину. Судан и Египет? Чиновники министерства иностранных дел утверждали, что они бессильны. Хотя английские войска стояли в Каире и Александрии, но так называемое египетское правительство само якобы решало, кого впускать, а кого не впускать на «свою» территорию.
И все-таки одиннадцать дней в Англии не пропали даром. Николай Иванович сел в поезд Лондон - Париж с приятным чувством хорошо поработавшего человека: все свободные дни он провел в превосходных библиотеках министерства колоний и Британского музея - читал «африканскую» литературу. Чемодан его полон справочников, географических карт и рекомендательных писем. Есть даже письма от лордов - Холл и Рассел постарались: авось помогут въехать в Египет и Судан.
В Париже все началось сначала. Полпред Л. Б. Красин убежден: получить разрешение на въезд во французские колонии не удастся. В горном Марокко восстали риффы, в Сирии бунтует племя друзов. В такой обстановке французы ни за что не пустят советского гражданина в свои владения. Мрак безнадежности навис над экспедицией. Почтовая открытка, которую Николай Иванович адресует в Ленинград, почти символична: «Начал хлопоты, пока ничего в волнах не видно». А на обороте - Париж, снятый с вершины средневекового собора. Вечер. Город тонет во тьме. И только козлобородое, хитро осклабившееся чудовище, одна из каменных химер Нотр-Дам, четко вырисовывается на фоне гаснущей зари. Неужели и впрямь едва начатая поездка кончится ничем? Палестины и Кипра, куда его впускают англичане, совершенно недостаточно, чтобы понять сложную историю средиземноморского растительного узла. Главное - Африка, Сирия
Вавилов обращается к друзьям. Он едет к Августу Шевалье, крупнейшему ботанику Франции. Потом в Пастеровский институт - там среди учеников и друзей покойного И. И. Мечникова издавна живут симпатии к русской науке. Его везде встречают как друга. Все готовы помочь исследователю. Однако Шевалье - будущий академик, - директор Лаборатории прикладной ботаники, настроен скептически. Ему кажется, что по-настоящему сдвинуть дело с мертвой точки может только один человек: самая энергичная женщина в мире - госпожа де Вильморен. Если она убедится, что советскому ботанику и растениеводу действительно необходимо посетить Алжир, Тунис, Марокко и Сирию, тогда О, эта женщина может все!
Госпожа де Вильморен личность и впрямь незаурядная. По-. томок нескольких поколений селекционеров, представитель семьи, которая почти сто лет назад основала в Париже ныне всемирно известную семенную фирму, глава этой фирмы, она и сама недавно совершила с научными целями кругосветное путешествие. Перед первой мировой войной Вавилов несколько недель работал в лабораториях Вильморенов. Теперь он едет туда в качестве просителя. От этого визита зависит многое. Он вкладывает в свою речь весь пыл ученого, которого лишают возможности довести до конца волнующее исследование, всю горячность путешественника, которого на полпути к открытию останавливают сети чиновной паутины. И, конечно, он произносит свое любимое: «Жизнь коротка, мадам, откладывать по-, ездку невозможно. Надо спешить»
Мадам слушает внимательно. Она согласна. Более того, она убеждена: месье Вавилову надо посетить французские владения в Африке и Азии. В ближайшие двое суток она будет беседовать с президентом Пуанкаре и премьер-министром Брианом. Попытается убедить их, что советский профессор не намерен заниматься большевистской пропагандой.
О визе в Египет Николай Иванович толкует с сотрудниками Пастеровского института. Он здесь отнюдь не случайный гость: директор Ру и профессор Безредка не забыли его работ по иммунитету растений, посвященных творцу учения об иммунитете И. И. Мечникову. Ботаник, врач и иммунолог напрягают свои дипломатические способности, и на свет является довольно оригинальный план. Решено повлиять на египетское правительство через банкира Моссари, который лечится сейчас в Пастеровском институте. Кстати, брат Моссари - известный египетский агроном. Всесильный богач тут же соглашается хлопотать за русского ученого. Он убежден, что по его рекомендации визу дадут даже большевику. Но ему нужно время: месяц-другой. Ну что ж, пусть так. В крайнем случае визу можно будет получить и в дороге, путешествуя по другим странам.
