За-а-алпом!.. скомандовал Мещеряков. Огонь!
Воздух рванул залп, и одновременно Мещеряков с силой обрушил рукоять маузера на голову Овчинникова. Словно подкошенный, рухнул тот на землю. Срезанные пулями ветви посыпались на него сверху. Офицеры с любопытством обступили лежащего. Есаул наклонился, содрал с него колпак. Серое лицо Овчинникова было неподвижно, глаза закрыты.
Психологически он мертв, а, воскреснув, лгать не сможет, слишком велико потрясение, бесстрастным тоном многоопытного профессора, читающего привычную лекцию студентам, разъяснил Мещеряков офицерам и с размаху ударил Овчинникова в бок носком сапога. Овчинников застонал, медленно открыл затуманенные глаза. Есаул ухмыльнулся:
Думали, все кончено?.. Только начинается!..
Приказал:
Встать!
Овчинников, сжав зубы, медленно сел. Пес, по-прежнему готовый к прыжку, не сводил с него глаз.
Шериф, сидеть! снова бросил Мещеряков собаке и скомандовал обступившим его офицерам: В шеренгу по одному!
Офицеры отошли на прежнюю позицию и опять выстроились с карабинами у ноги. Овчинников, пошатываясь, мучительно поднялся с земли, с трудом выпрямился.
Готовсь! приказал есаул офицерам.
Те заученно передернули затворы и вскинули карабины к плечу. Опять шесть темных отверстий целили в лоб смертнику. От слабости, головокружения, а главное, от того, что вся безжалостная процедура казни, которую он только что уже один раз пережил, теперь во всех страшных подробностях повторялась сызнова, Овчинникову на миг показалось, что он утрачивает ощущение реальности происходящего и теряет над собой контроль, но холодный голос Мещерякова отрезвил его, сразу поставил все по местам, и Овчинников с облегчением подумал, что в самом деле нет худа без добра.
Я выполню вашу просьбу, дам умереть с открытым лицом, учтиво сообщил Овчинникову Мещеряков и бесстрастно скомандовал офицерам: За-а-алпом!..
Он поднял руку для последней команды и сделал паузу.
Стреляйте, скоты! с ненавистью прохрипел офицерам Овчинников. Вам ведь все равно, кого убивать! Учитесь умирать у столбового дворянина! А то в штаны наложите, прежде чем подохнуть! Огонь, холуи! Огонь!
Офицеры с карабинами у плеча стояли словно истуканы. Ничего нельзя было прочесть на их каменных лицах. Замер с поднятой для команды рукой есаул. В наступившей на короткое мгновение тишине стало слышно, как облетавшие с деревьев листья, шурша, медленно ложились на землю. Внезапно Мещеряков вздрогнул: Овчинников запел. Запел, шатаясь от слабости, исступленно и яростно:
Боже, царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу,
На славу нам!..
глухо и страшно выкрикивал обреченный слова государственного царского гимна.
На невозмутимых лицах офицеров проступило изумление, сменившееся растерянностью: такого они еще не видели никогда.
Нет, сказал себе есаул, так притворяться невозможно. Этот человек уже перешагнул последнюю черту. Он отрешился от всего земного и теперь стоит не перед ним, Мещеряковым, а перед богом. Всевышнему не лгут. Вот Овчинников и раскрылся. Затянувшаяся проверка закончена, задача решена, можно приступить к главному тому, ради чего был устроен этот жестокий цирк. Но каков испытуемый!..
