Когда закончишь тешить свое самолюбие, Сольвег шагнула к двери. Постарайся не заблудиться и найти выход.
Сильная рука крепко захлопнула дверь. Пытаться открыть было бессмысленно, силы Магнуса она знала. Она могла бы его убедить, устало подумалось ей, обмануть, обвести вокруг пальца, потом отослать восвояси, постараться больше не звать и не видетьно только не в комнате с трупом. На такое даже она не способна.
Милая усталая Сольвег, тихо проговорил аптекарь, он смотрел на нее сверху вниз, но головы она не поднимала из принципа. Такая надменная, такая гневная и печальная. Всего-то упустила с крючка дурачка-жениха, а сколько злости. Не будь наивной, Сольвег, мы же оба знаем, что сердца у тебя нет и не будет, точь-в-точь как у этого трупа. А вот мозги вроде все время были на месте. Так неужели тебе, дорогая, ни капельки не любопытно. Говори, что угодно, и кривись, сколько влезет, только глупцом ты меня никогда не считала.
Сольвег поджала губу, скрестила на груди руки.
Говори, что угодно, распускай хвост, как павлин. Только потом ты уйдешь восвояси, а я тебя все равно не прощу.
Простишь, как услышишь.
Какая мне корысть с мертвого тела.
Большая, родная, большая, он провел пальцем ей по ключице, задержал взгляд на шее. Ты верно и знать-то не знаешь, что птиц с такими когтями у нас отродясь не водилось. Не знаешь, что для такого они должны быть ростом с тебя уж, не меньше, а таких не бывает. Таких птичек пернатых ты не увидишь даже в лесу Фуарах, а я не знаю, какой беспросветный безумец туда бы поехал. А вот я видел такую однажды.
Сольвег молчала.
Видел, продолжал Магнус. Я рассказывал, что меня изрядно потаскало по свету, да только ты, верно, не слушала, как и обычно. Был я и в Синих горах, и в Седых гаванях, что на утесе. Был еще юнцом, когда мать таскала с собой по дорогам. Не знала, где голову приклонить, просила тепла и работы у встречных людей. Тогда я и увидел ее, Сольвег. Потом думал, что сон, что привиделось, что мало ли что ты увидишь в потемках, в долгих сумерках, в бликах от факелов. Они везли ее на Серебристые шахты. Отправляли в клетке на утлой лодчонке с одним рулевым. Он бы доплыл, оставил там, бросил, на берегу бы истлели ее белые кости. Знаешь, что увидел я издали в темноте в этой клетке? Только на миг, потом ее заслонили, прогнали меня, отправили к матери. Этих желтых глаз я вовек не забуду, точно у волка в ночи золотые, с тусклыми искрами. Голодные, страстные, дикие, в пол-лица, в пол такого прекрасного лица, а тело все в будто бронзовых перьях, пестрых и длинных. Улыбка кроткая, тихая, а когти на лапах точно ножи, да и кровь запеклась на них темной пленкой. И перья в крови. И клетка в крови. И нежная женская шея. Не в ее крови, Сольвег.
Сольвег смотрела, а он говорил, говорил, точно и не ее он видел перед собою. А она не знала, как он жил до нее, до того, как осел в этом городе, как приехал в Исолт.
Они отправили ее в клетке на тот остров, представь, вновь усмехнулся аптекарь, хотя ничего смешного она не заметила. Рулевой вернулся назад, выпил в таверне пинты три эля, а потом веселил постояльцев, боялся на улицу выйти. Все жался к служанке, с колен своих ее не спускал. Уткнулся в девчонку, точно дитя, а та и рада лишней монете. На следующий день собрал пожитки, я слышал, да и ушел он из гор и из гаваней, сказал, что уходит в столицу. Может, до сих пор там живет, почем мне известно.
И ты предлагаешь, Сольвег говорила медленно, будто с городским дурачком. Чтобы я наскребла остатки деньжат, бросила все, пошла бы в Руад, нашла рулевого-пьянчугу, который скорее всего помер лет с десять назади расспросила его о том, что за тварь он вывозил из старого пиратского порта, когда меня и на свете-то не было? И это при условии, что тебе не привиделось, впечатлительный мой. Так складно рисуешь, тебе бы быть скоморохом. Все больше бы получал, чем со своей убогой лавчонки.
Магнус не обиделся. Даже бровью не повел. Снисходительно улыбнулся, поднес ее руку к губам.
Какая ты у меня мелкая злюка, в кулаке он все также сжимал осколок острого когтя. Зачем нам тот рулевой, красотка. Помер и помер. Я и без него знаю, что долгое время в Синих горах видели сиринов.
Сольвег подняла голову, смерила его взглядом.
