Не добившись энергичных действий от Эйхфельда, Вавилов сам отправился в Данию и Швецию, обобщил опыт этих стран по части северного земледелия и выступил с программным докладом на Чрезвычайной сессии Академии наук СССР в Ленинграде. Свою речь, полную интересных фактов и выкладок,
Николай Иванович завершил картиной, которая казалась в 1931 году почти фантастической. Перед слушателями возникли полярные города, где на окраинах лежат «обширные застекленные площади теплиц и парников, пользующихся не только солнечным светом и навозом как источником тепла, но также электричеством, как для отопления, так и для удлинения периода вегетации» Эти форпосты земледелия используют «отходы фабрик и заводов: горячие воды и пар»
Поезжайте сегодня в совхоз «Индустрия», что раскинул свои поля и теплицы рядом с Кировском, посмотрите пригородные хозяйства Норильска, Якутска, Игарки, Магадана. Никого не удивляют ныне свежие огурцы и помидоры в рационе полярников, свежее молоко заполярных коров, мед заполярных пчел. Но многие ли помнят инициатора северного земледелия академика Вавилова, который задолго до папанинцев, до перелетов Чкалова, когда только-только начинала брезжить идея Великого Северного пути, уже торопил современников: «Огромные просторы нетронутых северных земель с беспредельными возможностями ждут государственного социалистического вмешательства. Встает задача завоевания целого материка Этого повелительно требуют интересы нашего развивающегося народного хозяйства».
Север влек к себе растениевода еще по одной причине: северные посевы не страдали от засухи. А с засухой, постоянной губительницей посевов в Средней Азии, Заволжье, на Ставрополье, а порой и на Украине, у Вавилова были свои серьезные счеты. Один из «социальных заказов» первой пятилетки предписывал ученым в ближайшие годы справиться с этим бедствием. «Заказ» касался не только растениеводов. Он распространялся на ирригаторов, почвоведов, строителей. В письмах Николая Ивановича в 1931 - 1932 годах часто упоминается государственный план орошения Заволжья. По этому поводу его неоднократно вызывали в Политбюро, в Совнарком. Борьба с суховеем приобрела даже общественный характер. Максим Горький предложил основать Всесоюзное общество по борьбе с засухой и рекомендовал поручить руководство этим делом опять-таки академику Вавилову и профессору Тулайкову.
Осенью 1931 года под председательством Николая Ивановича в Москве проходила Всесоюзная конференция по борьбе с засухой. Опубликованный в «Известиях» очерк писателя Сергея Третьякова хорошо передает дух времени, энтузиазм делегатов, их убежденность в том, что извечному стихийному бедствию приходит конец. «Нельзя без гордости слушать о завоеваниях цеха науки, возглавляемой академиком Вавиловым, - писал С. Третьяков. - Вот действительно область, которая не хуже Электрозавода и Азнефти выполняет планы, догоняя и перегоняя Европу. По одной пшенице советская наука знает в три раза больше, чем до последнего времени знала наука мировая».
На борьбу за жизнь растения, одолеваемого в засушливых районах безводьем и высокими температурами, Вавилов поднял в начале 30-х годов всю агрономическую общественность. И все же был в этой борьбе некий барьер, за который сам ученый долгое время не решался переступить.
У великих людей есть свои слабости. Знаменитый путешественник, объездивший весь северный край Сахары, многократно пересекавший пустынные районы Мексики, Афганистана, Советской Средней Азии, Палестины, Западного Китая, не любил пустынь. Больше того, он испытывал к ним отвращение. Долг обязывал его искать в безводных районах мира засухоустойчивые злаки, положение первого растениевода страны требовало, чтобы он знал пустынную растительность своего отечества. Он искал и знал. Но, покидая безводные пески, Николай Иванович всякий раз облегченно вздыхал: душа его не мирилась с голыми, лишенными растительности ландшафтами.
Географ, знаток пустынь профессор Б. Н. Семевский несколько лет записывал высказывания Николая Ивановича на эту тему. Летом 1932 года два ученых ехали из Ленинграда в Москву. Глядя в окно вагона на зеленые поля и перелески Подмосковья, Вавилов говорил: «Такие ландшафты привлекают меня гораздо больше, чем ваши пустыни. У нас еще есть черноземов сколько угодно послевоенных, а вспомните Сибирь, Дальний Восток; вот где нужно поднимать земли»
Антипатия к пустыням выражалась у Николая Ивановича порой в довольно забавных формах. Подписывая в президиуме Академии наук какие-то документы, имеющие отношение к «пустынной» проблеме, он даже просил, чтобы его имя как можно реже упоминалось в тексте. «А то потом скажут, - объяснил он, - «Ишь ты, какой любитель пустынь!» А я таким вовсе не являюсь».
