Глухое постукивание по земле вернуло Кукушкина к реальности.
Сквозь щель полуоткрытых век он приметил крохотный блудячий лепесток пламени, скачками двигавшийся вдоль могил. Фельдшера заколотила передрожь. Внезапно в мерцавшем отблеске на миг обозначился силуэт движущегося человека. Огонек моргнул и замер, точно в раздумье.
Ни жив ни мертв, Кукушкин не сводил с него затравленного взгляда. Левую щеку била судорога, но рука продолжала сжимать прут ограды. К ужасу фельдшера огненный язычок качнулся и поплыл к нему. Петр Карлович плотнее вжался в пустоту между могилой и решеткой. По-хмелья, терзавшего его, как не бывало. Пламя неумолимо приближалось. Несчастный перестал дышать, и лишь серд-це вещало: «Край твой пришел, Кукушкин!»
Миг, другой, третий
Черный плащ шершавым сырым краем шлепнул его по уху. Большие морские сапоги прочавкали у самого носа. От них повеяло смертью. Еще малость, и он перестал их слышать.
Вдали над бухтой скрещивались молнии. Воздух стоял тяжелый, беременный влагой. Скорилась гроза. Стремительно налетевший ветер понукал деревья, вырывая у них пыточные стоны.
Кукушкин щупал взглядом потемки, пробираясь к главному входу.
Сбившись с центральной аллеи, он заблудился и понятия не имел, где теперь находится. В одном месте черпнул своим низким башмаком, в другом обеими ногами влез в грязь. Но он не замечал сей малости и, точно блажен умом, квасил по слякоти вперед.
Сгибаясь под порывами промозглого ветрогона, Петр Карлович в сотый раз терзал себя мыслью: как было бы все благовидно, если б он не уступил увещеваниям Красноперова, не поехал на крестины и не назюзился до поросячьего визга.
Господи, помилуй! Господи, помилуй! шелестели его губы от сознания своей человеческой немощи.
Он уже изрядно шарахался, обходил ограды, напарываясь на сдвинутые, заброшенные надгробья, повалившиеся кресты, и все успокаивал себя: «Ничего, Петруша, в жизни такое кругом и рядом: ищешь ягоду, а находишь гриб. Вот так Вот так. Не огорчайся, брат любезный. Обойдется все право, обойдется».
Внезапно каленая молния разверзла небо надвое фельдшер замер.
Высветилась бухта, прибрежные унылые дюны, притихшая в тревожном сне далекая крепостная стена. Но Петр Карлович углядел и свое зернорешетчатые кладбищенские ворота, до которых было рукой подать.
Гром ухнул чуть погодя. Всесотрясающий грохот долго перекатывался по жести неба, дробил ее, пригибая Кукушкина к могилам.
Зачастили первые тяжелые капли дождя. Он поднял воротник, нахохлился и едва не уперся лбом в склеп, сложенный из кирпича.
Очередная молния острым зигзагом разорвала саван ночи. В трех саженях от себя Петр Карлович узрел зловещую фигуру в черном плаще.
Призрак, наклонившись, скрылся в склепе. Все померк-ло в самом Кукушкине: ровно жила огнем свеча, да вот нахлобучили медный гасильник.
Из склепа, как из преисподней, донеслись приглушенные голоса.
Лекаря забила лихоманка. Ноги вдруг против воли двинулись к склепу, будто какая-то гиблая нечисть вселилась в него и заставила двигать члены. Почти в беспамятстве он прильнул щекой к кирпичу.
Ты видел его, Ноздря? послышался властный, с нажимом, голос. Ухо фельдшера резанул заметный акцент.
Не слепой.
Так какого черта? Бумаги где? Они как пить дать у него!
Он был не один. Кончать других уговору не было. Тут не каторгой, петлей пахнет. Лучше ответствуй по совести, Гелль, он это али нет?! Сходство его с родителем не зрю.
Склеп замолчал, будто вымер, а потом шепнул с ледком:
Будь покоенон. На Библии клянусь! и чуть позже в догонку глухо-глухо: Рука-то не дрогнет? Брат ведь он тебе кровный
Хоть бы и кровныйне велика честь. По крови и зверь в родстве. По духутокмо человек. У меня с этим сучьим семенем свой расчет!
Ну-ну, не шуми, ласково, как ребенку, ответил тот, кого называли Геллем. Смотри, сынок, не сидеть бы на бобах И тише, тише!
Кого боишься? с насмешкой огрызнулся Ноздря.
Заткнись! И у могил есть уши. Знай, здесь задаю вопросы только я! голос с акцентом зашипел: А теперь запоминай: на это дело он снимется с якоря под иным именем Это уж точно, как трубку набить.
