Но эти мелочи, в конце концов, как пыль, как песок, засоряли ему глаза. И, сидя в выкопанном собственными руками «колодце», этот, может быть, один из лучших паразитологов мира вечно ворчал: «Ничего не вижу. Надо покопать еще». Так сам зарывался в мелочи и других толкал на то же.
Профессор Софиев прав. Именно «блохи» более всего приковывали внимание Леонида Михайловича в чужих диссертациях и докладах. Именно они, мелкие и микроскопические ошибка коллег, раздражали его сильнее всего. Знаменитому, всеми уважаемому профессору ничего не стоило одним росчерком изничтожить вполне добросовестный труд, если на первой или второй странице он обнаруживал неточность. Чувство справедливости в подобных обстоятельствах, увы, не слишком сдерживало его темперамент. Надо ли удивляться, что ни в Бухаре, ни в Самарканде вокруг талантливого паразитолога так и не поднялась поросль учеников. Рядом с ним не вырос ни один доктор науки, а несколько кандидатских диссертаций были защищены скорее вопреки директору института, чем благодаря ему. Не состоялась научная школа Исаева. И помешал ее рождению только сам профессор Исаев.
- Другая черта его личности была еще более губительной для общего дела, - вспоминает Софиев. - Сколько бы лет вы ни работали с Леонидом Михайловичем, вы оставались для него только сотрудником, сослуживцем, но не единомышленником, не соратником. Мы никогда не слыхали от него слов одобрения, не получали даже самых маленьких наград - дружелюбной улыбки или более крепкого, чем обычно, рукопожатия. А ведь мы любили его
Уже после отъезда Софиева из института в местной стенной газете появилась серия карикатур под общим заголовком «Эволюция научного работника». На первом рисунке изображены были обычные человечки. На втором те же человечки претерпевают метаморфозу - голова у них уплощается, на ней образуются странные отростки. Отростки вытягиваются, превращаются в пальцы. И вот идеальный сотрудник исаевского института: вместо головы - рука, просто рука. У некоторых особей из белого воротничка торчат две руки - передовики, очевидно. Не знаю, видел ли директор эти не столь смешные, сколь грустные картинки. Но интересно, что именно его высказывания дали художнику тему рисунка. В запальчивости Исаев не раз заявлял, что голова у него и у самого неплоха, а для дела нужны руки, много рук, исполнительных, послушных.
Запальчивый тон, кстати сказать, возникал у него тоже довольно часто. В моих самаркандских блокнотах то и дело варьируется эта тема: «Тут Леонид Михайлович на меня как закричит», «Я ему показываю (результат эксперимента), а он не смотрит, орет» Или: «А на меня он никогда не кричал, все даже удивлялись»
Самодур? Грубиян? Нет, все не так-то просто.
Вот письмо от зоолога Владимира Васильевича Ковдышева. Мы с ним не успели встретиться в Бухаре осенью 1987 года, и он вдогонку мне отправил обстоятельный мемуарий о встречах с Исаевым. Есть тут и упоминание об исаевской, мягко выражаясь, воинственности.
«Первое впечатление: агрессивность, неожиданная и необоснованно бурная. Отпор заранее готов не только возражению собеседника, но любому инакомыслию. Эта черта показалась мне в высшей степени неприятной, проявлением консерватизма, даже ученого зазнайства. Однако первые впечатления я быстро отбросил. Увидел: за агрессивностью Исаева стоит необычайная любовь его к своему делу, любовь настолько глубокая и всеобъемлющая, что в каждом вашем возражении Леонид Михайлович подозревает выпад против своего любимого предмета. Природная горячность туманила ему глаза, и требовалось известное время, чтобы он остыл и пригляделся к оппоненту. Однако стоило ему убедиться, что возражающий стремится не к тому, чтобы чего-то не делать, а, наоборот, чтобы сделать лучше, Леонид Михайлович преображался. Из агрессивного отрицателя делался милейшим спорщиком, и из-под его «категоричного императива» так и проглядывал характер ворчливого старика».
А вот что рассказывает одна из старейших сотрудниц института:
«Выбираю спокойную минуту и спрашиваю:
- Почему вы, Леонид Михайлович, раздражаетесь?
- Я не раздражаюсь.
- Но ведь вы кричите!
- Я не кричу, я вношу страстность в работу.
- От этой вашей страстности Н. Н. с утра слезы льет, вы ее изругали на чем свет стоит.