Однако чем серьезнее брались за изучение пустыни ботаники и географы, чем реальнее и практичнее становились их программы, тем более заинтересовывался их проектами директор ВИРа. Вскоре он согласился создать в институте секцию освоения пустынь. «Я никогда не замечал у него непримиримости к мнениям других ученых, - вспоминает профессор Семевский, - скорее наоборот, он легко соглашался с тем, против чего возражал раньше, если ему представляли убедительные доказательства». Эта черта директора института памятна и другим сотрудникам. Но в одном Вавилов оставался непреклонным. «Пустыни занимают огромные пространства, и важно не потонуть в этом пространстве, не ставить неразрешимых проблем, а прощупать то, что сможет дать реальный экономический эффект и целесообразно с государственной точки зрения».
Одна за другой в песках Казахстана, Туркмении, Узбекистана возникали опытные станции ВИРа. В трудных условиях сотрудники разрабатывали неведомые прежде приемы пустынного земледелия, подбирали культуры и сорта для озеленения поселков и городов Средней Азии, занимались освоением Приаралья, Кара-Кумов и других бесплодных районов. Выезжая на опытные станции, направляя эту требующую подлинного самоотвержения работу, вчерашний ненавистник пустынь академик Вавилов все больше проникался уважением к своим коллегам «пустынникам».
Как памятник о том давнем преодолении (директору института пришлось преодолевать не только пустыню, но в какой-то степени и самого себя) дошел до нас любопытный документ, помеченный 10 января 1935 года. В этот день, рассказывает профессор Семевский, Николай Иванович, очень веселый и оживленный, зашел в ВИРе в ту комнату, где приехавшие с Репетекской (в Кара-Кумах) песчаной пустынной станции сотрудники обрабатывали свои летние материалы. Директор шутил, смеялся, потом потребовал лист бумаги и собственноручно написал следующее:
«Порешили 10.1.1935.
На Репетеке: 1. Иметь в 1936 году 30 га культурных посевов и посадок.
2. Создать культурное учреждение с постройками, ветряками, цветником, теневыми посадками, заложить виноградник.
3. Словом, создать образцовый культурный питомник в Кара-Кумах и на деле доказать, что может сделать советская научная агрономия и растениеводство.
4. В конце 1936 года в районе Репетека должно быть приведено в порядок под нашим воздействием не менее 2000 га (документально доказанных).
5. Словом, обязуемся начать наступление на пустыню делом, а не только ботаническими исследованиями и подсчетом ресурсов.
6. К 1937 году, к весне (февраль - март), Репетек должен сделаться неузнаваемым. А через пять лет должны сказать: Каюа-Кумы приведены в порядок, и мы в сем деле участие приняли, в сем деле и наша доля немалая. Раньше пяти лет обязуемся из Кара-Кумов не уходить, это minimum minimorum». Все присутствующие охотно подписали бумагу. Была ли это только шутка? Время показало, что нет.
Академик Вавилов - руководитель всесоюзного агрономического штаба Образ вроде бы точный (хотя, как уже говорилось, далеко не новый), но присмотритесь к тому, что делает, чем занят этот начальник штаба в 30-е годы, и вы увидите: ведет себя «начальство» в высшей степени «несолидно». То и дело, покинув кабинет, ученый устремляется в дальние углы Закавказья, в пустыни Туркмении, на Кольский полуостров. Инспекция? Да, по долгу службы он обязан знать состояние своих «соединений». Но часто в путь зовет не служебная надобность, а чувство личной ответственности за общегосударственное дело. Стране, всерьез взявшейся за индустриализацию, нужен хлопок, необходим каучук и хлеб, много хлеба, чтобы кормить молодые промышленные города. И за все - за хлопчатник, пшеницу, за каучуконосы - президент ВАСХНИЛ, директор Института растениеводства считает себя в ответе.
