Лен эфиопы разводят не ради масла и пряжи, а для того, чтобы получать из семян муку. Страна совершенно не знает плодоводства. Овощей абиссинский крестьянин тоже почти но разводит. Зато тут множество растений, неизвестных более нигде в мире. Эфиопия несомненно родина теффа, нуга, банана-энцете. А по пшеницам и ячменю страна даже побила своеобразный рекорд: из 650 известных науке разновидностей пшеницы 250 приходятся на долю Эфиопии. То же самое с ячменем.
Однако главное, самое важное из абиссинских открытий еще впереди. Вавилов сделал его 20 марта между городами Гондаром и Аксумом. То было поле твердой пшеницы, начисто лишенной остей. Такое растение, очень нужное в сельскохозяйственной практике, существовало до сих пор лишь в мечтах агрономов. Пытаясь вывести твердую безостую, селекционеры десятилетиями тщетно скрещивали русские белотурки и кубанки с безостыми мягкими пшеницами Европы и Америки. Правда, закон гомологических рядов предсказывал, что безостая твердая пшеница по аналогии с безостой мягкой должна где-то в природе существовать, но даже сам творец закона был поражен, когда увидел целое поле, засеянное «гипотетическим» хлебом. Твердые безостые пшеницы Абиссинии отлично послужили потом советским селекционерам. Их крупнозерность, терпимое отношение к низким температурам и другие ценные свойства влились во многие сорта советской селекции. Новые гены, которые ученый сулил привезти из Африки, оказались реальностью.
Растениеводство и земледелие страны неотделимы от экономических отношений, от истории края. С жадным любопытством вбирает Николай Иванович каждый неведомый прежде факт. В Гондаре и окрестных деревнях деньги теряют свою ценность. Торговля на базаре идет исключительно в обмен на патроны и соль. Приходится обратиться к властям: серебряные талеры кое-как удается заменить «реальной валютой» - привезенными издалека плитками кристаллической соли. За образцы семян ученый расплачивается «разменной монетой» - горстями сушеного красного перца. Вавилов с улыбкой вспоминает читанные еще в школе труды Саллюстия - желая, очевидно, исправить нравы современников, излишне склонных к пирам и яствам, римский писатель ссылался на эфиопов, которые якобы не потребляют соли, так как «едят лишь ради желудка, а не ради глотки». На самом деле ни одно здешнее блюдо не обходится без соли и острых приправ, от которых у европейца сдавливает дыхание. Вот и верь после этого историческим писателям!
Аксум, столица древнего Аксумского царства в верховьях Голубого Нила, приносит новые размышления. «Аксум весь на камне и прилип, как гнездо ласточки к горам». Кругом на сотни километров каменистые неплодородные почвы, посевы редки, провианта и корма для скота мало. И вдруг среди каменной полупустыни - город, современник египетских фараонов, где с древнейших времен сохраняется множество гранитных обелисков. Высота этих культовых сооружений достигает 20 - 24 метров. Ночью в палатке Вавилов долго описывает обелиски, раздумывает о прошлом и настоящем края. «Для Эфиопии это удивительные сооружения, свидетели напряжения воли Чтобы доставить каменные монолиты, отделать их, выбить даже простой орнамент, нужно было много концентрированной энергии» Но откуда она в районе, который не мог прокормить больших групп земледельцев? Загадка
И еще одна линия постоянных раздумий: ученого занимает роль воли в человеческой судьбе, роль энергии, энтузиазма в судьбах коллектива и целых исторических эпох. Он делает заметки в дневнике о волевых качествах раса Тафари, о безволии части русских эмигрантов, «не приспособленных ни к напряженному мышлению, ни к работе», о концентрированной энергии некоторых периодов эфиопской истории. Его кредо четко: без воли и личность, и народ равно замирают в своем поступательном движении. Можно соглашаться или не соглашаться с этим тезисом, но трудно спорить с тем, что в каждой записи виден сам автор: человек целеустремленный, собранный, полный презрения к тем, кого он именует «историческими медузами».