Через два дня телефонный звонок от мадам Вильморен: «Мой друг, вам разрешено ехать туда, куда вам угодно». Николай Иванович едет на Кэ д'Орсэ, в министерство иностранных дел Французской республики. Он полон сомнений. Неуверенность в благополучном исходе нарастает, пока он ходит по кабинетам министерства, а затем и префектуры. Несколько часов продолжается странная возня: чиновники требуют дополнительные справки, никто не хочет верить, что советскому гражданину действительно разрешено пребывание в бунтующих французских колониях. И вот почти недостоверный факт - паспорт с четырьмя визами в кармане. Можно ехать в Марсель, садиться на пароход и плыть к берегам Африки. Последние визиты - к мадам Вильморен, в Пастеровский институт, к Шевалье.
Этот союз не раз потом помогал русскому собрату: «Многократно в наших путешествиях мы могли воочию убедиться, что значит в науке интернационализм, - писал Вавилов. - Достаточно, чтобы знали вашу работу, сколько-нибудь ценили ее, достаточно вам заблаговременно списаться - и вы желанный гость, вам обеспечена огромная помощь, какую только может оказать самый близкий друг». Такими искренними, бескорыстными друзьями показали себя впоследствии Ацци и Мунератти, ботаники из Италии, испанский ученый профессор Креспи, агроном из Палестины Эйг. Но особенно сердечно принимали Вавилова в Африке. Семидесятипятилетний француз, интродуктор Трабю, в течение сорока лет обогащавший флору Алжира, профессор Бёф - крупнейший исследователь культурных растений Туниса, доктор Мьеж - директор опытной станции в столице Туниса Рабате открыли перед русским растениеводом свои гербарии, одарили его образцами семян, литературой, организовали ему поездки в глубь страны.
Но даже самое дружелюбное отношение коллег не могло избавить путешественника от ярости африканского лета. Более неподходящего времени для экспедиции в Западную Африку нельзя было придумать. «В июле, - заметил при первой встрече профессор Трабю, - в Сахару едут только оголтелые или по крайней нужде». Вавилова Трабю, очевидно, отнес к первой категории. Русский ботаник сошел в порту Алжир 1 июля. И сразу пожелал двинуться в Сахару: раздумывать было некогда, через несколько дней солнце сожжет в оазисах последние признаки зелени. Надо спешить. И тут Луи Трабю, суровый старик с лицом, как будто сошедшим с медали (кстати сказать, чествуя своего великого интродуктора, соотечественники выбили в его честь медаль), показал себя настоящим другом. Он не мог сопровождать советского гостя, но познакомил его со своим будущим преемником профессором Дюсселье, распорядился о транспорте и даже разработал наиболее интересный для растениевода маршрут по Алжиру.
Воспоминания Вавилова о поездке в Сахару выглядят довольно буднично. Автор не забывает, правда, упомянуть о широких автомобильных шинах, предназначенных для преодоления песков; о финиковых пальмах в оазисах, целом лесе пальм с пудовыми гроздьями ярко-желтых плодов; о местных пшеницах. Но из памяти его начисто выпал эпизод, который произвел зато неизгладимое впечатление на французов. Через несколько лет в Париже советский ученый профессор П. М. Жуковский услышал из уст академика Августа Шевалье совсем другую версию поездки в Сахару:
«Будучи в гостях у Дюсселье в Алжире, Вавилов попросил машину и пригласил одного из ассистентов сопровождать его по Сахаре. Молодой человек был в восторге, предвкушая поездку в такой компании. Через несколько дней весьма потрепанная машина остановилась у подъезда дома Дюсселье, из нее, приветствуя хозяина, выскочил Вавилов, смеющийся, бодрый. Когда же Дюсселье заглянул на заднее сиденье машины, то обнаружил полумертвого своего ассистента, с пепельно-серым лицом, не способного подняться. Пришлось внести его в квартиру на руках».
В глазах европейских и африканских коллег русский растениевод остался фигурой почти легендарной. Но самому Николаю Ивановичу скитания по пустыне большого удовольствия не доставили. «Кланялся от Вас Сахаре, - писал он П. П. Подъ-япольскому. - Она мне не очень приглянулась. Не люблю ни моря, ни пустыни. Первого боюсь, а пустыня пуста». Иначе и не мог увидеть выжженную Сахару человек, влюбленный в зеленый покров земли. И тем не менее пустыням Вавилов уделил едва ли не половину времени, отведенного на изучение Западной Африки. «Пересек на автобусе (540 верст) все Марокко, вдоль Атласских гор, - сообщает он сыну. - Температура была градусов до 52 в тени. Губы начали трескаться от жары». В Тунисе маршруты его снова проходят по Сахаре. Этого требует дело. Надо собрать в оазисах как можно больше образцов местной твердой пшеницы, а также той своеобразной мягкой, с толстой соломиной и мощным колосом, которую веками создавало здешнее население. Урожай хлебов, правда, давно убран, но профессор считает, что для пользы дела не стыдно обдирать со стен те пучки колосьев нового урожая, которыми местные земледельцы украшают свои жилища.
