С того, дорогая, что в Синих горах живут только они. Сказки про сиринов только у них, а вот жрут они, сиринывсех подряд. Так что прикуси язык, милая, и давай работать.
«Милой» работать не хотелось совершенно. Милая нашла в ящике стола коробку с золотом и жемчугом и мучилась спором с совестью, которая еще жалко пищала, что она не воровка. Одно такое ожерельеи путь до Измара ей открыт тут же. Причем без Магнуса. Она взяла тяжелые жемчуга в руки, погладила теплый перламутр. Еще не так давно и у нее этого богатства было с избытком. Теперь все заложено, переложено, развеяно по ветру. Она взяла в руки стеклянное колечко, повертела его между пальцами. В стекле было перышко, маленькое, цвета меди, будто не из пуха и перьев оно было сделано.
Мусор, все мусор, рявкнула она, захлопнула ящик, открыла следующий и замолчала.
В нем снова были перья, пучок из четырех штук, таких же рыжих, как и в кольце.
Магнус, позвала она.
Взяла пучок в руки. Они были жесткие, твердые, будто действительно из металла.
Ах, ты, красавица, гляди, что нашла, прошептал Магнус. Значит, действительно мы на верном пути. А это вот что? спросил он.
Сольвег посмотрела на колечко, что все еще сжимала в руке. Мелкие волоски перышка блестели на свету.
Безделушка, буркнула она. Скажи мне
Тут у входа раздались тяжелые шаги. Магнус быстро дернул ее за занавеску, ко второму выходук счастью, у этой палатки было два разреза.
Было темно и душно. Он крепко прижимал ее к себе, Сольвег слышала, как бешено колотится его сердце.
Магнус
Молчи.
Магнус, мне больно! Что-то давит мне в спину и ногу колет
Не ной!
Но, Магнус
Тот слегка отогнул ткань выхода, впустил тонкий солнечный луч, и они увидели. Там стояла клетка. С острыми шипами изнутри и снаружи, именно они и впивались в нежную кожу Сольвег. На полу лежали острые обломки костей, и мелких зверей, и кого-то размером с неплохого теленка, пол клетки был залит совсем старой спекшейся и почерневшей от времени кровью.
Магнус
Я знаю, молчи, только молчи, дорогая.
Послышались низкие голоса, и двое мужчин вошли в палатку.
А я тебе говорю, Сигур, еще рано куда-то идти. Я не буду снимать лагерь. Мы не выполнили задуманное и не получили того, что хотели. Я не получил, что хотел. А от своих желаний я отказываться не привык.
Присмири эту дуру, Улаф, рявкнул его собеседник. Присмири, а не то на нас спустят всех собак городского Советав Исолте прекрасная армия и у нее неплохо наточенные клинки, нам не выстоять.
Я выстою против сотни этих изнеженных трусов, рявкнул тот, кого назвали Улафом. Я не для того прожил всю жизнь в Синих горах, чтобы шарахаться от каждой жалкой дворняги.
О людях подумай, понизил голос второй. Никто кроме меня не знает о твоем маленьком секрете, ты уверен, что женщинам и детям будет в радость столкновение с городской стражей?
Женщинам и детям ничего не грозит, Сигур, возразил Улаф. Она нам нужна, и я ее контролирую. В конце концовона моя должница.
Послышался скрип дерева. Оба уселись за стол. Ни Сольвег, ни Магнус не видели их. Только голоса, которые сказали им немало. Сольвег вновь посмотрела на кольцо, которое сжимала в кулаке. Зачем она взяла эту безделушку, вдруг ее хватятся, да и безделушка ли это, если в прозрачном смоляном стекле так поблескивает бронзовое перо, такое же, как и те, выдранные в столе. Она не глупая девчонка, два и два сложить может, она знает, чьи это перья. Сказки Магнуса казались сказками, она надеялась, но не верила им, слишком уж малый шанс на счастье, на новую жизнь, на успех. Но вот они здесь, вот они видят, и слышат, и чувствуют, и жизнь их висит на волоске.