Хуже всего с каучуконосами: нет пока на территории СССР растения, способного дать промышленный каучук. Нет - значит, надо искать. В 1930 году из поездки по Америке Вавилов привез семена гваюлы. У себя на родине, в мексиканской пустыне Чухуахуа, этот невзрачный кустарник накоплял до десяти процентов каучука. В Советском Союзе для гваюлы долго искали подходящую пустыню. Остановились на южной Туркмении, плантации развели возле поселка Кара-Кала, у подножия хребта Копет-Даг. Как будет пришелица вести себя на новом месте? Ответа ждали не только растениеводы, но и представители промышленности.
Летом 1932 года Вавилов с комиссией специалистов едет в Кара-Калу. Там - Институт каучука и гуттаперчи, а рядом поля туркменской опытной станции ВИРа. Каучук - не единственное дело, которое, как обычно, гонит Николая Ивановича из Ленинграда через Каспий в среднеазиатские республики. Не единственное, но важное. И в Кара-Кале это знают. Президента ждут с нетерпением. Ему приготовлена комната, обсуждается вопрос, где академик будет питаться. Мальчишки - дети сотрудников - то и дело лезут на плоские крыши, чтобы первыми разглядеть среди унылых лессовых холмов пыль начальственного кортежа. Но день склоняется к вечеру, а машин все нет. Кара-Кала поселок маленький, от железной дороги далеко, развлечений не так-то много. А тут как раз знакомый туркмен из ближнего кишлака пригласил растениеводов и агрономов на свадьбу. Жаль отказаться от удовольствия, ученый люд покинул станцию, не зная, что в пустынном районе между Кизыл-Арватом и Кара-Калой сломался один из двух автомобилей комиссии и шоферы уже несколько часов тщетно пытаются привести машину в порядок. Только в сумерках добрались гости до поселка. И тотчас Николай Иванович отправился смотреть гваюлу.
«Появление Вавилова произвело впечатление буйного ветра, а сам он показался нам сверкающим метеором», - вспоминал впоследствии один из каракалинцев. Не станем упрекать его в преувеличении. Некоторые основания для столь сильных эпитетов у него были. «Поля мы осматривали при свете автомобильных фар, - пишет в своих воспоминаниях профессор А. В. Гурский. - От одного поля к другому ехали так: впереди, освещенный автомобильными фарами, ехал я на велосипеде, затем шли машины Осмотрели все опыты, включая и траншеи» Много ли можно увидеть в поле темной южной ночью даже при свете автомобильных фар? Это, оказывается, зависит от того, кто смотрит.
Вавилов детально знал физиологию гваюлы, ее потребность в почве, влаге и солнце. Знал, что пустыни Мексики с перепадающими летними дождями отличаются от пустынь Туркмении, где летом дождей, как правило, не бывает. Увидев на окраинах Кара-Калы чахлые кустики с засыхающими веточками, он сразу понял, что опыт не удался, развести каучуконосы в Туркмении нельзя. Надо либо орошать плантации, либо переносить их в районы с более влажным летом.
«Только поздним вечером вернулись мы на станцию, - пишет профессор Гурский. - Каракалинские пограничники пригласили Николая Ивановича и его товарищей на ужин. А глубокой ночью без перерыва и отдыха Вавилов открыл совещание о будущем гваюлы Совещание окончилось на рассвете. Большинство спутников Николая Ивановича к этому времени уже свалились от усталости. С теми, кто еще держался на ногах, он отправился осматривать поля Туркменской опытной станции, засеянные другими культурами. Было уже совсем светло. Сотрудники, не участвовавшие в совещаниях и мирно спавшие на свежем воздухе под марлевыми пологами, просыпаясь, с удивлением видели быстро движущуюся группу людей, во главе которой летел бодрый, свежий и веселый академик Вавилов. За короткий марш по полям он заметил все существенное, дал нужные рекомендации, поругал кое-кого за упущения. Затем с веселым криком поднял ото сна тех, кто не выдержал ночного совещания, сел в машину и уехал в Кизыл-Арват и дальше, к новым людям, новым дорогам и новым работам».
Стороннему наблюдателю эта ночная суматоха могла показаться странной.
Зачем так торопиться? Почему не дать отдых себе и людям? Да и можно ли принять правильное решение в подобной спешке? Очевидно, такие укоры звучали бы справедливо, если бы на месте Николая Ивановича находился любой другой ученый, путешественник, администратор. Но Вавилову посещение Кара-Калы не показалось ни слишком торопливым, ни утомительным. Таким был естественный темп его жизни, нормальный ритм его работы. И успел он не так уж мало: за часы, проведенные на полях, окончательно убедился - промышленные посевы гваюлы надо как можно быстрее провести в более влажные долины Таджикистана. Так впоследствии и было сделано.
