Декандоль не имел обыкновения путешествовать в поисках того, или иного растения. Но в доме его отца, тоже известного ботаника, хранились гербарии, содержащие до 80 000 растений. Обозревая этот засушенный эдемский сад, ученый рассудил, что родина каждого культурного растения находится, видимо, там, где мы можем обнаружить его диких предков и родичей. Ибо (так, по крайней мере, казалось в средине XIX века) у прирученной пшеницы, кукурузы, яблони и огурцов где-то неизбежно остались их некультурные предки. Такая теория выглядела довольно достоверной. Однако когда швейцарец попытался по книгам, гербариям и свидетельствам путешественников разыскать дикую родню 247 наиболее распространенных культурных растений, его постигло разочарование. Несмотря на то что для решения ботанической задачи он привлек документы истории, данные археологии и даже сведения из лингвистики, в графе «происхождение» ему пришлось поставить 72 вопросительных знака. Для каждого третьего, известного в человеческой культуре растения дикого родственника найти не удалось. А раз так, то и родина их осталась невыясненной.
Декандоль полагал, что виной всему недостаточно хорошо проведенный розыск. О том, что ложна его собственная концепция и происхождение растений надо исследовать иначе, в голову ему так и не пришло. Современники тем не менее с почтением отнеслись к трудам талантливого ботаника. Альфонса Декандоля избрали членом многих академий и научных обществ Нового и Старого Света, и он покинул этот мир в глубокой старости с твердым убеждением в незыблемости своих идей.
Творец большой научной идеи, хочет он того или не хочет, неизбежно стоит на плечах предшествующих поколений. И в то же время острием своим новая идея всегда направлена против этих же поколений. Такова диалектика научного творчества: наши учителя - наши первые противники. Размышляя о происхождении возделываемых культур, Вавилов шел от поисков Декапдоля, по его собственная теория есть непрерывный спор с Декандолем. Это не личная борьба. Русский ботаник чтит своего трудолюбивого швейцарского предшественника. Он даже посвящает его памяти свою книгу. Но исследователь XX столетия не прощает ни одного промаха собрату из предшествующего века. Спор двух эпох непримирим.
Декандоля занимало происхождение пшеницы вообще, всего овса, всей ржи. Вавилов напоминает: за минувшее столетие внутри рода тритикум - пшеница - обнаружено и выделено восемь различных видов. Они так разнообразны по своему строению и физиологии, что едва ли произошли из одного географического района. То же самое - с овсом, ячменем, льном, арбузом. Правильнее Даже говорить об овсах, льнах, ячменях, арбузах и искать их родину порознь для каждого вида или группы близких видов. Это во много раз сложнее, но и во столько же раз ближе к истине.
Декандоль убежден: стоит только найти дикого предка того или иного из обитателей наших полей и огородов, как уже можно говорить о родине одомашненного потомка. Для ученого ареал 1 дикаря - родина введенного в культуру растения [1 Ареал - область распространения].
«Сомнительно, - парирует Вавилов. - Во время экспедиций в Среднюю Азию я находил дикую дыню на огромной площади от Аральского моря до Гиндукуша, от Каспийского моря до Ферганы, а культурные сорта дынь в этом районе очень однообразны. Похоже, что подлинная родина дыни далека и в Среднюю Азию попали только две-три окультуренные человеком разновидности. Столь же рискованно определять родину арбуза в Азии, исходя из того, что дикий горький арбуз - колоцинг - захватил своим ареалом не только Африку (откуда, кстати, он родом), но и добрый кусок Азиатского материка».
Но допустим, говорит Вавилов, мы обнаружили дикого родича какого-то растения. Сравните его с возделываемым собратом. Окажется, что дикарь похож лишь на некоторые домашние разновидности. Значит, в лучшем случае, он - предок лишь одного из культурных видов. Да и предок ли? Декандоль, разыскивая дикарей, верил, чтс при длительном ухаживании, в руках человека, они непременно станут «домашними», то есть утеряют черты, присущие дикому растению. Но разве можно в науке принимать что-нибудь на веру? Опыт показывает: сколько бы мы ни культивировали дикий ячмень, дикую пшеницу или овсюг, их ломкий колос, предназначенный природой для свободного рассеивания зерна, никогда не теряет своей ломкости. Дикарь совсем не спешит стать домашним растением. Что это значит для ботаника? А то, что родичей для наших культурных сортов найти не так просто, как казалось швейцарскому ботанику. И больше того: в поисках родины растений вовсе нет нужды кидаться на розыски этой сомнительной родни. У советского ученого есть на сей счет своя собственная метода.