Скажи мне, любезный, проговорила она. Твоя мать, за какой-то радостью сбежавшая в горы, тебя не сильно роняла о скалы?
Магнус открыл было рот, но Сольвег тут же продолжила.
Ты хочешь сказать мне, что все байки певцов, трубадуров и прочих лентяев на деле правдивы? Что еще ты мне скажешь? Что на свете остались драконы?
Драконынелепая выдумка для глупых мальчишек.
А прекрасные женщины в птичьих перьях, убивающие ради забавыэто для зрелых и мудрых мужей. Конечно. Я понимаю. Ты продолжай.
Магнус крепко взял ее за руку, раскрыл ладонь и положил ей обломок когтя. Та скривилась и растопырила пальцы.
Ты никогда не была дурой, Сольвег, он говорил тихо и вкрадчиво. Однако для новичка у тебя выходит неплохо. С такой уверенностью рассуждаешь, топаешь ножкой в маленькой туфельке. Только вот видел я побольше тебя, и ты это знаешь, а весь твой мирэто платья да кружево, чулки да подвязки, шоколад на десерт, а теперь еще и ворох долгов. Да что ты знаешь о жизни, родная, ничего ты не знаешь, и к ней не готова. Послушай тогда умных слов и совета.
"Я убью его", подумалось Сольвег. Она склонила голову на бок, смотрела и понимала, что никогда не достанет ей силы. И он это знает, и знает, что его слова ей, как нож между ребрами. И за это, только за это она его не простит никогда, хоть он трижды, и словами, и делом, уверит ее в своей никчемной любви.
Я тебя слушаю.
Вот и умница, он кивнул. Ты спросила, какая корысть тебе с мертвого тела. А я отвечу, какая корысть нам обоим. Ты у меня явно не чтец. Я, признаться, и не знаю, к чему вашей семейке такая библиотека. Разве что пыль с книжек смахивать. В этом ты, пожалуй, схожа со своим женихом, чудная пара
«Можно, действительно можно податься в шайку разбойников, устало думалось ей и самой становилось смешно. Так приятно было бы смести в его жалкой лавчонке все подчистую.»
так вот, ты бы знала, он продолжал. Знала бы все эти байки, которые каждая старая сплетница помнит на рынке. Не верит, но помнит. Мол, возьми кровь вещей птицы, смешай с ее же слезами, да загадай любое желание.
Сольвег посмотрела на него, как на умалишенного.
И что, сбудется?
Конечно нет, фыркнул он. Дура ты, Сольвег. Если б все было так просто, уже сотни лет не видали бы пташек в горах, да и мир стал бы паршивеньким местом. А он и так не шибко хорош
За какой радостью тогда ты мне это сказал, рявкнула Сольвег.
За такой, что мне нравится видеть твою мелкую душонку, надеющуюся на простейшее решение всех проблем, дорогая. А если дослушаешь, то увидишь, в чем дело. Сиринэто тебе не просто чудище, тварь из темных пещер, забытая всеми. Ни у кого и язык не повернется их так назвать. Ты у меня циник, прожженная стерва, родная, ты не оценишь слово «волшебный». Подбери сама на свой вкус. Они вещие птицы, знают столько всего, что заслушаешься, не заметишь, как блеснут совсем близко глаза, как когти потянутся к сердцу. Так играют словами, они текут, точно песня, точно жемчуг, если б тот плавился. Потому и магия их не даст тебе то, что ты жаждешь, если не уложится оно в твою жизнь, точно в книжку, точно в легенду, что проверена долгими зимами. Загадай все, что хочешь, Сольвег. Хочешьзолота, полные комнаты, хочешь жемчужные серьги к лучшему платьюхочешьмое сердце на блюде, выпотрошишь его, раздерешь на волокна, хотя, впрочем, тебе и так удается прекрасно. Ты можешь просить у судьбы, что захочешьно получишь ли, это вопрос.
Он придвинулся к ней вплотную, взял за подбородок, приподнял чуть грубо.
Просто подумай. Это наш шанс. Мы ничем не рискуем. Если не выйдетчто ж, просто останемся при своих.
Мы ничем не рискуем, повторила Сольвег и кивнула на труп. Ничем, кроме жизни, ведь так?
Магнус пожал плечами.
Ну Никто не сказал, что будет все просто. К тому жеу нас ведь одна мечта на двоих. Шансы повыше, не так ли?
«Конечно, одна, Сольвег холодно и бездумно коснулась губами его щеки. Мечтай, дорогуша.»
Она целовала его в пяти шагах от мертвого тела. «В последний раз, думалось ей. Точно в последний. Теперь непременно.»
Собственная память громко смеялась над ней.