Абиссинская эпопея без всякого снисхождения испытывает человеческие качества участников экспедиции. Каждый день приходится на практике доказывать твердость своей теоретической позиции. Вот навстречу каравану с винтовками наперевес выходит шайка разбойников, которая объявляет себя «заградительным отрядом». Перед лицом опасности солдаты и погонщики, вчерашние лихие драчуны и скандалисты, вдруг вянут и начинают с надеждой поглядывать на начальника каравана. Вавилов принимает, очевидно, самое разумное из возможных решений: дарит атаману две последние из оставшихся в запасе бутылки коньяку и ночью под носом у перепившейся шайки уводит людей и мулов в безопасное место. Он не теряет присутствия духа и после того, как в северном горном районе гибнет несколько вьючных животных. Может быть, выбросить часть растительных образцов? Ни за что! Каравану подается команда спешиться и разместить поклажу на верховых животных. Для себя начальник не делает исключения. Как и остальные, он несколько сот километров шагает по горам пешком. Теория у профессора Вавилова никогда не расходится с практикой.
Виктор Евграфович Писарев как -то подарил мне почтовую открытку, посланную Николаем Ивановичем 3 апреля 1927 года из города Асмара (Эритрея): «Дорогой Виктор Евграфович, спешу сообщить Вам, что Абиссинский поход закончен. Сделано то, что» К сожалению, прочитать, что именно сделано, невозможно: кто-то из домашних пожелал, очевидно, вставить в рамку нарисованного на обороте негритенка и отрезал весь текст. Впрочем, и так известно: итоги экспедиции превзошли все ожидания. Полностью подтвердилось то, о чем Николай Иванович писал вскоре по приезде в Аддис-Абебу: «По пшеницам находки здесь исключительной важности. Вся группа durum (твердых. - М. П.) центрируется здесь». И еще: «Здесь совсем особый центр и вся поездка моя осмыслится завершением Абиссинского центра». Сто двадцать посылок, отправленных из Восточной Африки, доставили в Ленинград шесть тысяч образцов культурных растений - во много раз больше, чем дала какая-либо другая страна мира.
Поездка по странам Средиземного моря на этом не закончилась. После Эритреи была Италия, потом Южная Франция, Испания, Португалия. На обратном пути, направляясь домой, Вавилов обследовал также горы Южной Германии. Письма с дороги сохранили для нас целую гамму живых интонаций путешественника. Он все еще с обидой и затаенной завистью поглядывает в сторону Египта; как ботаник чуточку гордится собой («Я насобачился видеть вещи невидимые»). Приставленные испанской полицией «ангелы-хранители» настраивают ученого на юмористический лад, а старые знакомые - донкихотовы мельницы на холмах Ламанчи - вызывают трогательную улыбку. Случается ему бывать и резким, особенно если речь заходит о чьих-то «глупых» научных ошибках. Но какие бы чувства ни рождались в душе, голос Вавилова всегда сохраняет ту абсолютную искренность, которая дана лишь людям чистых помыслов. Эта искренность звучит и в строках, обращенных к жене: «Как Агасфер мотаюсь по Вселенной. О, если бы ты знала. дорогая, как мне надоело мотаться»
Глава восьмая
ЗА ОКЕАН
1932 - 1 933
Мне очень по душе нарушение основного закона Ньютона - закона инерции покоя, превращения его в инерцию движения.
Н. И. Вавилов
У него была причуда, над которой охотно, хотя и беззлобно подшучивали современники: за пределами семьи он не любил говорить о себе в первом лице. Доклады президента ВАСХНИЛ и директора Института растениеводства полны сложных ухищрений, направленных на то, чтобы как-нибудь обойти ненавистное местоимение «я». Даже в том единственном литературном жанре, где «я» кажется абсолютно незаменимым - в автобиографии, - академик Вавилов ухитряется именовать себя в третьем лице.
Особенно забавно это выглядело в переписке с сотрудниками. Единственный организатор и участник зарубежных экспедиций академик Вавилов упорно обращался к своим коллегам как бы от лица некой группы. «Мы тронули немного картофель», - пишет он вировцам из Южной Америки, после того как разыскал новые виды и сорта картофеля. «Мы сердиты на Вас за то, что Вы ничего не пишете», - выговаривает он находящемуся в экспедиции профессору Букасову.