Родина возделываемых растений? Николай Иванович не забывает о том перемешивании сельскохозяйственных культур по всему свету, о той интернационализации растительного мира, которая не раз совершалась за долгую историю земледелия. Помнит он и о переселении народов, о колонизации, путешественниках, которые перевозят растения с материка на материк и тем окончательно сбивают с толку ботаников-географов. И все же ученый верит: родину большинства культурных растений можно установить более точно, чем это делал Декандоль. Надо только поискать на земном шаре такие места, где разные формы интересующих нас растений представлены богаче всего. Родина зеленого питомца - это прежде всего центр его формообразования, место, где представлено наибольшее число его сортов, разновидностей, форм. Но очевидно и другое: там, где растет много форм, хотя бы той же пшеницы, там можно почерпнуть много ценных в хозяйственном отношении признаков этого злака.
Центры формообразования - только бы добраться до них! - должны стать подлинной сокровищницей для селекционеров. Не поддающиеся болезням, сверхзасухоустойчивые пшеницы, урожайные и сверхурожайные ячмени, льны с крупным масличным семенем и прочным длинным волокном - все это должно где-то быть. Ведь по закону гомологических рядов в отдельных формах присутствуют и засухоустойчивость, и высокая маслич-ность, и урожайность. Почему бы не предположить, что экспедиции в центры формообразования пополнят пока еще пустующие «клетки» вавиловской таблицы «растительных элементов» ценнейшими разновидностями злаков, технических, овощных, плодовых, ягодных растений? Нужно только двинуть экспедиции по верному пути!
Но где они, те обетованные страны? Центры формообразования культурных растений, говорит ученый, лежат не на больших дорогах международной агрикультуры. Их надо искать в глуши, в сохранившихся кое-где районах примитивного сельского хозяйства. И, конечно, в горах, там, где человек с древнейших пор занимается землепашеством. В горах? Но ведь это снова противоречит взглядам Декандоля! И не только Декандо-ля. Мировая историческая наука давно уже, как непреложную истину, приняла убеждение в том, что земледельческая культура зародилась на берегах великих рек. Историки приводят в пример долины Хуанхэ и Янцзы, Инда и Ганга, Нила, Тигра и Евфрата, где найдены якобы самые древние поселки земледельцев. На этом же настаивает и наш соотечественник, старший брат великого патолога Ильи Ильича Мечникова, географ Лев Мечников в своей знаменитой книге «Цивилизация и великие исторические реки». Лев Ильич ссылается, как и Декандоль, на огромный археологический и исторический материал.
Но Вавилов упорно стоит на своем. «Детально изучив очаги формообразования культурных растений, - утверждает он, - ботаник приобретает право оспаривать выводы историков и археологов». Долины рек - не колыбель цивилизации. Человечество спустилось в низины лишь в пору, если так можно выразиться, своего отрочества. Гроздья винограда, выбитые на камнях египетских пирамид, китайские сельскохозяйственные обряды пятитысячелетней давности? Но земледелие зародилось несравненно раньше, тогда, когда не было и намека на пирамиды и письменность, когда наши предки еще не знали членораздельной речи. Это произошло в горах, там, где разнообразие природных условий - от пустыни до оазиса, от каменистых осыпей до богатых перегноем альпийских лугов - породило изобилие растительных форм. Где бегущие с ледников ручьи позволили древнему человеку самым примитивным образом устраивать самотечный полив своих первых маленьких плантаций. Эти районы, по мнению Николая Вавилова, широкой полосой простираются от горных систем Юго-Восточной Азии (Китай), через Гималаи и на их отроги (Индия), они продолжаются в гористых плато Северо-Восточной Африки, тянутся через Кавказ, Балканы, Апеннины и Пиренеи, и на другом берегу Атлантического океана продолжаются по Кордильерам от Мексики до Чили. В общем-то, это совсем не много - что-нибудь около двадцати процентов суши. Но в горном поясе, где с давних времен лепится человек-земледелец, и поныне живет более половины населения земного шара. Многозначительная цифра!