Снова поезд, автомобиль, верховые лошади Путешественник держит путь на запад - через старинные арабские города Тиарет, Фес, Рабат в Касабланку, что лежит на берегу Атлантического океана. Отсюда верхом в горы Атласса, к оазису Mapракеш. В горных районах Алжира и Марокко - неожиданность: вместо грязноватых плоских жилищ арабов-земледельцев - целые поселки чистеньких домиков с черепичными крышами. Здесь живут кабилы, люди неизвестного происхождения. На хорошо возделанных полях кабилов для растениевода все полно загадок. Бобы, чечевица резко отличаются от средиземноморских видов. Семена кабильских бобовых темны, мелкоплодны, похожи на те, что Вавилов встречал в Персии, Афганистане, в Советской Средней Азии. Какие давно забытые походы занесли в горы Северной Африки извечно азиатский набор земледельческих культур? Тайна.
Да и внешний вид самих кабилов поражает: они более всего похожи на жителей Узбекистана. От арабов отличаются и их язык, и нравы, и обычаи
В Марокко и Атласских горах зрелище полей, поселков, язык местных обитателей снова тревожат воображение ученого. Теперь перед ним берберы. Снова черепичные крыши, хорошо ухоженные посевы, культура, не похожая на примитивное земледелие арабов.
Может быть, ботанику и ни к чему задумываться о таинственных путях цивилизаций, но для Вавилова прошлое человечества - область самых волнующих размышлений. В Атласских горах на полях берберов он задумывается об Атлантиде. Может быть, древняя легенда все-таки имеет что-то за собой? Во всяком случае, в глубине Северной Африки путешественник чувствует влияние каких-то чужих цивилизаций. Поиск исторических причин, по которым сохранились одни цивилизации и погибли другие, Вавилов продолжает в Сирии, в Палестине, в Греции, в Испании. Судьбы древних, пришедших в упадок народов занимают его ум. В арабских странах (в том числе в Северной Африке) ему нелегко «ощутить высокую арабскую культуру, создавшую бессмертных географов, арабское искусство, мавританский стиль». Так же и в Греции «трудно было понять, как современные торгашески настроенные Афины, занимающие в смысле культуры ничтожное место, некогда стояли в передовой шеренге культур».
Но чаще Николай Иванович ищет в истории человечества более близкие ему факты, касающиеся судеб культурных растений. Побывав на руинах римской крепости III века в Сахаре, поглядев на остатки библиотеки, театра, форума, он пишет жене: «Раскопки поразительные, и для агрономической философии их надо было видеть». На Крите в Кносском дворце, построенном в XVII - XVIII веках до н. э. его снова более всего занимают глиняные чаны в зернохранилище, где археологи обнаружили «ископаемую» чечевицу. И, даже осматривая расписанную художником каменного века Альтамирскую пещеру в Испании, ученый в первую очередь обращает внимание на рисунки, изображающие растения.
«Постигаю постепенно философию бытия, то есть происхождение (культурных растений)», - сообщает он из Африки друзьям. «Философия бытия» - любимое выражение Вавилова. Но оно несет не только ботанический, растениеводческий смысл. Ученого занимает вся сложность отношений между человеком и землей-кормилицей. Как в разные эпохи люди себе на потребу приручали растения? Как обилие или скудность хлеба насущного преображало общественную жизнь? Что народы прошлого сеяли и как земледелие влияло на их религию, искусство, нравы?
«Философию бытия» прослеживать нелегко. Иногда для этого нужен микроскоп, новейшие методы цитологического и ботанического анализов, но иногда исследователю больше говорят ветхие страницы талмуда. Николай Вавилов готов постигать истину из любого источника, лишь бы то была истина. В Италии он закупает и отправляет в СССР такое количество новейших монографий по генетике, ботанике, селекции, что буквально остается без гроша. В Палестине не жалеет нескольких дней на изучение религиозных книг древних евреев, «чтобы восстановить картину земледелия библейских времен». А в Испании бросает всю свою энергию на то, чтобы добыть книги о сельском хозяйстве Пиренейского полуострова до экспедиций Колумба. Ему все нужно. Ибо в перипетиях хлеборобов прошлого видит он крупицы опыта, отнюдь не безразличного для людей XX столетия.