***
А она сидела вновь на окне, свесив на улицу ноги, смотрела исподлобья, хитро и настороженно, с застывшей улыбкой. Как будто сразу сбежит, если резко дернешь рукой, прикрикнешь, шуганешь, точно кошку. У нее на руках до сих пор следы от ожогов. От воска, от той свечи, что он сунул ей в руки. Как она зашипела тогда от обиды и боли.
Он ничего не сказал, а в комнате было темно. От луны из окошка толку немного. Эберт распустил завязки плаща, бросил его в ближайшее кресло. Неужели прошли всего сутки? Всего лишь жалкий запутанный день, обернувшийся месяцем. Не лучшим месяцем, прямо уж скажем, точно блеклый, дождливый, бесконечно тоскливый ноябрь, от которого негде согреться. А он и не согреется, если верить ее словам. Не поверил, прогналпотом труп слуги, кровь на ступенях, волосы Сольвег на пальцах, запах орехов и меда, который забыть бы скорее. И обман ее позабыть. И такое нелепое, такое смешное желание хоть раз почувствовать радость, как прочие. У них ведь все проще, все проще, понятней, в какое же время он разучился и все позабыл?
Ты вернулась.
Она не ответила, повернула медленно голову.
Вернулась, повторил Эберт. Хотя я обжег тебе руки, обещал спустить с лестницы, сдать тебя страже за твои глупые речи.
Да, ты был не очень любезен. Для рыцаря. Хоть речи и слушал с охотой.
Белая прядь скользнула по плечу, зацепилась за крючки и тесемки, легла серебристыми нитями. Будто паутинкой затканы руки и платье. «Хочешь, я докажу тебе, что ты неправ», звучал ее тягучий и звонкий голос в его голове. Он пытался прогнать его со вчерашнего дня. «Хочешь, покажу тебе, рыцарь, что ты теряешь. Все сказки, что слышал. И те, что не знал. Все песни, которые были пропеты. Они растворят твое сердце, как желчь растворяет металл; ты будешь и волком, и змеем, и дланью, сжимающей меч, княгиней, что в замке томится Поверь мне, сир рыцарь, ведь ты не захочешь вернуться, а кто б захотел. И кто б обменял эту вечную скачку за жизнью на горсточку пыли, потухший очаг.»
Эберт поднял голову. Луна зашла за облако, холодом своим плавила кромку. Ее глаза оказались так близко, острые скулы, прозрачная кожа, бледная, точно из воска тех свечей, какими торгует. Такая живая, слишком живая, оттого и тошно ему постоянно.
Ты доверишься мне? услышал он снова. Поставил бы всю свою прежнюю жизнь на кон против моей? Позволил бы разрушить все твои принципы, точно карточный домик? Позволил бы доказать тебе, рыцарь, что сейчас ты несчастен?..
Он молча протянул ей руку.
«Позволь доказать тебе, что несчастен.»
Худые, костлявые пальцы сжали ее.
Я ведь сказала. Это всего лишь игра, Кая смотрела на него снизу вверх, голос тихий и нежный. Я ведь сказала, что ты возвратишься.
А больше он и не видел ни луны в облаках, ни блеск старых стекол в окнах. Мягкая темнота окутала его, накрыла, точно зимним плащом. Он вдохнул раз, другой и перестал слышать даже гул крови в ушах.
Глава XI
Конселла опять сожгла булочки на завтрак, и мать не преминула самолично наведаться на кухню и устроить разнос нерадивой стряпухе. Слышно ее было даже в столовой, хотя Микаэль был уверен, что эти крики долетали и до родичей Конселлы, где ее многочисленные братцы, тетушки и племянники уже начинали трястись в праведном ужасе. Очень уж госпожа Руза трепетно относилась к готовке. Трое младших братьев улизнули из-за стола. Сидеть остался только он сам да Каталина, обреченно размазывающая ложкой кашу по краям тарелки. «С нее бы писать печального ангела, думалось Микаэлю. Какая трагедия и буря на этом кротком лице. И все потому что мать не дала ни варенья, ни меда.» К слову, не дала она их за дело. Непослушная девчонка весь вечер вчера проверяла, крепки ли выращенные матушкой дыни, сбрасывая их по водосточному желобу с чердака. Оказалось, не очень крепки. Многое удалось спасти, но дынных леденцов и пастилы в обозримом будущем можно было не ждать. Вздорная девица.
Девица хлюпнула носом и отложила грязную ложку на кружевную белую скатерть. Манеры восхитительныеее через пять-шесть лет сватать, а тут не наследница, тут разбойница с большой дороги. Одна только надежда, что красавица вырастет да с добрым сердцем. Остальное, впрочем, не так уж и важно, смекнул Микаэль.