Так в разгар революции и гражданской войны совершился этот мало кем замеченный научный переворот. Провинциальный русский профессор, сидя в своей саратовской глуши, одним махом преобразил основы ботанической классификации, показал агрономам и селекционерам мира, что их профессиональные интересы простираются чуть ли не на весь земной шар, и, кстати, ткнул указкой в те районы планеты, где, если хорошенько поискать, можно найти сокровища, значительно более ценные, чем содержимое всех банков мира. Впрочем, как это не раз уже отмечали, для того чтобы пророк был услышан современниками, ему необходимо вовремя родиться. В 1920 году ученый пророк имел мало шансов на то, что голос его услышит кто-нибудь, кроме специалистов. Да и в последующие три-четыре года у страны не было средств на то, чтобы отправить ученого в дальние зарубежные экспедиции. Вместо Африки весной 1921 года Николаю Ивановичу предложили отправиться в Петроград восстанавливать Бюро по прикладной ботанике, то самое, где в 1912 году он проходил практику у профессора Регеля.
Страивая судьба была у этого учреждения! Великая земледельческая держава Россия, производившая перед революцией пятую часть всего хлеба на земном шаре, страна, чей экспорт на шестьдесят процентов состоял из зерна, долгое время вообще не имела научного центра для исследования нужд своего зернового хозяйства. В 1894 году в недрах министерства земледелия зародилось наконец Бюро, призванное вводить в культуру новые сорта и изучать старые. Однако министерские чины, составлявшие пространное «Положение» Бюро по прикладной ботанике, забыли обеспечить его средствами, помещением и должностями. Почти три десятка лет Бюро влачило жалкое существование, занимая тесные каморки то близ холерного кладбища, то в неприспособленном жилом доме на Выборгской стороне. Последний из руководителей этого учреждения, добросовестный и работящий ботаник Роберт Эдуардович Регель, несколько поднял авторитет Бюро. Он собрал и изучил почти три тысячи образцов ячменя, предпринял кое-какие исследования русских пшениц и полевых сорняков, но наступившая после войны разруха свела на нет все его усилия. Сам Регель умер, заразившись тифом, наиболее видные сотрудники, спасаясь от голода, покинули Петроград. Нужно было иметь немалое мужество, чтобы в пачале 1921 года принять в наследство те развалины, что остались от Бюро. Вавилов принял. Зачем?
Ученый, если он не пустой мечтатель, обязан серьезно обдумывать не только свои цели, но и средства, с помощью которых он надеется эти цели осуществить. Кафедра в Саратовском университете, обжитая и дружелюбная, при всех ее достоинствах не могла служить базой для того всемирного поиска, что задумал Вавилов. Планы исследователя требовали иного масштаба работы, иного коллектива. Нужен был целый исследовательский агрономический институт, какого до сих пор на Руси не существовало. Николай Иванович решил: таким центром растениеводческой мысли страны может стать Бюро по прикладной ботанике. Может стать, если приложить к нему заботливые руки
Это был во всех деталях продуманный переезд. Ученый не просто покидал Саратов, как подобает лицу, переезжающему из провинции в центр на повышение. Он не проследовал на вокзал в извозчичьем экипаже, груженном профессорским добром, а забрал с собой в Петроград двадцать семь своих сотрудников, повез все накопленные за три года растительные коллекции и огромную библиотеку. На новом месте он собирался устраиваться капитально, всерьез.
Ехали в двух теплушках. В одной на нарах - люди, в другой везли семена, книги, кое-какое оборудование. Из Саратова выезжали с шутками-прибаутками. Прямо на кафедре устроили чай для отъезжающих и остающихся. Чай был морковный, но речи искренние, горячие, веселые. В специально выпущенной ко дню расставания стенной газете кто-то острил: «Ходят слухи, что Невский проспект переименован в Проспект Гомологических Рядов». Ближе к Петрограду улыбки полиняли.
