Не теряя из виду черную бархатную спину Алмазова, чекист неотступно следовал за ним в толпе.
Накрапывал дождь. Нина и Дроздов медленно вошли в тяжелые чугунные ворота безлюдного кладбища и молча двинулись по узкой тропке мимо заброшенных могил. Потом Нина тихо заговорила:
Я благодарна вам, что пошли со мной Не могла решиться одна Бедный мальчик Умереть от неразделенной любви Если б он только знал!.. Она вздохнула и замолчала.
Что знал? спросил Дроздов.
Как я несчастна тихо сказала Нина.
С начала войны не встречал счастливых женщин, горько усмехнулся Дроздов.
Они подошли к свежей могиле. Ни памятника, ни венка, ни имени не было на ней. Лишь маленькая фанерная табличка с номером.
Могилка у него какая убогая, грустно сказала Нина.
Самоубийца, пожал плечами Дроздов.
Он был такой чистый, этот мальчик, Нина вздохнула. Женщины таких не любят, они таких только жалеют. Она боролась со слезами. А я и пожалеть не могла, выжжено во мне все
Так уж и все, не поверил Дроздов.
Одно только и осталось До сих пор люблю мужа Нина глядела в пространство. Хоть и тяжко было с ним Люблю, хотя не знаю, жив ли он, увидимся ли мы когда-нибудь
Дроздов молчал. Они двинулись к воротам.
Знаете, он ведь никому не верил, всех считал людьми со «вторым дном», проговорила Нина.
Порой «второе дно» помогает выжить, неожиданно жестко сказал Дроздов. Если, конечно, твердо знаешь, что ненавидеть и что любить. А без бога в душе нельзя, жутко.
Мне жутко задумчиво сказала Нина. И все же я его невольница Навсегда
Невольница вы? удивился Дроздов. Как-то не похоже.
Нина печально усмехнулась:
А вы представьте: глухой деревянный городишко, зимой сугробы, летом жара, грязь непролазная Отца убили японцы, мать сутками стирает чужое Тоска, безысходность Оставалась придуманная жизнь: французские романы, гимназический драмкружок, королева Марго Ночами плакала, ждала принца Подруги смеялись, а я верила: придет!.. Увидела его упало сердце: он!.. И словно в омут головой с обрыва
Нина замолчала, вся в прошлом. Словно наяву, военный духовой оркестр играл вальс, в мерцающем свете елочных свечей влюбленно кружились юнкера с гимназистками, таинственно скользили по стенам причудливые тени, пахло духами, нагретым воском, хвоей пахло счастьем. Господи, да было ли это когда-нибудь?.. Из раздумья ее вывел голос Дроздова.
Вы были тогда девочкой, осторожно сказал он.
Нина вздрогнула, очнулась.
Я и сейчас люблю его, словно встретила вчера по-прежнему глядя в пространство, будто всматриваясь в одно ей видимое, сказала она. Это мой крест Пошлет на смерть пойду как на праздник Она вдруг грустно улыбнулась. Мы, бабы, во все века могли жить только любовью, а вам ее одной всегда мало
Глаза ее были отсутствующими. Дроздов смотрел на нее с сочувствием и молчал. Да и что мог он сказать ей?
В лесу было сыро и пасмурно. Накрапывал дождь. Остроносый аккуратно погасил папиросу о ствол сосны, бережно сунул окурок в карман. Рядом с ним на берегу глухого таежного ручья стояли корнет Кадыров и есаул Мещеряков. Они ждали, пока догорит испещренный бисерными буковками листочек бумаги, который держал за краешек есаул. Когда бумага испепелилась, Мещеряков тщательно стряхнул пепел с ладони, вернул Остроносому подаренный ему на базаре Алмазовым спичечный коробок и спросил:
На словах он ничего не передавал?
Остроносый связник отрицательно покачал головой.
Неужели повезло? задумчиво спросил есаул Кадырова.
Азиат улыбнулся, не разжимая рта. Только уголки его губ загнулись кверху.
Древние напольные часы знаменитой фирмы «Павел Буре», загадочным путем попавшие из какого-то барского особняка в полутемный коридор воскресенской гостиницы, натужно прохрипели семь раз. Хмурая костлявая баба, до глаз укутавшись пуховым платком, с помощью ялового сапога истово раздувала меченный множеством медалей пузатый двухведерный самовар. Кто-то из постояльцев, с размаху больно грохнувшись в полумраке о зловеще загудевшее оцинкованное корыто, поминал вслух его владельцев с многочисленной родней по восходящей линии. Тягуче и заунывно заплакал пробудившийся младенец. Во дворе радостно заржала отдохнувшая лошадь. Начинался новый день.