Мещерякова, всегда рационального и невозмутимого, сейчас переполняло чувство восхищения Овчинниковым, чья преданность государю дала ему великую силу презреть смерть. Есаул, правда, тоже ни в грош не ставил свою жизнь. Он лез очертя голову под пули на войне и на дуэлях. Но причиной тому было вульгарное стремление авантюриста, у которого ничего нет за душой, рассеять постоянную скуку, испытав в очередной раз ощущение смертельного риска. А беззаветная, незамутненная низменными соображениями практического свойства верность монархической идее, которую сейчас Мещеряков видел у Овчинникова во всем блеске, была не только не свойственна, но и недоступна есаулу. С царем он однажды встречался. На самой заре своей карьеры Мещеряков в числе офицеров, особо отличившихся при расстреле восставших рабочих Ленских золотых приисков, был высочайше зван в Санкт-Петербург и в парадных покоях Зимнего дворца получил прямо из августейших рук орден Святого Станислава третьей степени с мечами и бантом. К своему немалому огорчению, даже испугу, он не почувствовал волнения при виде императора невзрачного рыжеватого полковника с нездоровым цветом лица и водянистыми голубыми глазами. Сколько бы тогда Мещеряков ни взвинчивал себя, все было напрасно. Он надеялся, что причиной тому гипнотизирующая его необычная обстановка, что преклонение перед монархом он ощутит позднее. Однако он жестоко ошибся. Вот уже долгих десять лет после того памятного дня Мещеряков, привычно хмелея от власти и крови, расстреливал, вешал, вспарывал животы, рубил головы внутренних и внешних врагов Российской империи, но так и не ощутил долгожданного прилива преданности государю, именем и во славу которого совершал свои деяния. А без благоговения перед царем, благоговения, способного, как он искренне полагал, омыть всю скверну с души и освятить любой поступок, подвиги Мещерякова он был достаточно умен, чтобы с тоской сознавать это, были обычной грязной работой рядового убийцы. Вот почему просто храбростью, пусть даже самой отчаянной, удивить есаула было нельзя. И лишь готовность бескорыстно погибнуть за высокий идеал могла потрясти этого ни в бога, ни в черта не верящего профессионального игрока, которому весь мир представлялся огромным ломберным столом для азартных схваток с судьбой. Только что он вдруг увидел то, о чем всегда тайно и тщетно грезил для себя, и был совершенно потрясен. Теперь Мещеряков отчетливо понимал, почему Овчинников в первый же момент своего появления прошлой ночью на заимке вызвал у него ощущение смутного беспокойства: благодаря своей внутренней убежденности пришелец был неизмеримо сильнее есаула, и Мещеряков сразу почувствовал это кожей, даже не успев еще осознать. Теперь же, став осознанным, чувство ущербности по отношению к Овчинникову неимоверно возросло. Есаул ясно понимал, что, не имея духовной опоры этого человека, сам он, оказавшись на его месте в сегодняшней ситуации, при всем своем бесстрашии не смог бы вести себя так же достойно, как вел себя тот. И за это он люто возненавидел Овчинникова. Однако ненависть не только не мешала Мещерякову безмерно восхищаться им, но лишь многократно усиливала это болезненное восхищение. Горячая волна восторга подступила к самому горлу есаула. В висках стучало. Увлажнились глаза. Накатывалась истерика. Имитация казни бумерангом обратилась против автора инсценировки. Нервный заряд испытуемого оказался не под силу испытателю. Мещеряков чувствовал, что вот-вот разрыдается. И вдруг сквозь застлавший мозг есаула плотный багровый туман ярко блеснула спасительная мысль: разве истерика слишком большая плата за то, чтобы в самый трагический момент своей жизни получить в верные союзники самого капитана Овчинникова этого железного человека?.. Эта неожиданная мысль мгновенно принесла полное успокоение, багровый туман отхлынул, и есаул взглянул на пленника с благодарностью.
Царствуй на страх врагам,
Царь православный!..
отрешенно глядя в пространство, хрипло пел Овчинников. На его изможденном, странно просветлевшем лице неистовой первозданной верой сияли пронзительные ярко-синие глаза фанатика.
Есаул с трудом отвел взгляд от этих властно притягивающих бездонных глаз, тихо сказал офицерам:
Отставить
И медленно опустил руку, все еще поднятую для команды. Офицеры медленно опустили карабины. Толстый хорунжий с изрытым оспой лицом, в суеверном страхе глядя на Овчинникова, истово перекрестился. Овчинников в изнеможении замолчал. Его качало от страшной слабости, и он боком бессильно привалился к сосне. Мещеряков тяжело вздохнул и тихо, грустно проговорил:
Простите, господин Овчинников, за гнусный спектакль. Простите ради святого дела, которому мы оба верно служим
Есаул зашел за спину Овчинникову, осторожно развязал ему руки, бережно обнял за плечи. Поддерживаемый Мещеряковым Овчинников, теряя сознание, грузно сполз по стволу дерева на землю. Есаул сделал знак офицерам. Те живо забросили карабины за плечи, по трое с каждой стороны подхватили Овчинникова на руки и тихонько понесли обратно на заимку.
Еще повоюем, Шериф, улыбнулся Мещеряков овчарке и потрепал ее по холке.