Она сделала крошечный шажок назад, наступила на обломок кости, тот впился ей в ногу.
Сольвег, не двигайся, едва разжимая губы, проговорил Магнус. Немой ужас и приказ был в его глазах. Не двигайся, ведь услышат.
Она почти потеряла равновесие, ступила на полную ногу и зажмурилась от боли. Осколок порвал и старый башмак, и кожу на пятке. Она почувствовала, как выступает кровь. Назад, дальше от этих странных мужчин, дальше от этой тайны, слишком близко к ней оказались, слишком ярко, слишком яро почувствовала она, как смерть и опасность дыхнули ей в лицо.
Что ты творишь? шептал Магнус ей на ухо, стараясь схватить ее за руку.
Она тихо, как мышь, отогнула заднюю занавесь палатки, шагнула прочь, шаг, другой и побежала. Пусть кличут трусихой, да, она и трусиха, но будет жива, и руки опасных громил не сомкнутся на ее горле. Не сегодня. На улице уже начинало смеркаться, тени удлинились, зажглись костры. Все ютились у огня, готовили ужин, кричали, смеялись, никому не было дела до девчонки в изношенном платье, которая на закате бежит прочь из лагеря. Может, это одна из них, и спешит к возлюбленному. Может, не малодушие и страх гонятся за ней попятам.
Почти кончился лагерь, скоро появятся знакомые дома и улочки, миновать бы только этот пустырь, до города рукой подать, а это всего лишь ковыль, небольшое озеро ковыляи тропинка через него, дохромать бы до дома. Башмачок пропитался кровью, она чувствовала, там всегда бывает много крови, если порезать и если бежать. Ветер разметал ее волосы, дурацкое ворованное кольцо сжимало палец. Выкинуть бы его, не хотела она его брать. Да только считается ли ворованным отнятое у врага. Еще шаг, еще два, и вон он город, уже и огни горят в окнах. Как вдруг она вскрикнула, что-то толкнуло ее сзади, опрокинуло наземь, лицом в мягкие травы, да так, что и не вздохнуть больше. Что-то тяжелое навалилось на нее, точно зверь, от человека не почуять такой ярости, такой меткости, таких когтей, которые впиваются в кожу на ребрах. Сколько силы, еще чуть-чуть, так и хрустнут тонкие кости, человечье тело так слабо. Послышался звук раздираемой ткани, затрещало по швам старое платье. «Вот и смерть пришла, а ведь я не готова. Так не готова, так молода», мелькнуло у нее в голове. Один взмах увесистой лапы, и она почувствовала резкий жар и первые капли крови скатились по ребрам. Тут же послышался крик, людской, не звериный. Вопль боли и злости, запахло паленым волосом, отвратительный запах. «Мне бы кричать», подумалось ей прежде, чем ужас и боль мягко опустили ее в темноту и небытие поглотило ее.
Она никогда прежде не теряла сознание. Точно мягким одеялом накрыло ее, она не знала, через сколько очнулась. Солнце еще не зашло, тени длинные, кровь еще текла по спине, значит, лежала она не долго. Она осторожно перекатилась на бок и села. Голова гудела. Обидчика она не увидела. Вокруг ни души. Сквозь пелену непрошедшего страха она старательно вспоминала голос. Мужской или женский. Мужской или женский. И вообще был ли он человечьим или ужас сыграл с ней глупую шутку? Она встала и, слегка пошатываясь, пошла вперед, прикрывая плащом разодранную спину и платье. В городе полно попрошаек, полно бедных и обездоленных, ее и не замечали, как кралась она вдоль домов, держась рукой за стены. Она оттерла лицо платком, капюшон плаща надвинула как можно ниже. На лице была пара ссадин, их никто не увидит, думалось в воспаленном, лихорадочно мечущемся мозгу, никто не заметит. Немного белил, толченной яичной скорлупы, никто не увидит. И какая разница, что она почти что погибла. Главное, чтоб лицо было как прежде свежо и прекрасно, что у нее осталось-то кроме лица?