Юркий конопатый мальчонка, высунув от усердия язык, расставлял у номеров разнообразнейшую обувь. Возле одной из дверей он со стуком поставил две пары начищенных до блеска хромовых командирских сапог. Полуодетый Дроздов, услышав стук, приоткрыл дверь, забрал из коридора сапоги и оглянулся владелец второй пары спал на диване, укрывшись с головой шинелью.
Дроздов надел сапоги. Стараясь не шуметь, подошел К окну. До отказа накачал стоящий на подоконнике примус, поджег зажигалкой горелку, поставил на огонь закопченный медный кофейник. Проделав все эти привычные операции, подошел к приткнувшемуся в углу мраморному умывальнику, скинул рубаху, стал умываться. Зеркало, врезанное в стойку умывальника, отчетливо отражало длинный багровый шрам на левой стороне его загорелой груди.
Доброе утро, раздался за спиной Дроздова голос Важина.
Быстро повернувшись к Важину правым боком, Дроздов ловко натянул рубашку, обернулся, кивнул на пустые бутылки в углу комнаты, болезненно поморщился:
Не очень-то доброе. Как после новоселья голова?
Пока на плечах, ухмыльнулся Важин, надевая сапоги.
Слышал ночью скандал в коридоре? спросил Дроздов.
Не слыхал, сказал Важин. Однако пару раз просыпался, со спины на бочок ваше превосходительство переворачивал.
Неужели храпел? удивился Дроздов. Вот не замечал за собой. Извини.
Не существенно, снова ухмыльнулся Важин. Храп он от образованности и чинов независимый.
Верно, рассмеялся Дроздов. Генералы всегда храпят сильнее своих денщиков.
Это вы точно подметили, насмешливо согласился Важин.
Чего ты вдруг на «вы» пошел? удивился Дроздов.
Так это я с Дроздовым на «ты» был, ровно сказал Важин. А с вами считаю неудобным. Я вам не ровня, господин Овчинников.
Овчинников вздрогнул, побледнел, зверем зыркнул по лицу Важина, кинулся к своей постели, рывком сунул руку под подушку.
Не извольте беспокоиться, браунинг ваш у меня, Важин ехидно улыбнулся и похлопал себя по карману галифе. А то не ровен час Мужчина вы решительный, наслышаны.
Овчинников опустился на кровать, обессиленно привалился спиной к стене, в изнеможении закрыл глаза.
Рубашечку вы, ваше высокоблагородие, зря надеть торопились, шрамик я еще ночью разглядел, издевательски-небрежно проговорил Важин. Теперь ясно, почему фотографироваться не захотели на базаре. Только ведь от знающего человека все равно не укроетесь, господин Овчинников.
Овчинников не реагировал. Он сидел словно неживой. Глаза по-прежнему были закрыты, лицо сразу осунулось, помертвело.
То-то, гляжу: пробор, поклон, манеры ох, нет, не пролетарские, продолжал ерничать Важин. И на базаре к бельишку шелковому потянуло. Естество, можно сказать, взыграло. Тем более продавала-то офицерская вдова, родная душа.
Овчинников не шевелился и не открывал глаз. Настороженно кося на него взглядом и держась так, чтобы не оказаться к нему спиной, Важин неторопливо подошел к столу, оглядел остатки немудреного пиршества, подцепил вилкой толстый ломоть мяса, стал с аппетитом есть.
И дорого вам за меня заплатят ваши друзья-чекисты? подняв веки, с бессильной ненавистью спросил Овчинников.
Важин явно не торопился отвечать. Он дожевал и проглотил мясо, отправил следом за ним пышный соленый груздь, отложил вилку, неспешно измерил Овчинникова холодным оценивающим взглядом.
За вас?.. Важин, сделав паузу, утвердительно кивнул. Дорого, господин Овчинников. Очень дорого. Не сомневайтесь. Сами изволили видеть, какая у них из-за вас суматоха поднялась. Камчатов, можно сказать, ночей не спит. Очень уж, видно, повидаться с вами охота.
Овчинников через силу улыбнулся. В лице его не было ни кровинки. А Важин, неожиданно став серьезным, сказал примирительно:
Зря расстроились. У меня совсем другие друзья, господин Овчинников. И другие враги. Те же, что у вас.