В этой странной, на первый взгляд, манере не было ничего показного. Точно так же руководитель многотысячного научного коллектива никогда не пользовался в переписке с подчиненными формулой «предлагаю Вам», заменяя ее уважительным «прошу Вас». Это было для него столь же естественно, как помнить имя и отчество каждого сотрудника института, знать, кто чем занимается, к чему стремится. Личная скромность всегда соседствовала у него с глубоким уважением к чужой личности.
Оставим, однако, причуды ученого и задумаемся над письмом из Нью-Йорка, которое Николай Иванович послал в сентябре 1932 года. Только что окончился VI Международный конгресс генетиков, где советский делегат не только выслушал сообщения крупнейших биологов мира, но и сам выступил с двумя докладами, которые привлекли всеобщий интерес. И вот после серьезнейшего международного экзамена русский ученый удовлетворенно заявляет: его научный путь верен. Каков же он, этот путь?
На одном из международных конгрессов Джон Рассел назвал Николая Вавилова «наиболее выдающимся из путешествующих биологов наших дней». С оценкой Д. Рассела, выдающегося почвоведа, нельзя не согласиться. Биологическая наука вкусила от вавиловских экспедиций поистине богатейшие плоды. Его статьи и монографии, немедленно переводимые за границей, обратили внимание биологов мира на то, как велико разнообразие форм культурных растений, каковы закономерности расселения этих растений по земному шару. Первоначальная идея несколько изменялась, уточнялась: вместо пяти открытых вначале локусов - центров - автор теории в конце 30-х годов говорил о семи географических областях происхождения культурных растений. Но в целом его учение о центрах встретило безоговорочное признание самых крупных биологов эпохи.
Импонировали исследователям Европы и Америки и попытки советских растениеводов пустить собранные дикие и культурные растения в массовое скрещивание. Дело это, все знали, нелегкое. Дальние родичи, собранные на разных материках, упорно не желают вступать в браки. Но ученые из ленинградского института и тут добились успеха.
«Вавилов и сотрудники Института растениеводства в Советском Союзе ряд лет энергично занимались изучением центров происхождения культурных растений и пришли к таким выводам, которые имеют значение и для более широкой проблемы происхождения видов, - писал крупнейший генетик XX столетия Томас Гент Морган. - Вавилов полагает, что, изучая существующие виды в мировом масштабе, в их географических центрах, мы достигнем более ясного представления о тех условиях, в которых шла эволюция. Практическое значение этой работы очевидно При введении в культуру большого числа диких форм и скрещивании их с формами культурными и с другими дикарями открываются блестящие перспективы для получения новых комбинаций признаков, нужных сельскому хозяйству. В то же время результаты таких исследований помогут разрешить некоторые проблемы происхождения видов».
Американец Морган из своего далека заметил важную сторону в деятельности русского коллеги: «географизм» Вавилова равно одаривал и теорию науки, и практику.
В феврале 1932 года Николай Иванович в одном из писем сообщал, что в коллекции ВИР накоплено уже 28 тысяч образцов пшеницы, 13 тысяч ячменей, 8 тысяч овсов, 22 тысячи образцов зернобобовых культур и 6 тысяч масличных. «Огромные материалы, которые собраны ВИРом и за которыми нередко обращаются из-за границы бесспорно исключительная ценность, которая позволяет селекцию и семеноводство Союза поставить на новые рельсы, выделить из мировых ресурсов все для нас самое ценное».
В этом утверждении не было ни грана хвастовства. Четыре года спустя двадцать миллионов гектаров - 15 процентов посевных площадей Советского Союза - оказались засеянными сортами и культурами, которые добыл в своих дальних странствиях директор Института растениеводства и его сотрудники. Шведские овсы «золотой дождь» и «победа», пивоваренные ячмени из Чехословакии, американские сорта кукурузы, американские и египетские хлопчатники прочно вошли в селекционный и хозяйственный обиход страны. Половина площадей, занятых в Советском Союзе овощными культурами, тоже засевалась отборными иностранными сортами. В советских субтропиках плодоносили цитрусовые из Флориды, Китая, Японии. «Основной этап производственной интродукции по главнейшим посевным и овощным культурам можно считать уже пройденным, - докладывал Вавилов на сессии ВАСХНИЛ в декабре 1936 года. - Ценность ассортиментов передовых земледельческих стран нам в значительной мере известна, и они использованы».