Пес вильнул хвостом и потерся о его голенище.
Прошел час. В окна горницы сочился серый рассвет. Керосиновая лампа была погашена. За столом с остатками завтрака сидели друг против друга Мещеряков и Овчинников, оба с иссиня-черными подглазьями и изжеванными бессонницей лицами. У ног есаула дремал Шериф. На Овчинникове была прежняя форма красного командира.
А я бы не смог притворяться врагом, сказал Мещеряков. Открытая сеча это по мне.
Каждому свое, пожал плечами Овчинников. Я не выбирал своей судьбы.
Скажите, вам не страшно заиграться? спросил Мещеряков. Вдруг личина врастет в мясо намертво и станет вашей сутью? Когда долго думаешь и действуешь как враг, такое может случиться.
Со мной не случится, сказал Овчинников. Чем больше я прячу ненависть и любовь, тем они сильнее.
Это поразительно, покачал головой есаул. Подумать только, один человек живет одновременно двумя жизнями: своей и той, что определена ему легендой. И нельзя сегодня жить жизнью одного, а завтра другого. Два человека в тебе каждую минуту, а ты должен быть един в двух лицах. Не понимаю, как вам это удается.
У меня нет другого выхода, сказал Овчинников.
Ну, дай вам бог удачи и нам с вами, перешел к делу Мещеряков. Вы должны устроить побег из тюрьмы моему человеку. Для этого вы мне и понадобились, капитан.
Побег? удивился Овчинников. А Важин?
Власть Важина только внутри тюрьмы, объяснил Мещеряков. Он не выведет арестанта за ворота. А вы внешняя охрана, вы сможете.
Как? продолжал недоумевать Овчинников.
Со сменным караулом, сказал Мещеряков. Важин обманет надзирателей, оденет его красноармейцем и выведет во двор, а вы проведете через вахту как своего новобранца.
Разве Важин не сможет провести его через вахту как надзирателя? спросил Овчинников.
Надзиратели старослужащие, вахтеры знают их в лицо, сказал есаул.
Кто должен бежать? спросил Овчинников.
Синельников из семьдесят седьмой камеры, сказал Мещеряков. Вот видите, я вам совершенно доверяю.
У меня наилучшая рекомендация: заочная высшая мера, усмехнулся Овчинников и спросил: Ваш человек в камере один?
В камере двое. Но бежать должен один Синельников, сказал Мещеряков. Второй мне не нужен.
Синельников, Синельников задумчиво произнес Овчинников, пытаясь вспомнить. Где я слышал эту фамилию?.. Ну, конечно! Камчатов при мне называл ее Важину! Он штабс-капитан?
Мещеряков кивнул.
Все верно, с удовлетворением сказал Овчинников. Синельников сидит с каким-то Плюсниным. А тот выдает себя за Куницына. Камчатов очень радовался, что раскрыл Плюснина.
У вас хорошая память, капитан, сказал есаул. Важин докладывал об этом разговоре. Кстати, вам, возможно, будет любопытно узнать: Плюснин работал после вас в белецкой контрразведке.
Он там работал вместе с Кадыровым? невозмутимо поинтересовался Овчинников.
Нельзя быть таким злопамятным. Мещеряков улыбнулся. Плюснин действительно работал в Белецке. Он мне и рассказал о дверях без замков. Кадыров разыграл пентюха и вынудил вас сказать нам о своей выдумке. Было ясно, что именно так вы попытаетесь уличить его во лжи. Если, разумеется, вы это вы. Как видите, прием сработал безотказно.
Какого же черта вы потом не угомонились? грубо спросил Овчинников. Мало вам?
Мало, господин капитан, спокойно кивнул Мещеряков. Эту историю вы ведь могли и услышать. Услышал же ее Плюснин. Что знает кум, знает кумова жена, а за ней вся деревня. Ваша реакция на Кадырова была условием необходимым, но не достаточным. И убедила меня не сказанная вами правда, а поведение во время расстрела. Такого не придумаешь и не сыграешь. Это изнутри, от сути.
«В нелогичности его не упрекнешь», подумал Овчинников.