Он не сводил испытующего взгляда с Овчинникова. Изумленный Овчинников смотрел на Важина во все глаза.
И мы дадим вам возможность снова служить России, выдержав паузу, не без торжественности произнес Важин.
Овчинников выпрямился на постели, хрипло спросил:
Почему я должен вам верить?
Я мог бы давно свистнуть чекистам, пожал плечами Важин. Вы у них свои девять граммов да-а-авно заработали.
А если вы, прежде чем шлепнуть, хотите вывернуть меня наизнанку? уже спокойнее спросил Овчинников. Другу это легче, чем врагу.
Мы ни о чем вас не собираемся спрашивать, покачал головой Важин. С нас довольно и того, что для красных вы Дроздов.
Овчинников, просветлев лицом, поднялся на ноги, взял со спинки стула френч, надел его, застегнулся, сухо спросил:
Что от меня требуется?
Это вам скажет тот, кто отдает приказы, Важин вытянул из кармана галифе разряженный браунинг и обойму к нему, передал то и другое Овчинникову. Я эти приказы только выполняю, господин капитан. И докладываю об исполнении.
Важин подошел к подоконнику, по-хозяйски погасил примус, снял с него кофейник с давно закипевшим кофе, разлил кофе в чашки. Одну чашку, словно закрепляя новые отношения, протянул Овчинникову. Тот взял, кивком поблагодарил. Важин утвердил в растопыренных коротких пальцах блюдце, налил в него кофе и стал шумно прихлебывать. Наблюдавший за ним с откровенным отвращением Овчинников презрительно усмехнулся:
Еще одно потрясение: кофе лакают с блюдца.
Важин от неожиданности поперхнулся:
Разве нельзя?
Можно. Овчинников поморщился и небрежно махнул рукой. Вам, Важин, все можно Когда я встречусь с главным?
Сегодня вечером. Важин допил кофе, отставил блюдце. Слушайте внимательно и запоминайте
Горели свечи на трюмо в гримуборной. Шумела за окнами осенняя непогода. Овчинников наблюдал, как Алмазов, стоя на коленях, с «театральным» подвыванием взывал к Нине:
Любовь бывает только одна! Жизнь без вас лишена для меня смысла! Он сделал вид, будто выхватывает пистолет. Прощайте!
Нина кинулась к Алмазову:
Сейчас же перестаньте! Что за глупая шутка!
Но Алмазов уже приставил к виску согнутый указательный палец правой руки, крикнул «бом!» и грузно повалился к ногам Нины. Неподвижная Нина скорбно стояла над ним. Алмазов попытался встать, но схватился за поясницу, застонал.
Радикулит проклятый, пробормотал он смущенно.
Нина и Овчинников кинулись к Алмазову и, бережно подхватив его под руки, помогли подняться. Алмазов перевел дух, спросил Овчинникова:
Сможете?
Попытаюсь, скромно ответил Овчинников, опустился перед Ниной на колени и, старательно копируя Алмазова, с тем же завыванием произнес: Любовь бывает только одна! Жизнь без вас лишена для меня смысла!
Прощайте, подсказал Алмазов.
Что? не понял Овчинников.
Ну, «прощайте» он еще говорит, объяснил Алмазов.
Хорошо, прощайте, равнодушно согласился Овчинников и встал с коленей. Только падать я пока не буду. Извините.
Падайте, не падайте Алмазов махнул рукой и вздохнул.
Моцарта вы играете лучше, Нина рассмеялась.
Ладно, сойдет, великодушно объявил Алмазов. Главное спектакль спасен. А текст еще пара репетиций, и все будет в ажуре. Благодарю вас. Свободны.
Руководитель драмкружка кивнул на прощанье Овчинникову, поцеловал руку Нине. Овчинников подал ей пальто, надел шинель и буденовку, распахнул перед женщиной дверь гримуборной.
Нина и Овчинников спустились по лестнице в вестибюль и вышли из теплого клуба в промозглую уличную мглу.
Брр поежилась женщина и взяла спутника под руку. Прямо жить не хочется в такую погоду.
Проводив Нину, Овчинников направился в тюрьму. Ему предстояло выяснить у Важина, получил ли тот подтверждение относительно вечерней встречи с главным. Овчинников вошел в канцелярию в тот момент, когда на стене залился жалобной трелью телефон. Начальник тюрьмы взял трубку.