Руки все еще нервно дрожали, ногти стучали по каменным стенам. Пару раз она останавливалась в тени деревьев, стояла, прижавшись к стволу. Хотелось пить, до ужаса хотелось пить, стертая нога болела не меньше спины. Солнце почти село, но город не спал, зажглись фонари, этим летом никто не спит. Привратник признал ее, ничего не сказал, лишь отпер ворота. Она отбросила капюшон, на лицо упали спутанные кудри. Дома, она дома. Привратник смерил ее жалостным взглядом, протянул ей записку. Со знакомой печатью. Кто еще ей теперь может писать. Дрожащие пальцы надломили печать, развернули бумагу. «Любезная госпожа», всегда «любезная», никогда не «любимая», «с сожалением сообщаю», «к вашим услугам», «всех благ и надежд», «да хранит вас Всевышний» столько цветистых, ненужных, таких сухих и бесчувственных слов. Он расторгнул помолвку. Теперь официально. Прислал письмо, полное извинений, холодного уважения, что ответил бы кто угодно на это? А ее ответа не требуется. Весь месяц тоски, страха, метаний подошел к концу. Надежда теплилась, надежда ушла. Ничтожество. Жалкий выскочка, который ей пренебрег. И отчего-то было больно, что пренебрег ей именно он. Что не его уважения она добилась. Что не он спас ее от нищенской жизни. Что не она спасла его от отчаянной серости будней. А она бы могла. Она бы, конечно, могла. Не будь такой дурой. Не будь она так несчастна. Не веси любовник на ней тяжким грузом, от которого она не в силах избавиться. О, она нож бы в сердце вонзила тому, кто назвал бы груз этот любовью. Да только что теперь есть, кроме этого.
Она сложила письмо с извинениями, машинально сунула его за корсаж, поближе к разбитому сердцу. Ох, нет, глупцы эти поэты, не от любви сердца разлетаются в пыль, и, разумеется, она никого не любила. От горести, от любой тяжести умирают сердца, что как камень на шее. Сольвег рассмеялась, глухо и хрипло. Привратник уже давно удалился в свою сторожку. Она отряхнула грязь с плаща, точно невидимые пылинки смахнула со старого темного платья, будто было оно, как преждешелковым с кружевом и оборками. Порезы на спине больше не кровоточили. Дурацкое кольцо с пером, точно бриллиантовое, единственное красовалось теперь на исцарапанных ладонях.
Вот и конец, прошептала Сольвег зачем-то вслух, так хотелось облечь мысли в форму.
«Где конец, там и начало».
Начало из боли, крови и грязи на платье.
Бывало и лучше.
Магнус. Магнуса она должна найти.
Она должна сделать хоть что-то. Лишь бы не стоять под воротами этого дома. Лишь бы не думать. Она снова рассмеялась. Смешинки колокольчиками срывались с ее губ. Когда она смеялась в последний раз? Медленно она побрела по мостовой. Туда, в город. Там легко заблудиться. Теперь ее место там. Сегодня там. Еще одну нищенку никто не заметит.
Глава XIII
Солнце давно зашло за горизонт. Сигур ушел, ветер слегка колыхал ткань шатра. Продувало северным ветром нещадно, даром что его палатку поставили на лучшем месте. Погода дрянь и дела дрянь тоже. Он чиркнул спичкой, поднес пламя к фитилю. Она дура, но свечи делать умеет. И сидела она сейчас напротив него, шипела, глядя на обожженные руки, но молчала. Привыкла уж поди к людскому обличью, только глаза желтым светятся, верно, злится. Злится, шипит, клекота разве не слышно. Зверь всегда будет зверем. Он сглотнул. Она подняла на него лицо, обрамленное белыми косами. Хороша, сказать нечего, только вот и другое лицо видел он тоже. Видел, когда несколько лет назад вытаскивал ее с острова Серебряных шахт, из клетки, куда ее привезли умирать. Как она почти обглодала, исцарапала даже прутья железной клетки.