- Ну, уж сразу и «на чем свет стоит»! Если я ругаюсь, значит, знаю, что от человека можно чего-то добиться. А если по ругаюсь, верный знак - не верю я ему. Пустое место.
И действительно, добавляет сотрудница, были у нас в институте такие «пустые места», годами работали рядом, но Леонид Михайлович вроде бы их даже не замечал».
Вот вам еще один критерий, кстати самый распространенный: нечто подобное повторяли мне все или почти все самаркандские старожилы. У этих старожилов выработана была для своего директора весьма оригинальная оправдательная платформа:
«Нет, нет, мы на него никогда за это не сердились. Я даже замечала: в тот момент, когда Исаев бегает по кабинету, роняет стулья и орет благим матом, у него возникают самые интересные идеи и гипотезы. В такие минуты он буквально фонтанирует яркими, свежими мыслями - только слушай да мотай на ус»
Таков vox populi - глас народа. Попробуйте после всех приведенных свидетельств ответить, где все-таки зло и где добро в поведении Леонида Михайловича Исаева! Последний довод, кстати, не показался мне слишком неожиданным. Он напомнил давний разговор в лаборатории другого ученого - физиолога Леона Абгаровича Орбели. В 50-е годы этот ученик Павлова подвергался атакам со стороны противников, и сотрудники, жалея его, иногда скрывали неприятные для шефа новости. О неприятностях Орбели в конце концов узнавал, и тогда виновного в сокрытии истины призывали к ответу.
- Почему вы не сказали мне правду? - вопрошал академик.
- Не хотел волновать вас, Леон Абгарович.
- Вы плохой физиолог! Сколько раз вам повторять: волнуйте меня, волнуйте! Волнение для ученого полезно. Возбуждение центральной нервной системы активизирует творческий процесс.
Вот и еще одна, хотя и несколько парадоксальная, точка зрения на то, как ученый должен вести себя в обществе коллег. На этот раз звучит как бы голос самой науки - vox sciencii, так сказать
ДОРОГА НА МОНБЛАН
Я побывал на вершине Эльбруса, взобрался на Фудзияму, поднялся по великой китайской лестнице в пять тысяч ступеней на вершину Тай-шаня. Сообщите, возможно ли осуществить подъем фуникулером на вершину Монблана?
Л. М. Исаев.
Из письма в Женеву сотруднику
Всемирной организации здравоохранения
(ВОЗ), 1962 год
Он обладал исключительным мужеством не только в защите своих личных духовных прав, не только в своеобразном самоутверждении, но и в борьбе за лучшее существование человечества. В нем удивительно сочетались два начала - эгоистическое и общественное.
Проф. И. А. Кассирский.
Из биографии Рональда Росса
Среди медицинских профессий наиболее героической и мужественной людская молва называет хирургию. Такой оценке способствуют, скорее всего, внешние аксессуары операционной: маски на лицах врачей, кровь, «страшные» инструменты в шкафах. Хирургу действительно приходится иногда вступать в поединок со смертью. И сам он, как гласит поговорка, умирает после каждой неудавшейся операции. И все-таки не хирургам, баловням общественного внимания, отдал бы я золотой венок мужества. Есть в медицинском стане племя, о котором мало пишут и говорят. А между тем эти люди спасают не единичные жизни, а тысячи и миллионы. Смерть каждый день сторожит их наравне с их пациентами. Ибо эти врачи избрали для работы не шумные города и сверкающие чистотой клиники, а самые «грязные», с медицинской точки зрения, закоулки планеты. Я говорю о тропических врачах - тропикологах.
Почему тропических? Да потому, что в экваториальном поясе между тропиком Рака и тропиком Козерога лежит главный очаг паразитизма. Здесь больше, чем где бы то ни было в другом месте, обитает насекомых-переносчиков, здесь рай для простейших, гельминтов, микробов, вирусов. Здесь клубок самых страшных, самых массовых человеческих страданий. Дознаться об истоках инфекции, о ее переносчике, найти меры пресечения для заразы - вот будничное занятие тропического врача. Надо ли удивляться, что погруженные в эти будни тропикологи подчас не успевают дождаться праздника. Их могилы в лесах Центральной Африки, на плоскогорьях Индии, в болотах Южноамериканского материка. И если имя капитана, случайно открывшего какой-нибудь пустынный остров в океане, неизменно фигурирует на мировой карте, то имена даже самых одаренных тропических врачей запечатлены разве что в учебнике эпидемиологии или микробиологии.