Важин, произнес он в микрофон и после паузы зачастил: Не беспокойтесь, товарищ Камчатов, непременно всех осмотрим, обязательно найдем, если он здесь! Бывайте здоровы.
Важин повесил трубку и с ухмылкой сказал Овчинникову:
Ишь, неугомонный, вынь да положь ему Овчинникова.
Овчинников, не принимая игривого тона Важина, сухо спросил:
Как вечером? Ничего не изменилось?
Все как условились. Важин сразу стал серьезным. Идите отдыхайте, господин капитан. Боюсь, спать вам этой ночью не придется.
Через два часа Овчинников неторопливо спустился по скрипучей гостиничной лестнице в полутемный вестибюль. За высокой стойкой в свете тусклой керосиновой лампы уютно чаевничал старичок портье с мохнатой бородавкой на вислом сизом носу. Овчинников кивнул старичку, положил на стойку ключ от номера. Портье широко зевнул и повесил ключ на доску позади себя. Внезапно вестибюль ярко осветился: зажглась под потолком пыльная хрустальная люстра.
Выходит, товарищи не только рушить умеют, удивленно сказал портье. И чинить вроде обучились.
Обучились, обучились, строго проговорил Овчинников. Чем ехидничать, лучше бы люстру вон протерли.
Портье с опаской посмотрел на Овчинникова и стал искать под конторкой тряпку. Неожиданно Овчинников широко улыбнулся старику, заговорщически подмигнул, чем привел портье в полное замешательство, и вышел на улицу. Было сыро, холодно, темно. Овчинников глянул на часы, в задумчивости остановился у края тротуара. За его спиной два электрических фонаря освещали облезлую вывеску «Отель «Версаль». Подкатила пролетка. Извозчик выжидательно смотрел на Овчинникова. Тот, продолжая о чем-то размышлять, машинально достал папиросу, трижды стукнул ее мундштуком о крышку портсигара. Извозчик по-прежнему пристально наблюдал. Овчинников задумчиво сунул папиросу в рот, но тут же опомнился, глухо чертыхнулся и с отвращением швырнул ее в лужу.
Не жаль добра? негромко спросил извозчик и оглянулся.
Курить никак не брошу, тихо пожаловался Овчинников.
Извозчик глазами указал ему место позади себя. Овчинников решительно уселся в пролетку. Лошадь резво взяла с места: путь предстоял долгий.
В начале ночи, когда из-за облаков уже вышла хилая луна, извозчик остановил пролетку у поворота лесной дороги. Обернулся к Овчинникову. Кивком головы указал ему на крестьянскую телегу у разбитого молнией дерева, и седок молча пересел из пролетки в телегу. Возница остроносый мещеряковский связник завязал ему глаза полотенцем, взял вожжи. Телега со скрипом тронулась по лесной дороге. Спряталась за тучи луна.
Они ехали по темному лесу не меньше часа. Потом далеко впереди сквозь дремучую чащобу замерцал во влажной ночной мгле тусклый светлячок: оконце глухой лесной заимки.
Там, на заимке, ясно теплилась в красном углу горницы неугасимая лампада перед богатым серебряным киотом. Уютно верещал в подполье бессонный сверчок. Висели на бревенчатых, мхом конопаченных стенах вязки лука, пучки целебных трав, красный текинский ковер со старинной казачьей шашкой в серебряных чернёных ножнах, колючая кабанья шкура. На полу, уперев мертвый черный зрак в проем входных дверей, стоял новенький английский пулемет. У стола, выхваченные из мрака светом керосиновой лампы, сидели Мещеряков и Кадыров. Есаул методично чистил шомпольным ершом разобранный маузер. У ног его, преданно глядя на хозяина, лежал Шериф. Корнет напряженно вслушивался в доносящиеся снаружи звуки тревожный шум осеннего ветра в кронах сосен и жалобный плач выпи на болоте. Внезапно в ночи гулко заухал филин. Уши овчарки мгновенно встали торчком.
«Кричит сова, предвестница несчастья, кому-то вечный сон суля» продекламировал есаул, глядя задумчиво на огонь лампы, и после паузы, тяжело вздохнув, добавил: Был, Кадыров, такой поэт Шекспир.
А если все же попытаться штурмом тюрьму взять? думая о своем, спросил Кадыров, и глаза его загорелись. Ночью. А, Мещеряков? Лестницы на стены, часовым ножи в горла и во двор. Нам бы только своих внутрь впустить, а уж там!.. Он по-звериному втянул воздух раздувшимися ноздрями.