Я одна сидеть не хочу, уверенно начала сестрица, ткнув в него ложкой на манер меча. И не буду. Мы с Руа идем на ручей строить плотину. А маме ты скажешь, что учил меня цифрам.
Смешно сказать, одиннадцатилетняя девчонка с трудом складывает числа больше десяти. Ее приданное промотают за месяц.
Во-первых, никто тебе не поверит. возразил Микаэль. Во-вторых, тоже. В-третьих, от арифметики ты поднимаешь визг поросенка, никто на это не купится. В-четвертых, я не останусь тебя прикрывать, сестрица, не у одной тебя дела отчаянной важности. Так что прости-прощай, прелестное дитя, я отчаливаю, страдай в одиночку.
Прелестное дитя что-то буркнуло, и уже отвернувшийся Микаэль почувствовал ощутимое попадание абрикосовой косточки по затылку.
Куда смотрели дуэньи этой особы, было совершенно не ясно. Девчонка отбилась от рук окончательно. Микаэль души в ней не чаял.
А дела отчаянной важности были отнюдь не делами, но этой самой отчаянной важности в них хватало с избытком. Когда три недели назад Эберт прислал письмо с извинениями, что не придет к ним на ужинв этом ничего удивительного не было, хотя мать поставила на стол поросенка, запеченного с персиками и черносливом, а от такого без веской причины не отказываются. Когда полторы недели назад он не встретился с ним в кабачке той прелестной трактирщицы у самой ратушион вообще не расстроилсяунылая физиономия рыцаря ему бы только мешала. Но когда третьего дня он заявился к его дому в девять утра и его не пустили, рассыпались в извинениях и говорили, что сир рыцарь еще не встал, тут уж южанин не вытерпел, ибо минуту назад он видел этого, с позволения сказать, сира в окне. Был бы этот достопочтимый сир из тех, кто только вздыхает ночами по неразделенной любви, пишет сонеты, а потом благополучно умирает от чахоткиМикаэль бы слова ему не сказал. Но к меланхолии рыцарь был не склонен и в таких бесплодных занятиях не был замечен ни разу.
Ты просто измотал мальчика, говорила госпожа Руза сыну, которая наотрез отказывалась относиться что к сыну, что к его друзьям всерьез. Мальчишки они и есть мальчишки, а то, что оба давно выросли и стали самыми влиятельными людьми в городе, так это чем бы дитя не тешилось, главное, чтоб к обеду пришло. А к обеду Эберт-то как раз и не явился.
Безысходность, думалось южанину, а верить матери он наотрез отказывался. В горячем южном сердце Микаэля жила непоколебимая вера в идеалы дружбы, красоты, любви, верностив общем, всего того, к чему так скептически относился его друг, а потому он лишь зналЭберт его другдруг его избегаетзначит, что-то случилось. А вот что случилось, он и собирался выяснить. Для этого он был готов воспользоваться даже самым бессовестным оружием и заслать к нему Каталинуда только та решила не ко времени вспомнить о приличиях и наябедничать матушке. Была бы взрослой, отдал бы ее за рыцаря, и голова бы не болела. Ни у кого. У него в первую очередь.
Микаэль шел по залитой солнцем мостовой и даже не улыбался проходящим мимо девчонкам-служанкам с щечками, как спелые яблочкинастолько озадачен он был. Где-то в закоулках своего сознания он полагал только одночто его друг наконец решил, что он человек и без памяти влюбился в торговку свечками. Он помнил тот странный разговор. Он тогда шутил, подначивал, смеялся, а Эберт лишь рассеянно молчал и просил не говорить Сольвег. Шут его разберет этого рыцаря. А девчонка была хороша. Чудо как хороша. Расцеловал бы и сам ее, если бы не Мадлена. А Мадлена ревнивая. С Мадленой, впрочем, у него тоже не было ничего вразумительного. Она просто ему эль наливала задаром.
Знала бы Мадлена, куда он направлялся, взревновала бы еще больше. А направлялся он ни много ни мало к сестре главы городского Совета. Звали ее Мария-Альберта Серра, была она вдова, и было ей без малого сорок лет. Казалось бы, какая беда красотке Мадлене. Но шел к ней Микаэль не за этим.
Мария-Альберта была умна.
Мария-Альберта была влиятельна.
Мария-Альберта развила такую сеть шпионажа в городе, что главой Совета фактически являлась она. О, госпожа Серра незаменимый союзник и друг. А ко всему прочему недурно играла в шахматы. Расспросить и сыграть партейку другую. Да, за этим Микаэль и шел, потому что сложившаяся ситуация его нисколько не радовала.