Рональд Росс (1857 - 1932) - один из немногих тропических врачей, кому посчастливилось добиться признания при жизни. Безвестный военный медик из индийской глуши достиг всемирной славы только благодаря собственным заслугам. Ему мешали все: военное начальство бросало майора медицинской службы из одной части в другую, из одного похода в другой; медицинские чиновпики в Индии не желали и слышать о каких-то открытиях полкового врача. А генеральный медицинский инспектор Индии запретил публиковать работу, за которую четыре года спустя Россу присудили Нобелевскую премию. Когда, невзирая на все это, врач сделал свое открытие, установил, как передается малярия, ему пришлось выдержать новую атаку. Профессор Римского университета Баттиста Грасси, «один из компетентнейших зоологов своего времени», принадлежавший, по словам биографа, «к научной знати не только Италии, но и Европы», чьи работы современники признавали классическими, заявил претензию на приоритет в деле, которому Росс отдал несколько лет жизни. Но Рональд Росс недаром родился под грохот канонады (его отец был профессиональным военным в Индии). Он выдержал и это сражение. Нобелевский комитет увенчал (1902) в его лице не только личный талант исследователя малярии, но и признанного главу клана тропических врачей мира. Росс стал гордостью всех этих прозябающих в безвестности провинциалов.
Я не случайно повторил несколько раз слова «безвестный, безвестность». Вот лишь одна деталь. Справочник Ольппа «Тропические врачи», претендующий на энциклопедический охват всех мало-мальски заметных имен, вышел в Германии в 1932 году, уже после того как Николай Ходукин разгадал в Ташкенте тайну передачи кала-азара москитом, а Леонид Исаев первый в мире уничтожил в Бухаре ришту. Но имена и портреты исследователей из Узбекистана не попали на веленевую бумагу шикарного мюнхенского издания. Хорошо еще, что Ольпп не забыл открытие Боровского, усилий советских академиков Скрябина и Павловского.
Леонид Михайлович Исаев мало пекся о международной славе. Самобытный, независимо мыслящий, он не был склонен кому-нибудь подражать, к кому-нибудь подлаживаться. Однако Рональд Росс многие годы оставался его кумиром. Получив от знакомого врача, работающего в аппарате ВОЗ, портрет великого маляриолога, Леонид Михайлович писал в августе 1962 года:
«Благодарю за письмо и чудесную фотографию Росса. Он здесь очень хорош и морфологически (так! - М. П.) и психологически. Воин и поэт. Помните, как он ругал Грасси в пылу оспаривания приоритета открытия: «Итальянский бандит с большой научной дороги». Конечно, Россу очень далеко до эрудиции Грасси. Но что бы могли сделать дисциплинированный ум и золотые руки Грасси, если бы их не осветил творческий огонь Росса» 1 [1 Письмо Л. Г. Брюс-Хватту из Самарканда в Женеву от 25 августа 1962 г. (подлинник)].
Вот что так привлекало Исаева в личности старшего коллеги - творческий огонь, а по сути - характер, волевой, независимый, целеустремленный, такой же, как у самого Исаева. Мы любим то, что знаем; лучше всего мы знаем самих себя. Росс - бессребреник, человек абсолютной честности, Росс - неутомимый труженик, болезненно самолюбивый Росс, готовый чуть ли не с кулаками отстаивать свое первенство на мировом научном ринге, - как все это близко Леониду Исаеву! Он охотно прощает Россу даже резкость и грубость в споре с противниками: брань делу не помеха. Сошлюсь еще раз на прекрасную биографию, принадлежащую перу профессора Кассирского: «Росс по натуреработник поразительной теоретической интуиции и одновременно колоссального практического диапазона, а для таких личностей честолюбие не опасно - оно не приведет их к беспочвенной авантюре, оно будет вечной движущей пружиной честного и общественно полезного труда»2. Да ведь это точнейшее определение исаевской натуры! [2 И. А. Кассирский. Рональд Росс и малярийная проблема. Медгиз, 1937].
Росса мало занимали события, разыгравшиеся в России в 1917 году. Но борец и новатор, он уловил в революции ее волевое начало. И три года спустя, настаивая в Лондоне на необходимости самых решительных мер против малярии в одной из британских колоний, Росс требовал революционного подхода к делу. «It was sanitary Bolshevism», - писал он о действиях, которые сам успел предпринять в этой колонии. «Большевизм в санитарии»! Ах, как хорошо понимал профессор из Самарканда своего знаменитого собрата!