Ты моя должница, ты помнишь? спросил он сурово.
Та моргнула и промолчала.
Дура, бросил он, подвинул ей склянку с мазью.
Она вновь зашипела, но мазь приняла, стала мазать обожженные пальцы.
Я спас тебя тогда, ты не забыла? Я спас, я твой господин. Против этого ты ничего мне не скажешь, Кая. Какое, к слову, нелепое имя.
Это мое имя.
Голос мелодичный, тягучий, зовущий, оттого и рассовали по клеткам их братию. Только ему она не страшна.
Улаф заложил руки за спину, расхаживая по палатке.
Я ведь привез ее с собой. Твою клетку. Чтобы ты всегда помнила, всегда знала, что ты звереныш. Ты и сама знаешь, что нелюдь. Не быть тебе человеком.
Я и не рвусь, Кая рявкнула. Глупый вы сброд. Ненужные жизни.
Но ты убила того слугу.
Я была голодна. Голодна, одинока. Чужие сердца бывают приятны. Чужая кровь и подавно. Ты нечасто меня балуешь, Улаф. Прикажешь питаться хлебом одним?
Я приношу тебе достаточно дичи, рявкнул тот. А из-за твоих выходок все планы пойдут насмарку!
Кая-Марта облизала бледные тонкие губы. Краска вернулась к ним.
Твои планы, Улаф, не мои, с насмешкой отозвалась она. Ты же сам сказалты мой господин. Я лишь слуга. Не слишком смиренна, не обессудь.
Он подошел к ней, тяжелая рука грубо взяла ее за подбородок.
Ты ведь ненавидишь меня, скажи.
Довольные искорки промелькнули в желтых глазах. С ним она их не прятала.
Сирины не ненавидят, проговорила она. Нам это не нужно. Все ваши жалкие мысли и чувства, надежды. У нас другие мечтанья, выше и чище, сильнее и жарче. Что за радость быть человеком? Ведь ты отрицаешь, что я человек.
Ты моя должница, Улаф и бровью не повел. Это меня тогда занесло на остров Серебряных шахт, помнишь? Издревле вашу братию туда вывозиливы не можете жить в мире и не хотите. Сколько вас осталось? Штук двадцать? Одно яйцо в десять лет или один младенец. Вы вымрете, а мы вам поможем. Но я тогда достал тебя из той клетки. Как ты тогда хотела мяса, как хотела наброситься на меня, но уговоры вы клятвенно чтите
Кая-Марта потупила глаза.
Ты чудище, ведь не спорь, продолжал Улаф, держа ее за подбородок. Вырываешь людям сердца, мужчинам, женщинам, детям. Не со зла, просто по-другому не можешь. За это, пожалуй, можно простить, считать тебя зверем, зверем разумным. Да только это не все, что ты делаешь, правда?
Хищная улыбка пробежала по ее губам, хищная и довольная.
Я сирин, прошептала она и облизнулась. Я сирин, так чего ты хотел? Голос мой сладок, певучий и тихий, любой утонет в медовых глазах. Течет быль и небыль за мною, как шлейф королевы, ты конца не увидишь за краем. Каждая песнь моя, каждая сказка-легенда, вплетется в душу твою, точно вереск, точно плющ, плющом и удавит всю жизнь. Вы, люди, вечно чего-то хотите. Тоска нам подруга, для вас же смерти страшнее. Знаешь, как сладко выпить всю жизнь человечью, глупца, что примет тебя добровольно? Сколько силы для нас, сколько горя ему. Выпью до дна его радость, точно чашу с вином. Он не поймет, где кончается радость, начинается горе. Будет грезить на солнце, тоска растворит ему сердцевсе, что я говорю, все мои песни такую силу несут, господин, чем слабее они, тем сильнее я. О, мой глупый рыцарь, глупый мальчишка, наивный и славный. Я пою ему каждый вечер. «Позволь доказать тебе, что несчастен». Он и позволил. Скоро высохнет, как пожухлый листок в ноябре. Тоска разъест ему сердце. Тогда я выпью его жизни до дна, глупый мальчишка, и он умрет от разбитого сердца. Тогда я и стану сильней, тебе ведь это нужно, не правда ль? Чтобы я просто стала сильней, сильней с каждым днем?