Что до дверей без запоров, которые вы изобрели, так их давно нужно было ввести по всей Российской империи, недобро ухмыльнулся есаул. Политическая охрана в любой час дня и ночи без предупреждения и стука входит к любому жителю державы, подпавшему под подозрение, и решительно требует немедленных доказательств политической благонадежности. В случае их отсутствия его тут же превентивно отправляют на каторгу. Просто, как все гениальное. Только выжившие из ума либералы могут молоть чушь о презумпции невиновности. Экие скоты. Полиции, видите ли, следует доказать вину арестованного. Как бы ни так. Это подследственный пусть докажет свою невиновность. Доказал что ж, твое счастье. Иди, гуляй пока. Ну а не сумел тут уж не взыщи, милейший: бубновый туз на спину и айда по Владимирке, куда Макар телят не гонял. Додумайся мы до этого вовремя, никакой революции в России бы не произошло.
Овчинников смотрел на Мещерякова с почтительным изумлением. Самое удивительное заключалось в том, что тот говорил совершенно серьезно. Во взгляде его светилась тоска по несбывшемуся.
Ну, знаете, такого бы мне в голову не пришло проговорил Овчинников.
А жаль, отрубил есаул. Однако вернемся к Плюснину.
Так, значит, это его попросить остаться в камере? с сомнением спросил Овчинников. Контрразведчики, видите ли, народ серьезный, могут возникнуть осложнения.
Ну, в случае осложнений Мещеряков усмехнулся и полоснул себя ребром ладони по горлу. Спишут на бежавшего.
Овчинников успокоенно кивнул.
Это нужно быстро, предупредил Мещеряков.
Овчинников кивнул.
Будете готовы дайте знать Важину, сказал есаул.
Овчинников снова кивнул и с сомнением произнес:
В тюрьме сидят заслуженные боевые генералы. Зачем вам какой-то штабс-капитанишка? Стараться так уж не зря.
Мещеряков странно усмехнулся, взглянул на часы, встал из-за стола. Повелительно сказал:
Вам пора. Мало ли где вы провели ночь, а в тюрьму на поверку опаздывать ни к чему.
Вы правы, Овчинников встал, одернул френч.
До опушки вас довезут, сказал Мещеряков. Еще раз простите за экзамен. Как голова?
Болит немного. Овчинников надел шинель и буденовку. Не беда, пройдет. Дело прежде всего. На вашем месте я бы устроил проверку похлеще.
В середине того же дня Овчинников стоял на тюремной караульной вышке рядом с часовым и смотрел вниз. Прогулочные дворы, разделенные глухими дощатыми заборами, напоминали сверху ломти торта, нарезанного от середины к краям. В одном из отсеков, заложив руки за спину и сумрачно глядя в землю, одиноко прогуливался седоголовый генерал, поступивший в тюрьму вместе с Плюсниным. В другом загончике, жестикулируя, ожесточенно спорили на ходу подтянутый полковник и худой штатский с сухим породистым лицом. В третьем о чем-то деловито рассуждали Синельников и Плюснин.
Овчинников спустился с вышки, вошел в помещение вахты бревенчатой избушки в тюремной стене рядом с дубовыми воротами. Перегородка с застекленным смотровым окном отделяла охрану в дежурке от ведущего со двора на улицу прохода, закрытого обитой металлом дверью. Эту дверь надежно запирал пронизывающий перегородку тяжелый засов, задвигавшийся из дежурки.
Смена идет, товарищ командир, предупредил Овчинникова вахтер.
Овчинников внимательно наблюдал, как оставляли тюрьму сменившиеся надзиратели: зоркий взгляд дежурного в оконце на лицо выходящего; гром отодвинутого дежурным засова; выходящий, толкнув дверь, оказывается снаружи; тугая пружина возвращает дверь на место; гремит задвинутый из дежурки засов. Затем появлялся следующий сменившийся надзиратель, и все повторялось снова в том же порядке. Что ж, подумал Овчинников, Мещеряков прав. Покинуть тюрьму под видом уходящего на волю надзирателя невозможно. Дежурный действительно помнит каждого из них в лицо. Здесь и мышь не проскочит. Придется придумать что-нибудь другое
Овчинников вышел во двор. Его взгляд поочередно остановился на могучих тесовых воротах, намертво схваченных толстенными железными скобами и перегороженных изнутри окованным металлом длинным бревном, на высоченных каменных стенах, на вышках с часовыми, на забранных мощными прутьями решеток окнах камер. Ох и непросто будет вытащить отсюда узника незаметно