Ты клянешься? бас дрогнул.
Слово моряка. Я скорее дам руку отсечь, чем нарушу его, сынок.
Черт с тобой, будь по твоему. Я верю тебе, Гелль.
Вот и славно. Но смотри, Ноздря, не вздумай вилять, как маркитантская лодка. Клянусь Гробом Господним, я выпотрошу тебя, как тунца, и вздерну на твоих же кишках на рее.
От этих разговоров Петра Карловича будто обуглило. Он даже не сразу смог поправить воротник сюртука, за который ручьился студеный дождь. «Как пить дать, смекнул он, нелюди эти не росой омываются».
Let it be, смягчаясь, сказал Гелль. Кукушкин слышал, как он некоторое время сосредоточенно жевал табак, затем сплюнул и продолжил:
Тебе передали деньги?
Не в них дело.
Конечно, нет. Будь покоен, сынок, ты упьешься его кровью. И все же, доллары я передал тебе Можешь проверить.
Уже проверил.
В чем дело? голос Гелля стал глуше. Ты не доверяешь мне?
Таким, как ты, и мать родная доверять не должна.
Damn you! Ill cheat you yet ха, ха, кому стоит доверять. Ладно, ближе к ветру! Меня не ищи. Бухту тебе укажут мои люди До встречи.
Фельдшер вздрогнул, как пришпоренный мерин. Тусклый свет от чадящей лампадки лился на землю, и он с тоской понял, что ему суждено пересечь освещенный участок, прижимаясь ужом к стене. Время обходить склеп уже вышло. Но когда Петр Карлович очутился возле оконца, душа не вынесла-таки: глянул украдкой.
Святый Боже! Святый Крепкий!..
Кукушкин подавился молитвойсклеп был пуст. С опасливой оглядкой он поднялся ипрочь, прочь, разъезжаясь башмаками по слякоти, откуда только силы прихлынули.
Ворота, слава Господу, оказались не запертыми, открылись махом, но с дьявольским скрежетом. У лекаря будто выросли крылья: не глядя под ноги, он несся к огням спасительной цитадели. Петр Карлович зарекся кому бы то ни было сорочить о случившемся. Он был убежден, что в участке урядник Щукин уж не преминет поднять его на смех. Но не это пугало Кукушкина а глас пустоты.
Глава 6
Уже на третьи сутки после случая на Змеином Гнезде «Северный Орел» под небесным Андреевским флагом бросил якорь в Охотске.
В этот звонкий от весенней капели и чивливых воробьев день на городском кладбище тело казака Волокитина было предано земле.
Палыч наказ барина ущучил крепко: отыскал капитана Черкасова на постоялом дворе, где хоронили свои сундуки с саквояжами приезжие; вцепился в него клещами, пока своего не достиг. Встреча капитанов случилась сердечной, если не сказать родственной: от души были удивлены и обрадованы, что оба Андреи и оба Сергеевичи. С первого часу встали на короткую ногу и свято уверовали, что дружбу свою сберегут на всю жизнь.
* * *
Как ни «бегался торопом», по выражению денщика, Анд-рей Сергеевич, как ни воспарял в большую спешку, но на подготовку к плаванию до берегов американских дней ушло поболее, чем загадывалось. Дело с передачей судна оказалось заковыристым и долгим. Одной канцелярщины было довольно, чтобы довести до слез и крепкого мужика. Перво-наперво пришлось ознакомить командира порта г-на Миницкого с бумагами, обнаруженными Преображенским у Петра Волокитина.
Не розно с Андреем переживал заминку и капитан Черкасов. Дни ожидания тянулись гуськом, неразличимой чередою, пропадало времечко за шаль. И слонялся Черкасов без дела по городским колдобинам да питейникам, терялся в догадках, возвращаясь на корабль, проклинал забытый Богом край света. Однако пуще всего он страшился дальнего тайного прицела, который мог держать на уме неизвестный ему доселе адмирал Миницкий.
«Какого черта за нос водит, старый сундук?!» в голове Андрея Сергеевича бурлила обида: с чем в Петербург возвращаться? Как в глаза графу Румянцеву смотреть, не передав фрегат в надежные руки?..
Измаявшись таким образом и не дождавшись приглашения, он заслал, по совету Преображенского, письменный рапорт командиру порта. Неделя истекла, а от властей ни слуху, ни духу. «Похоже, жухнуть бумаге в долгом ящике», скрежетал Черкасов. Плюнув на этикет, он решил «бубенить в колокола»: откушал с утра чаю с капустным пирогом и, поскрипывая натертой кожей, отправился в командирский домтрудить его высокопревосходительство.
Неожиданное появление в приемной самого адмирала порта в вицмундире вспугнуло разомлевшего вестового. Однако Черкасов прытче был: ловко вскочил с банкетки, ровно спущенная пружина, по всем правилам браво козырнул и замер в нетерпеливом ожидании.
Андрей Сергеевич в воображении своем рисовал Миницкого этаким плотно-тугим и грозно-заспанным, но нет, тот оказался подтянут для своих шестидесяти, приятен лицом и обхождением.
Прошу не беспокоиться, голубчик, дай Бог памяти
Капитан Черкасов, ваше превосходительство! ахнуло в приемной.
Прекрасно, а величать как прикажете?
Андрей Сергеевич, ваше превосходительство, немало обескураженный теплым обращением, уже не столь бойко ответствовал капитан.
МеняМихаил Иванович. Будем считатьпо-дружились, так? Ну-с, справляйте курс в покойную гавань. Командир порта пропустил Черкасова в открытую казаком дверь.
Они прошли в просторный, чисто выбеленный, по-домашнему уютный кабинет. Капитана поразила и где-то даже возмутила неуставная, периферийная вольность, что была допущена в убранстве кабинета: стены красили кабаньи, лосиные и медвежьи головытрофеи собственной охоты, как пояснил хозяин. Слева от дверей пузатился радушием массивный буфет с поблескивающими серебром гусями-братинами и прочая, весьма далекая от службы, утварь.
Но еще круче Черкасова повергла в изумление беседа. Вместо незамедлительного принятия рапорта Миницкий сперва ужалил язык офицера коньяком, затем заочно по-знакомился с его родителями, тут же, на одном кругу, вспомнил и свои старые добрые деньки, когда он был лихим морским капитаном.
«Хм, сдается мне, не сильно тут потом обливаются в радении для Отечества, ухмыльнулся про себя моряк. И то верно: хиреет за делами глас Особенной канцелярии».
От зоркого ока его превосходительства не ускользнула холодная брезгливость ко всему штатскому, тронувшая строгий взор офицера. Это, однако, ничуть не задело самолюбия адмирала порта. Напротив, он просто заметил:
Я понимаю вашу иронию, Андрей Сергеевич. Но знаете ли, голубчик служить в такой дыре, в сумасшедшей дали от столицы Скотская жизнь, капитан! А сие, смею вас уверить, недешево стоит. Скука и серость! И ежли б не охотничьи утехи, я бы, пожалуй, сдох от тоски. Простите старику неприкрытую грубость, mon cher. К тому же, я гол, как сокол. Увы, Создатель семьи не дал А чертовски хочется тепла, уюта Вот и получается, что дом мой служба. Михаил Иванович хлопнул ладонью по столу.Ежели угодно, возможно и наоборот: службадом. А вы находите это предосудительным? Порочным?
Черкасов повел смущенно плечом:
Прежде не искушен подобным был Не привык
Изволите еще коньяку?
Предложение Миницкого будто в шлагбаум уперлось. Моряк отрицательно качнул головой.
Как угодно, голубчик. Ну-с, теперь слушаю вас. Как понимаю, вы опять в трудах насчет передачи судна Преображенскому? Не промахнулся?
Так точно, ваше превосходительство.
Не сомневайтесь, эпистолу вашу я изучил. Вы были посланы в Охотск графом Румянцевым?
Точно так, с заходом на японские острова для снабжения тамошней православной миссии порохом, свинцом и воском.
И щедро?
Всего по три тысячи фунтов, а воску вдвое более будет.
Не густо. Ну, да что Бог послал, командир порта прокашлялся в платок и вдруг резко заявил: Я вот что скажу вам, сударь, без всяких экивоков. Мне самому тошно черепашить с этим делом. Но поймите и вы меня! Слов нет, форштевни бы уже срывали пену волн Но, как на грех, произошло УБИЙСТВО! Разумеете, убийство! Капитана Осоргина нет, и казачьего разъездатоже. И трупы их, увы, не найдены. Лицо адмирала омрачилось, стало суровым и непреклонным.
Но имеется письмо убитого князя!
Они молча глянули друг на друга, словно грудь с грудью сошлись. Легла тишина.
Вот оно, Миницкий поддал пальцем, как штыком, лежащую на столе бумагу. Ну-с, и дале что?
Это я вас хочу спросить, что дале? Вы предаете его сомнению, ваше превосходительство?! Оно же кровью писано!
А вот сегоне надо! Тверезым будьте, холодно одернул командир. И ответьте на милость, кто вам сказал, голубчик, что это кровь Осоргина, а не свиньи?
Это жестоко!
Отнюдь. Мне не до шуток. Я, и только я ответствую здесь за порядок, и в случае чегоМиницкий бегло перекрестился на образ Спаса Нерукотворного, ответ мне держать, а не вам. При этих словах он перстом много-значительно указал в потолок: Признаюсь, я не жажду веровать в злоумный подлог Но покуда труп князя не сыщен, мое право так помышлять. Вы раскусили здешний люд, господин Черкасов? М-м? О! То-то, что нет. Да, число тут немалое правых и лукавых Но трижды более беглых каторжан и лиходеров. И кто знает?.. Нет-нет, сей орешек не так прост, как видится, сударь. Спустите мне на седины и чин, Андрей Сергеевич, и не дуйтесь, право, за откровенность. Но вы и господин Преображенский рассуждаете как неоглядчивые юнцы. И не перечьте! Ну-с, что в рот воды набрали? Чай, не по ноздре табачок? Лучше подсобите: как бы вы поступили на моем месте? В углах рта командира сыграла колкая усмешка.
Черкасов призадумался, а затем выдал:
Мы всяк на своем месте, ваше высокопревосходительство. И всяк пo своему разумению решать обязан. У меня имелся приказ, и, клянусь честью, я выполнил его. Прошу не гневаться на меня, но решительно советую вам сделать то же. Я не фискал, но я русский морской офицер, и посчитаю долгом своим уведомить его сиятельство о вашей нерешительности. Вы срываете государственное дело, ваше превосходительство. Честь имею. Позвольте откланяться.
Браво, голубчик. Красно глаголишь, красно, да глупо. Мы с вами не на гатчинском смотру. Давайте, знаете ли, без сей пудры! Положа руку на сердце, вы разделяете мои опасения?
Андрей Сергеевич помедлил чуток.
Да. Риск изрядный, но ведь и дело горит! Клюньте пером в склянку, подпишите разрешение.
Контр-адмирал опалил взором моряка, будто говоря: «Ну вот видишь, брат, на поверку-то оно как!»
Я тайным делам не потатчик, ну, да Бог с вами, господа, куда от вашей молодецкой прыти денешься! Кому другому нипочем бы мирволить не взялся, а вам Спеши друга порадовать, быть по семуподпишу, пробурчал Миницкий и тут же по-птичьи встрепенулся: Еще коньяку?
С превеликим удовольствием, окрыленный капитан чиркнул по зеленому сукну рюмку под щедрую руку командира.
Глава 7
Однако сам Михаил Иванович поспешал медленно. Оставшись один, в пятый раз прошел маршем письмо Осоргина, куснул губу. Его томила «душевная». Он панически боялся неприятностей, которые могли завертеться пчелиным роем. Чертово убийство, свалившееся на его голову, пугало. Любой промах сулил навлечь гнев столицы, а это дело не шуточное, расплатаголова. Это Миницкий сие зарубил давно и прочно, оттого и ёжился.
«Убийствокакое оно? С политическим душком, иль просто судьба была Осоргину под разбойничий нож встать?» морщил нос Михаил Иванович и клял, клял в сердцах урядника-шельму за недогляд, за отсутствие порядка на тракте. Хотя и брал умом: вины Щукина в сем дырка от бублика. «Что за воинстводва десятка казаков? Так, тьфу, баб потешить; дороженек к охотской фортеции, и то поболее сходится, где уж тут углядеть. А пополнить пограничную цитадель саблямив Петербурге перо спит. Леньвот казнь наша!»
Командир порта рассеянным взором еще раз пробежал по письму и повторил вслух врезавшиеся в память багряные строки: «пакет подписан собственной его величе-ства рукой и для Отечества нашего бесценен. Доставь его незамедлительно правителю форта Росс» Он почувствовал, как шибанула в виски кровь, с губ тихо слетел пост-скриптум письма: «Заклинаю тебя Будь осторожен. Смерть рядом. Бойся Ноздрю Это он»
М-да, Миницкий отложил письмо, подошел к окну туча-тучей.
Солнце ласкало землю сладким теплом. Хмурясь на лужи, на стоявшего вдалеке десятника, вершившего какие-то указания казакам, на незасыпанные колдобины у портовой конторы, адмирал ошущал через открытые створки окна причуды мартовского воздуха, пахнущего то талым снегом, то залежалым прелым деревом, и задумчиво молчал. Слух его ловил теплый благовест церковной звонницы, унылый хлюп под копытами лошадей водовоза, а кто-то беспокойный внутри неуклонно вещал: поступай, как должно!