Вслед за гваюлой занялся он хлопчатником. Старые, распространенные в среднеазиатских республиках сорта оказались малоурожайными, а главное - у местного хлопка было слишком короткое волокно. Текстильщики выражали недовольство хлопководами. Серьезная проблема. Надо выводить новые сорта, испытывать те, что привезены из-за рубежа.Плантации хлопка двигаются на север, хлопчатник появился на Северном Кавказе и Южной Украине. Хорошо ли ему там? Еще одна проблема.
Вавилов неотступно размышляет о хлопковых делах. И не только размышляет В январе 1933 года, покинув Бразилию, он самолетом отправился на остров Тринидад. Эта поездка была запланирована еще дома. Не красоты тропического острова привлекли сюда путешественника. На принадлежащем англичанам Тринидаде уже много лет работала опытная станция. Возглавлял ее самый крупный в мире специалист по генетике хлопчатника Сидней Харланд. Осмотрев делянки и лаборатории, Николай Иванович без обиняков пригласил Харланда в Советский Союз: рекомендации такого знатока будут полезны отечественным генетикам и практикам-хлопководам. В июле Николай Иванович письменно повторил приглашение: «Когда Вы приедете, мы отправимся по хлопковым районам, в которых я не был во время цветения уже два года». Месяц спустя два растениевода, русский и англичанин, выехали из Ленинграда на юг. И хотя маршрут их проходил по самым красивым местам страны, у Харланда отнюдь не сложилось курортных впечатлений. Он работал в поте лица: из Одессы они переехали на полуостров Тамань, дальше машина понесла их через Краснодарский край, через Кавказские горы, через весь Азербайджан, через Каспий и дальше - в Туркмению и Узбекистан. И везде - посещение хлопководческих совхозов, колхозов, консультации в научных институтах, доклады в совнаркомах союзных и автономных республик.
Эти семьдесят дней в пути нелегко дались селекционеру с острова Тринидад. «Харланд заболел лежит в Краснодаре. Путешественник он оказался слабый» - сообщал Николай Иванович в начале сентября, достигнув Минеральных Вод. Нечто подобное Сидней Харланд мог предвидеть. Ведь он знал, что после отъезда Вавилова с Тринидада ему как директору станции пришлось дать измученным сотрудникам станции трехдневный отпуск. Его коллеги в те дни не раз вспоминали старую английскую пословицу: «Не should have a long spoon that Sups with the devil» - «Кто ужинает с дьяволом, должен запастись длинной ложкой». Лежа в краснодарской больнице, английский генетик с грустью констатировал, что ложка у него оказалась короткой. И все же эта сумасшедшая гонка нравилась ему. Через тридцать с лишним лет Харланд писал автору этих строк, что он считает себя самым близким среди зарубежных друзей Вавилова и жалеет только об одном: что во время совместных экспедиций «не имел сил идти с ними в одной упряжке».
Пока англичанин поправлялся и догонял своего проводника, Вавилов успел обследовать хлопковые совхозы Северного Кавказа, пересек Осетию, Грузию и, добравшись до Азербайджана, начал проверять работу Института хлопка в Гандже. Институт возвели на вновь орошаемых землях слишком поспешно. Академик не поленился объехать поля, осмотреть поливную сеть, станции перекачки воды. Посевы хлопчатника радовали: выровненные, урожайные. Но рядом били в глаза бесчисленные неполадки и непорядки. Машина вязла на размокших дорогах - ирригаторы не справлялись с выпущенной на волю водной стихией. Лужи и лужицы стояли среди недавней пустыни. Вечерами комариный звон оглашал окрестности. Люди спали под пологами, но малярия все равно люто косила и агрономов, и рабочих - уборщиков хлопка. Кто-кто, а Вавилов знал хорошо, что это за бедствие - малярийные приступы. Они терзали его в Саратове, а затем болезнь чуть не сорвала всю южноамериканскую экспедицию. Только бегство в горы или выезд из страны спасают путешественника, заразившегося малярией в болотах Бразилии или Аргентины. Нельзя допустить, чтобы советские хлопководы страдали от малярии.