После трех недель езды 10 марта прибыли наконец в «безлюдный и дичающий, но осененный знаком вечности пролетарский Петербург». Таким увидела его в те же примерно дни журналистка Лариса Рейснер. Неделей раньше город был объявлен на осадном положении: бунтовал Кронштадт. Агрономы с трепетом поглядывали на паровозное кладбище, загромоздившее подступы к Московскому вокзалу, на руины фабрик вдоль Полюстровской набережной. Порывы сырого мартовского ветра доносили артиллерийскую канонаду. «Что же это в самом деле? Запустение, смерть? - вопрошала Рейснер. -Эти развалины на людных когда-то улицах, два-три пешехода на пустынных площадях и каналы, затянутые плесенью и ленью Неужели Петербургу действительно суждено превратиться в тихий русский Брюгге, город XVIII века, очаровательный и бездыханный?» Вполне возможно, что те же мысли этот разоренный войной и блокадой город рождал и в душах вчерашних провинциалов. Только Вавилов не унывал или, по крайней мере, не подавал виду, что поражен запустением бывшей столицы. Он кое-как пристроил сотрудников в Царском Селе (там располагался Агрономический институт) и тотчас отправился принимать «наследство» профессора Регеля.
«Картина почти полного, словно после нашествия неприятеля, разрушения встретила нового заведующего в помещениях Бюро: в комнатах - мороз, трубы отопления и водопровода полопались, масса материала (семян) съедена голодными людьми, всюду пыль, грязь, и только кое-где теплится жизнь, видны одинокие унылые фигуры технического персонала, лишившегося руководителя».
Это свидетельство очевидца вполне достойно доверия. Тем более, что письма самого Николая Ивановича к его саратовскому другу доктору П. П. Подъяпольскому мало чем дополняют безрадостную картину: «Хлопот миллион. Воюем с холодом в помещениях, за мебель, за квартиры, за продовольствие Должен сознаться, что малость трудно налаживать новую лабораторию, опытную станцию и устраивать 60 человек персонала (вместе с питерскими)».
Вавилов мечется между городом и селом. В Царском директор Агрономического института согласился принять приезжих в качестве преподавателей. Это на первых порах очень важно: в Петрограде пайки дают только тем, кто числится на службе. Как и что Николай Иванович в те дни ел, где спал и спал ли вообще, сотрудники с достоверностью сказать не могли. Похудевший (хотя неизменно выбритый и в галстуке), всегда одолеваемый делами, он то бросался добывать лошадей к предстоящему севу, то искал топливо, то кидался в Петроградскую учет-но-распределительную комиссию произведений печати (была в те годы и такая), чтобы выклянчить учебники для студентов и научную сельскохозяйственную литературу для своих коллег.
Семья профессора осталась в Москве, но никто не слышал от него жалоб на неустроенность быта. Только однажды, заглянув на огонек к профессору Виктору Евграфовичу Писареву, Николай Иванович, явно стесняясь, протянул его жене небольшой мешочек пшена, крошечный кусок сала и попросил сварить эти припасы. Пшенная каша привела его в восторг. Когда трапеза была закончена, гость на настойчивые расспросы хозяев признался, что уже добрую неделю не ел горячего.
Петроградское бытие, казалось, хоть кого могло лишить иллюзий. Какие уж тут мечты, когда единственная цель человека в этом ледяном аду - не окоченеть и не умереть с голоду. Но так лишь казалось. Сосредоточенный на главной цели, Вавилов легко мирился с временными тяготами бытия. Пустопорожние стенания по поводу трудностей - не для него. Малейший просвет уже радует этого природного оптимиста. Едва удалось как-то устроить и накормить сотрудников, он пишет друзьям в Саратов: «Север все-таки очень завлекателен. Сделано мало, а можно сделать многое. Внешне наша лаборатория прекрасна. И вообще в Царском хорошо». И в следующем письме снова: «Много здесь возможностей. Книги, музеи, получили десятки оранжерей. Ведем ремонт лаборатории, делаем мебель, собираем машины Будем заниматься своим делом, будем пытаться вести свою линию. Трудно, но тем более желания, чтобы это шло так, как хочешь».
В 1922 - 1923 годах письма его к друзьям похожи на воинственные и победоносные реляции: «Кончили ремонт в городе, отстроили Северную Новгородскую станцию В Царском Селе ведем не на жизнь, а на смерть борьбу за создание генетической станции. Трудно, но, пожалуй, справимся».