Она неожиданно зло взглянула на Улафа. Ровный огонь в глазах погас. Тот погладил черную бороду.
Я буду ждать, сколько нужно, веско проговорил он. Сейчас ты еще молода. Изведала мало крови, а жизней чужих еще и не выпила вовсе, и рыцарь твойпервый. И кровь твоя еще слишком слаба, и слез ты не ведала. И ты знаешь, что я загадаю на этом мерзостном вареве. Слишком долго наших людей чурались здешние неженки. Это они загнали в горы наших отцов. Из-за них зимой наши дети голодают и мерзнут, они просят тепла, просят того, что не в силах им дать. Только и кочевать нам по Синим горам, торговать с Седой гаванью, где живет такое же отребье, как мы. Одно желание, одна надежда, и наши люди спустятся с гор. Никто не плюнет им вслед. Никто искоса не посмотрит. Будет война и мы победим. Набирайся силы, зверюга, набирайся сил, Кая-Марта, ты должница мне жизнью своей, не можешь ты мне зло причинить. Таков уговор.
Он отвернулся.
Не только тебе, зло прошипела она, но он не услышал. Кая вспомнила, как обожгло ее, точно пламенем, как сегодня добыча ушла из-под носа, как кольцо, которое Улаф держал при себе, стало тускло блестеть совсем на другой ладони. Заказал он его у бродячих алхимиков из Седой гавани, еще когда спас ее, сплавил в стекле из ее бронзовых перьев. Зря старалсязаговорил безделушку, но она на него и так не может напасть, не может племя ее нарушить запрет, данный словом, смерть через день за это будет наказом. Так говорят, может, даже не врут. Да только украден тот перстень, теперь под защитой еще и другая. Благо слушать ее она не обязана.
Глупая девчонка, сними только перстень, найду растерзаю, ни клочка не оставлю Кто она? Она не видела даже лица. Кая закрыла лицо руками. Глупая слабость, глупая ненависть.
Я терпелив, Кая-Марта, я терпелив и спокоен, проговорил ее господин и ее избавитель. Но панику в городе наводить ты не будешь. Набирайся сил, пой свои песни, пей жизни чужие. Только знай, что я заберу своетвою кровь со слезами. Загадаю желанье. Если будешь послушная заберу не всю. А нетпролью все до капли.
Он провел пальцами по ее волосам, по цветам, запутанным в прядях, и вышел. Непрошенные слезинки вытекли из желтых глаз и упали на платье. Кая рыдала, зарывшись лицом в тонкие руки, рыдала навзрыд, не первый раз в своей жизни. Зверь тоже мог еще плакать.
Глава XIV
Микаэль шел по узким улочкам Исолта, но наслаждаться вечером августа было непросто. После Марии-Альберты он зашел к Мадлене в трактир, отобедал, к слову, ягненок, тушеный в вине, был весьма недурен, но гнетущих мыслей над его головой это не рассеяло. «Морелла» все думал он. Только Морелла, и имени тот не назвал. Знал он одних Морелла. Наслышан был от отца. Жили они в Олате, за восточными переправами у самых гор, только вот дел с ними отец не вел. Интересно, родня ли им великан? Если да, то как пригрелся он на груди у Марии-Альберты? Да и так ли проста сестра главы Совета, вдова господина Серра, если такие интересные личности у нее в фаворитах? Он все сильнее и сильнее убеждался, что зря подключил он к этому власти. Сейчас он идет к Эберту. И пускай неблагодарный рыцарь спустит его с лестницы, но дела он так не оставит.