Он не любил говорить о своих и чужих болезнях, старости, смерти. Никогда не бывал на похоронах, даже заболевших сотрудников навещал неохотно. Это было как иммунитет - активное неприятие всего, что относится к телесному разрушению, небытию. Только однажды, узнав, что его заместитель Анна Марковна Быховская перенесла спазм мозговых сосудов, директор зашел навестить верную помощницу. Впрочем, дальше порога он так и не сдвинулся. Едва справившись о здоровье больной, торжественно заявил:
- Нет, со мной этого никогда не произойдет! Исаевское «никогда» звучало как заклятие. Подозреваю, что, врач и естествоиспытатель, он где-то в глубине души все-таки верил: общебиологический закон старости и умирания как-то обойдет его стороной. На одной фотографии конца 50-х годов Леонид Михайлович держит в руках две фигурки восточных божков. Третий «бог» засунут в нагрудный карман пиджака. Надпись на обороте, сделанная рукой Исаева, гласит: «Витязь на распутье. Кого избрать - бога счастья, удачи или долголетия?» И фотография и надпись, конечно, шутка. Но долголетию отдавал ученый явное предпочтение над прочими благами: лысого бога, символизирующего долгую жизнь, всегда носил с собой. Впрочем, как учит поговорка, «бог-то бог, да и сам не будь плох». В семьдесят и в семьдесят пять лет жил Леонид Михайлович так, будто впереди ждали его еще десятки лет труда и поисков. Болел редко, работал без устали, не жалел ни себя, ни других. При каждом удобном и неудобном случае спешил заверить окружающих, что здоровье его вообще не имеет изъянов.
- Я знаю, вам трудно за мной угнаться, - мог сказать он сотруднику, с которым предстояло обследовать в пустыне норы песчанок. - Сдерживайте меня, если я стану слишком спешить.
Такое заявление делалось не столько ради сотрудника, сколько для того, чтобы лишний раз напомнить: директор здоровее, сильнее, выносливее молодых. Свернуть в пустыне с дороги, чтобы в жаркий день напиться воды из колодца? Ни за что! Это слабость. Исаев не позволяет себе никакой слабости. Случилось ему однажды перенести приступ острого радикулита. Мучительные боли начались неожиданно, когда он сидел в читальном зале научной библиотеки. Обеспокоенные сотрудники приехали на машине. Прихватили даже носилки. Но директор отстранил всякую помощь. Спустился по лестнице и сел в машину сам. Боли были адские, но на лице его не дрогнул ни один мускул. Морщиться, сгибаться, стонать - слабость, недостойная мужчины. В молодости это еще можно себе позволить, но в старости ни в коем случае.
Всякую заботу о себе, желание помощников оградить его от физических тягот рассматривал Леонид Михайлович в последние годы почти как оскорбление. Если вы застали директора, читающего книгу с помощью лупы, не вздумайте посоветовать ему очки. Последует обычная реакция:
- Очки? Какая ерунда! Я отлично вижу. Глаза сегодня немного устали, но это временное.
Преклонный возраст нередко делает ученых тщеславными. Рональд Росс в последние четверть века своей жизни занят по существу тем, что собирает урожай мирового признания. Присуждение почетных степеней сменяется банкетами, банкеты - поездками по странам мира. Соединенные Штаты, Греция, Германия, Болгария, Сербия, Турция, Россия (1912), остров Маврикия, Испания, Египет - вот лишь неполный список мест, где великий ученый побывал в качестве почетного гостя, где принимал дипломы, ордена и иные знаки благоволения человечества. Исаев избежал старческой любви к побрякушкам. После шестидесяти он оставался таким же резким в отношениях с коллегами и таким же трудолюбивым, как прежде. Тщеславия не было и в помине.
В августе 1962 года Леонид Михайлович пишет из Самарканда в Москву:
«Вернулся из Бухары и снова через неделю еду туда Кого что притягивает в этот край. Почти тысячу лет назад Саманид Наср выехал из Бухары в Мерв и там задержался. Придворные стали скучать по своим садам, женам и детям. Никто не решался сказать эмиру, что пора возвращаться. Однажды утром, когда Наср был навеселе, поэт Рудаки, которого придворные уговорили помочь им, стал петь восхваления Бухаре: