Все чаще со страхом он задумывался; а что же дальше? Что ждет его, когда золото будет найдено и намыто? Ведь знает он об их делах вполне достаточно, чтобы на основе только его показаний и при его, даже пассивной помощи Косой и Чиграш снова и очень надолго заняли свои еще теплые места на лагерных парах. Что и говорить, даже их действия по отношению к нему уголовно наказуемы, не считая ранее совершенных краж и угона лодки. Была, правда, у Лени слабенькая надежда, что в конце концов они отпустят его, запугав тем, что он тоже достаточно замаран, что он не только свидетель, но и активный соучастник. Может быть, именно для этого они часто напоминали ему о якобы утерянных на причале документах, которые он обронил, когда угонял лодку. Может быть, именно поэтому Чиграш, включая транзистор, дразнил Леню, говоря, что он мог бы выбрать «радио» и получше, побогаче да погромче. Может быть, поэтому они намекали на какие-то следы, будто бы оставленные им в каком-то магазине. Может быть А если нет?
И Леня думал, ждал, понимая, что решать все-таки придется, и оттягивал это трудное решение. Все бессонные практически ночевки, все изнурительные дневные переходы, когда он тащил на себе тяжеленный рюкзак с припасами, Леня прикидывал, что и как можно сделать и какой из этого может получиться результат.
Идти ему становилось все труднеенакапливалась усталость, организму не хватало пищи, и он беспощадно требовал ее резкими болями в желудке, дрожью во всем теле; короткий беспокойный сон на холоде не восстанавливал сил, жестоко ломило суставы, кружилась, гудела и пухла голова, лицо и руки его были буквально обезображены комарами.
К тому же последние дни их путь незаметно для глаз, но ощутимо для ног и спины поднимался в гору. Местность сильно изменилась: становилась сухой и каменистой. Однажды Лене даже пришлось весь дневной переход нести еще и воду, потому что в намеченном для ночевки месте ее могло по быть.
Деревья, низкорослые и кривые, стояли здесь прямо на камнях, из последних сил цепляясь за них скрюченными корнями. Даже небольшой ветер легко валил их, и они лежали всюдуи на земле, и друг на друге, переплетаясь мохнатыми от лишайника корнями и ветками, многоруко цеплялись за одежду; в иных местах даже приходилось прорубать дорогу. Перелезая через поваленные стволы, путаясь в буреломе, Леня часто падал и мучительно тяжело вставал, стараясь сделать это возможно быстрее, чтобы не получить увесистый пинок, сопровождаемый злобными ругательствамитак поднимали в былое время изможденных кляч ломовые извозчикикнутом и матерщиной
Постепенно его мысли о побеге становились все более определенными. Практически же он еще ничего не предпринимал, понимая, что нужна очень большая осторожность, резкая неожиданность действий, иначе все будет напрасным и он только ускорит трагическую развязку. Пока же он изо всех сил старался не потерять ориентировку и тайком делал заломы веток, каждой ночью рисовал на пакете от сахара примитивную картину местности, наносил на нее пройденный путь, отмечал ориентиры, записывал, сколько верст пройдено за день. Он даже осмелился припрятать две оброненные Чиграшом спички, а на одной из стоянок вынул из Костра не сгоревший до конца пустой коробок и отломил от него кусочек «чиркалки». Но все это так, на всякий случай: без твердого решения, без определенного плана, без прямой надежды на побег.
Но самое главноеон впервые в жизни задумался о себе. О том, кем он был и кем он стал. И вывод был беспощаден: стал он, по сути дела, тем, кем и был, оказывается, всегдаслабым душой человеком, которого, как выяснилось, ничего не стоило подчинить грубой силе и без особого труда поставить на колени.
А ведь он и раньше догадывался об этом, о своей слабости, надежно упрятанной за видимым благополучием в отношениях с людьми, которое обеспечивалось лишь его уступчивостью и нежеланием доводить, когда была в том прямая необходимость, эти отношения до прямого конфликта, где неизбежно пришлось бы проявить твердость характера, которой у него не было. И он всегда находил тому достойное оправдание, прятался за искусственное добродушие, за мнимое нежелание «связываться».
Лотом он презирал себя, мучился стыдом проглоченного оскорбления, сделанными против совести уступками, искал и находил резкие и справедливые слова, решительные поступки и успокаивался. Особенно мучил Леню тот случай, когда однажды ночью к его костру вышел странный чужой человекнебритый много дней, оборванный и грязный, в грубых, пробитых ржавыми заклепками ботинках, которые носят заключенные в лагерях. Он не был вызывающе груб и страшен, но насторожен до того, что его было жалко.
Леня, играя бывалого таежника, накормил его, напоил чаем, ни о чем не расспрашивая. Тот жадно поел, все время оглядываясь на черноту окружающего их леса, вздрагивая даже тогда, когда раздавался треск головешки в огне и вскрикивала спросонок птица в гнезде. Потом он поблагодарил Леню и попросил подарить ему топор: «А то совсем пропаду».
Леня отдал ему коробку спичек и продукты, убеждая себя, что он просто обязан помочь человеку в беде, что это первый таежный закон, нарушив который он навсегда покрыл бы себя позором, а на деле он только прикрывал красивым поступком свою откровенную трусость. Ведь рядом находилось село, человек был гораздо слабее Лени и не стал бы сопротивляться, если бы тот решил сдать его в милицию, может быть, даже ждал этого, настолько был измучен скитаниями по лесу, в одиночестве, без пищи и огня, без надежды. Леня не сделал этого, только молча протянул ему топор, пожелал «счастливой тропы» и всю ночь не спал, опасаясь его возвращения и терзаясь тем, что он фактически вооружил отчаявшегося, загнанного и голодного человека, который, возможно, совершил тяжкое преступление и был теперь способен на любую крайность.
Леня постарался быстрее забыть эту встречу и никогда никому о ней не рассказывал, даже своим друзьям. А сейчас он с болью в душе думал о том, чем она обернулась, как отозвалась в его жизни
Наконец после самого длинного и тяжелого перехода они вышли то ли к большому ручью, то ли к маленькой речке. Берега ее до самых круч были ровно засыпаны галькой, вода, легкая и прозрачная, довольно мурлыкала среди чисто вымытых камней, и этот непрерывный мелодичный звон не заглушал даже шум ветра в кронах высоких сосен. В другое время Леня порадовался бы, что набрели на такое красивое и уютное местечко, а сейчас все вокруг казалось ему чужим и враждебным, даже легкий говор воды и синее небо, будто все это, как и он сам, принадлежало Косому и Чиграшу.
Здесь они стали лагерем и стояли несколько дней. Косой сразу взялся за дело и с утра уходил к реке. Чиграш, если не помогал ему, оставайся приглядывать за Леней: валялся у костра и давал ему советы, что сделать, как и почему именно так, а по иначе. Впрочем, он быстро уставал от этого нехитрого занятия, оно надоедало ему, потому что Чиграш был так глуп, что, кажется, иногда и сам понимал это. Тогда он или злился и изобретательно срывал зло на Лене (выплескивал припасенную воду в костер, сваливал палатку, и приходилось снова натягивать ее и идти за водой, и разводить в мокрой золе новый огонь), или начинал рассказывать грязные истории про отношения с женщинами и про жизнь в заключении.
Вот посодют тебя, ехидно обещал он, тогда сам все узнаешь. Мы-то чистые, а ты вор и грабитель, тебе много дадут, по большой статье. Наш советский суд к таким не имеет этого снисхождения.
Леня заготавливал дрова, стряпал, мыл посуду, стирал и чинил их одежду. К полудню в сопровождении Чиграша он носил обед Косому. Чиграш при этом шел сзади, со вторым карабином наперевес, который они где-то по пути вынули из тайника, и всю дорогу шутил одну и ту же шутку: «Привыкай под конвоем ходить, бандюга».
Косой, судя по всему, был не очень доволен результатами. Он подзывал Чиграша и показывал ему что-то на ладони, перебирал пальцем, потом ссыпал в крышку котелка. Как-то Леня оказался поблизости и услышал его слова:
Накололись мы, видать. На обратную дорогу не намоем. Обернувшись, увидел Леню. Иди отсюда! Чего лезешь, дохлятина, не в свое дерьмо?
Леня понуро отошел и, присев на камень, смотрел на тот берег, мечтая перебежать речку, длинными прыжками взобраться на склон и скрыться среди деревьев, несмотря на гремящие в спину выстрелы, разбрасывающие гальку под ногами. А тамтайга, свобода, жизнь Так он и сидел, пока Чиграш не поднял его прикладом.
Конец прогулке, в камеру шагом марш, руки назад, не оглядываться, и, довольный, заржал. Шаг в сторонупобег, стреляю без предупреждения.
Косой возвращался к вечеру, мрачный, раздраженный. И Лене в это время доставалось больше обычного, хотя он и старался изо всех сил угодить и не подвернуться под ноги.
После ужина Чиграш заваливался около костра, вертел и тряс приемник, а потом заставлял Леню «давать концерт по заявкам». И Леня рассказывал прочитанные книги, пел свои заветные песни, те, что легко щемили душу и у него и у ею друзей, когда они собирались в тесный кружок возле первою походного костра, чувствуя, как хорошо им вместе, как они соскучились друг по другу и по вольной лесной жизни, какую испытывают взаимную любовь и заботу. Он пел и плакал.
Чиграш тоже любил пустить слезу под добрую песню. Сам же он знал только однупро самовары. Это была даже не песня, а какая-то приговорка, длинная и невеселая:
Самоварычайнички, чайнички, чайнички.
Самоварышишечки, шишечки, шишечки.
Самоварыдырочки, дырочки
А дальше там шли чашечки, пышечки, ложечки, девочки до тех пор, пока Чиграш не набирал побольше воздуха и блаженно не выдыхал: «Самоварыпар!» Все. Вся любовь. Вся песня.
Леня терпеливо слушал, но, к счастью, Косой не давал Чиграшу долго музицировать и обрывал его где-то на «блюдечках»: «Заткнись, самовар».
После этого они забирались в палатку и заводили разговоры о «бабах»вот бы сюда бы, да то, да этои лилась вонючими помоями такая грязь, что впору было затыкать уши. Впрочем, Леня уже настолько очерствел, даже отупел от постоянных издевательств и унижения, что словами его было трудно пронять, чувствовал он только побои, да и то телом, а не душой.
Вздыхая, кряхтя по-стариковски, Леня ложился поближе к костру. Здесь, на долгой стоянке, он уже мог как-то позаботиться и о своем устройстве, разумеется, в самых скромных пределах: наломать побольше лапника, лишний раз умыться, сложить после ужина нодью, чтобы не очень мерзнуть ночью. Лежа у ее жаркого огня, от которого блаженно таяло тело, он смотрел в черное небо, где среди ветвей мерцали звезды, и снова мечтал о свободе. Пока не засыпал
Но и во сне не приходил к нему покой. С душой его творилось что-то непонятное. Она будто отупела, потеряла чувствительность к унижению, и в непрерывном напряжении, в постоянном ожидании реальной опасности стала наполняться каким-то почти мистическим страхом, готовым вот-вот превратиться в неоглядный ужас.
Леня часто и беспричинно вздрагивал, резко оборачивался, во сие вскрикивал и мучительно стонал; он стал даже бояться леса, как дети страшатся темноты, чего никогда с ним не было прежде. Ему все время казалось, что кто-то стоит сзади, замышляя недоброе, следит за ним неотрывным завораживающим взглядом, что вдруг из-за куста или толстого ствола дерева покажется и скроется что-то страшное и омерзительное. Леня стал всерьез опасаться: а не сходит ли он с ума? И опасение это становилось все сильнее, тем более что уже несколько раз ему виделась в глубине леса какая-то жуткая старуха вроде седой косматой ведьмы. Вечерами он не отходил от костра, сидел, вглядываясь в мрачную темноту окружающего его недоброго леса, вскидывая голову от каждого шороха
А дела их между тем шли все хуже. Золота не было. Кончались запасы. Косой нещадно бил из карабина все, что попадалось на мушку, но впрок заготовить не умели и поэтому не столько съедали, сколько выбрасывали.
Однажды, когда Косой свалил мараленка с влажными испуганными глазами и перерезал ему горло, Леня осмелился высказаться:
Я его есть не буду.
А тебе и не дадут, заржал Чиграш. Твое делосготовить.
Может, ты и жарить его не будешь? лениво спросил Косой, вытирая нож. И свежевать? Может, ты сегодня в палатке спать ляжешь? И тебе еще и рюмочку поднести? И песенку спеть? Про самовары, а?
Леня отступил. И буквально тоже на несколько шагов. На всякий случай.
Вскоре они опять снялись с места.
Надо поближе к прииску подбираться, сказал Косой Чиграшу. Нет здесь ничего, пусто. И где-нибудь в село найдем, харчишками разживемся, баньку посетим. Вся любовь.
Разговеемся, радостно подхватил Чиграш.
И снова потянулся долгий путь. Правда, он был легче для Лени, он немного передохнул на стоянке, рюкзак его сильно опустел, к тому же шли они вдоль дороги, чуть заметной, но все-таки тропой.
В одном месте Леня даже услышал какие-то гулкие удары и веселые голоса людей. Он встрепенулся было, как собака, услыхавшая знакомый зов, сердце его сильно забилось. Он готов был сбросить осточертевший рюкзак и рвануться на эти живые голоса с отчаянным криком о помощи. Но Косой так взглянул на него, что у Лени задрожали и подкосились ноги.
Шишкобои, прислушиваясь, сказал Чиграш. И бабы там есть.
И они резко свернули в сторону от тропы.
Шли долго, до вечера. И хотя весь день то там, то здесь слышались крики петухов, собачий брех, шум машин на недалекой дороге, Леня так и не решился воспользоваться удобным случаем. А на ночь у него, как обычно, забрали обувь да еще, как цепного кобеля, привязали к дереву. «Так мне и надо, корчился Леня на сырой и холодной земле, все, что угодно, можно из меня сделатьи лакея, и раба, и преступника. Сейчас говорят: молчи, подай, принеси, портянки постирайи я молчу, стираю, делаю, а потом скажут: пойди укради, убейи я пойду?» Не было ответа Только снова на краю поляны показалась старуха и погрозила ему пальцем. Леня закрыл глаза.
Опять шли почти весь день. Обошли кругом какую-то деревеньку, присмотрелись, и Чиграш, взяв пустой рюкзак, пошел разживиться харчами. Вернулся уже в темноте. Издалека была слышна его довольная ругань, прерываемая иногда «самоварами и чайничками». Он притащил много всего, даже живую курицу. А ведь денег ему Косой не давал, берег их на самый крайний случай.
Утром снялись чуть свет, даже не выпив чая. Шли торопливо и быстро, стремились поскорее затеряться в тайге. И снова вышли к ручью, и снова Косой занялся промывкой. Место совсем было похоже на первое, но и здесь золота не взяли. Или не было его, или потерял Косой навыки, а может, просто не везло.
Но промывку Косой не бросалникак не мог отказаться от надежды на старательский фарт. Лене же было приказано валить покрупнее лиственницы, собирать и варить сок, чтобы можно было набрать побольше «веры» и обменять где-нибудь на водку. Работа была тяжелая и вредная, да и ненужная. Куда денешься с этой «серой», кому ее здесь не хватает? Это не райцентр, не поселок с рынком, где можно было бы сделать выгодное дело. В общем, фирма терпела крах, и Леня с нарастающим ужасом ждал развязки.
Дальше шли без определенной цели. Тянуло их к людям, нужна была разрядка. И вот попалось на пути большое село, издалека в притихшей перед вечером тайге услыхали оттуда шум, музыку, веселье, ружейную пальбу.
Свадьбу играют, первым догадался Чиграш, облизывая губы. Пошли погуляем. Скажем, что от своих отбились, поплутали в тайге-матушкенакормят, напоят, спать уложат и с собой дадут. Пошли, а?
Вся любовь, согласился Косой.
Чиграш снял телогрейку, стянул свитер и уселся на пенек.
Ну-ка поброй меня, живоглот. Да поглаже. И пошутил:Одеколоном побрызгай.
Леня вздохнул, закатал рукава и стал намыливать его грязную бугристую морду.
После бритья Чиграш довольно осмотрел себя в зеркальце и сказал:
Можешь. Теперь каждое утро будешь меня брить. Пошли, Косой, гулять.
Леню, как и в прошлый раз, привязали на длинной веревке к дереву. Привязали умелоперемещаться он понемногу мог, а освободиться было невозможно.
Если орать будешь или кто рядом пройдет из местных, смотримы тебя сразу заложим за все твои хорошие дела, предупредил Косой.
Ночью Леню разбудил тревожный звон набата в селе. Он приподнял головуза лесом разгоралось зарево. Горело так сильно и ярко, что даже здесь стало светлее, резко легли на землю тени деревьев.
Леня прислушался. И скоро услышал ихони шли напролом, не таясь. Трещал под ногами валежник, шелестели кусты, разлеталась по лесу тяжелая брань. Наконец они вы налились к кострузлые, пьяные, побитые.
Такую бабу из рук вырвали, переводя дыхание, сокрушался Чиграш. Почитай, в лапах уже держал. Он приложил ладонь к черному синяку под глазом.