Трудно подсчитать выгоды, которые принес биолог-путешественник своей родине прямым переносом (интродукцией) всего лучшего, что создала мировая селекция и практика земледелия. Но, очевидно, еще трудней учесть отдаленные последствия прошлых экспедиций. Ведь на основе вавиловской коллекции семян наши селекционеры создали в дальнейшем и передали колхозам и совхозам 350 ценнейших сортов. Все это.богатство тоже выросло из «географизма» академика Вавилова.
Биологом-географом остался Николай Иванович до конца жизни (кстати сказать, с 1931 года ко всем его обязанностям прибавилась еще одна: он стал президентом Географического общества СССР). Но генетики во всем мире также считали его своим. Летом 1932 года Вавилов получил приглашение прибыть на VI Международный съезд генетиков в Соединенных Штатах Америки. В приглашении говорилось, что советский делегат избран вице-президентом конгресса.
Передо мной старая почтовая открытка, посланная в Ленинград из американского города Итака. На открытке - добротные корпуса Корнельского университета, как бы плывущие между зеленью подстриженного газона и голубизной неба. Здесь в августе 1932 года повстречал Вавилов весь цвет мировой биологии.
Здесь крупнейший генетик Европы Ричард Гольдшмидт, председательствуя на заседании, где выступал русский делегат, должен был признать, что «в изучении культурных растений Ленинградский институт нашел новые, чрезвычайно плодотворные пути». Здесь в кулуарах конгресса несколько раз беседовал Николай Иванович с другим давним знакомым, Томасом Морганом. Недавно лишь оправившись после автомобильной катастрофы, шестидесятисемилетний патриарх мировой генетики забросал советского коллегу вопросами о диалектическом материализме. Знаменитый биолог решил поближе познакомиться с неведомым ему мировоззрением. Здесь же, в Итаке, возникла у некоторых делегатов идея провести следующую встречу по генетике в Советском Союзе.
Русские экспонаты на выставке, развернутой на время конгресса, привлекли особое внимание. Еще бы! Оказалось, что советские исследователи знают о культурных растениях Американского материка больше самих американцев, а их познания касательно культурных растений Азии и Африки не уступают по полноте сведениям, которыми располагают ботаники и растениеводы основных колониальных стран. Всесоюзный институт растениеводства прислал на выставку в живом виде все мировое разнообразие типов кукурузы, собранных отечественными экспедициями. Сотрудник Вавилова профессор Н. Н. Кулешов составил уникальную карту распределения сортов кукурузы по всем континентам. Вировцы выставили множество не известных науке видов картофеля, которые открыли в Перу, Колумбии, Боливии и Мексике экспедиции ленинградцев С. М. Букасова и С. В. Юзепчука, а также показали уникальные гибриды крестоцветных растений, полученные Г. Д. Карпеченко, в том числе гибрид редьки и капусты. Оригинальные материалы представила Лаборатория генетики. Не очень склонный обольщаться в делах науки, Николай Иванович, вернувшись из Америки, имел полное право сообщить своим коллегам: «Удельный вес нашей страны (в области генетики) за последние годы несомненно возрос из двадцати пяти докладов на общих собраниях пять были посвящены советским докладам Думаю, что не ошибусь, если скажу, что тематика, выдвинутая советским коллективом, представит интерес для наших товарищей но работе за границей».
Все это было приятно, все говорило о том, что, как и на предыдущем, V конгрессе, который проходил в Берлине в 1927 году, «Мы - не очень сбоку». И все-таки не ради одного только форума генетиков приехал Вавилов в Америку. В посланном еще весной письме к наркому земледелия СССР оп наметил обширный план поездок по Новому Свету. Кроме США и Канады, просил разрешения посетить Перу, Чили, Боливию, Аргентину, Уругвай, Бразилию, Кубу, остров Тринидад.