Хороший человек кивает и идет восвояси.
Что с тобой, доченька, что с тобой, милая? шепчет старуха-мать у окна. Такая бледная, точно снег на вершинах. Не случилось чего?
Кая молчит и ежится, точно от сильного холода. Она хочет казаться еще мельче, когда слышит тяжелый стук в дверь, людской гомон да отблески факелов в стеклах.
Поздние гости, шепчет старушка и отворяет пошире дверь. Заходи же к нам, заходи, Сигур, и ты, и все твои друзья. Сложи лишь оружие, зачем явились вы с ним?
Отсветы пламени пляшут по стенам и окнам. Сигур крепко держит ее за руку и тянет прочь за собой. На улицу, где первый морозный воздух холодит ее пальцы. Мать плачет и отшатывается от нее, когда видит, как от злости, отчаяния вспыхнула радужка глаз.
Веди ее сюда, Сигур, веди! раздаются крики, и толпа с факелами окружает ее со всех сторон. Впервые за долгие годы она начинает плакать прилюдно. Лишь шепчет «Сигур, не нужно, Сигур. Это ведь я, Кая! Твоя Кая!..»
Никогда не была ты моей, еле сдерживая ужас и боль на лице отвечает ей Сигур. И благодарю небеса, что таки не свели они меня с подобной тебе. Что оставили они тебя одинокой. Что никому не разобьешь ты сердце.
Она бы разбила и выпила бы всю его жизнь без остатка, она могла, все могла, но того не хотела. Слезы текли по ее щекам, слезы капали с подбородка, как прежде кровь, когда сажали ее в тесную железную клетку да запирали засов. Она билась и плакала, так хотелось вернуться, так хотелось в тот мир, просто быть человеком и забыть навсегда ветер меж крыльями. Она бы забыла. Она бы смогла. Даже матушка сейчас о ней слезу не прольет, потому как узнала, кто она и не пустит обратно в свой дом.
Отпусти меня, прости, отпусти, шептала она Сигуру, глядя на жесткое, словно маску, лицо, искаженное скорбью и ужасом. Не отправляй меня, не отправляй туда.
На остров Серебряных шахт ее, проронил тогда Сигур и кивнул остальным. Туда же, куда и всю ее родню. Ей не место среди нас. Сегодня убила Бенжена, завтра это может быть кто-то из ваших дочерей, сыновей. Отвезите ее, бросьте там. Спасайте свои жизни. У чудовищ нет чести, нет ее, не ищите.
Они заперли ее на замок. Клетку подняло в воздух четверо рослых парней. А слезы все текли по щекам. Ее погрузили на небольшой корабль, и не раз за все время плавания она призывала волны обрушиться на корабль и утопить и ее, и команду. Ее не кормили тогда. Зачем кормить сирина, тот волшебный. Тот без еды проживет месяцы, годы, если признает себя и будет в том же обличии. Она же тогда сидела просто как девушка, все в том же кровавом платье. Кто-то принес ей краюху хлеба. Может, это был Сигур, может, кто-то другой, она не подняла тогда головы, но была благодарна.
Две недели плыли они, две недели она тщетно пыталась уговорить моряков отдать ей и ключ от замка, и свободу. Сигур не велел никому ее слушать после того, как она почти успешно затуманила россказнями голову одному молодому парнишке. Тот почти отпустил ее, глупый мальчишка.
Там ее и оставили. На берегу старого острова Серебряных шахт. Там полно было таких же клеток. Она огляделась. Стоят и скрипят железные петли на ветру, белые кости видны на полу. Их свозили сюда эту пару веков. Ее родные. Всю ее родню, а остались выдранные медные перья.
Прощай, Кая-Марта, прошептал тогда с горечью Сигур. Прощай, протянул ей еще ломоть хлеба. Не свидимся больше.
Как же он ошибался Дни тянулись за днями, точно нить, что намотана на острое веретено. Ветер завывал и сквозняки гуляли на скалистом берегу. Клетки вокруг были пустые, только в отдалении она видела вроде тех, кто еще шевелился или то привиделось ей от отчаяния. Хлеб давно кончился, пила она лишь дождевую воду, когда небеса сжаливались над ней. Но она не умерла, нет, сил сирина хватало на многие-многие годы, не на год, не на два, терялся бы только все больше и больше человеческий облик. Она не считала дни, она не считала недели. Ожидание смерти томило ее, а в глазах больше не было слез. Она вспоминала ту первую радость полета и понимала, что с удовольствием обменяла бы ее на тарелку горячей похлебки да нежные руки. Она согласилась бы быть человеком, забыть былое, точно ненужную блажь. Если б ее простили, если б ее отпустили. Быть просто дочерью и женой, такой же, как и другие-прочие, теперь это было так далеко, так безвозвратно утеряно. Она вспоминала, как рыдала в объятьях Сигура, как он гладил ее могучей ладонью по спине, по волосам и плечам, и понимала, что теперь приласкает ее только этот северный ветер, когда будет обдувать ее кости. И она прятала лицо во взъерошенных перьях, надеясь хоть как-то укрыться от холода.
Прибрежные пауки сплели в ее волосах паутину, ловили в нее мелких мошек. Она изранила руки, стараясь разогнуть колючие прутья клетки, но те ни на миг ей не поддавались. Белые волосы, точно первый снег горный, стали грязно-серыми, спутанными со следами толи грязи, толи запекшейся крови. Год прошел. Сколько песен она спела за этот год. Лишь бы занять себя чем-то, лишь бы слышать свой голос, который успокаивал и ее саму.
Впервые она вздрогнула, точно от резкого сна, который нахлынул на нее ниоткуда. Потом услышала далекий плеск весел. Ей показалось, здесь нет никого, но звук и плеск все нарастали. Она спрятала озябшие ноги под тем, что осталось от истлевшего платья и вгляделась в бескрайнее море. Это лодка, сказала она сама себе, это действительно лодка и она направляется к ней, сюда, впервые за эти долгие дни.
Из лодки высадился человек. Он был большой, больше Сигура, и могучий, точно скала. Он был один, в руке он держал огромный топор. «Вот и гибель моя пришла», подумала Кая, и внезапная радость забилась в ее голове. Больше не будет горя, не будет страданий! Но животный страх все же загнал ее в угол клетки. Может, сжалится тот над девицей и отпустит ее?
«И тогда я растерзаю его, с быстротой молнии послышался Кае свой собственный голос. Ужас пробежал по ней холодком. Растерзаю и съем его сердце. Я ведь голодна. Я ведь так голодна»
Человек с топором тяжелым шагом подошел к ней. Она видела, как он тянет со всей силой за собой за рога тушу убитого оленя. Она почувствовала, как вновь на ногах отрастают когти, а перья застилают все тело. Запах крови витал в воздухе. Свежей крови, как давно, как бесконечно давно она не чуяла его.
Здравствуй, чудище, низким голосом сказал человек и бросил тушу оленя прямо перед ней, прямо перед запертой дверцей.
Кая смолчала. Не в облике птицы вести задушевные речи. Человек увидел, как зажглись темным золотом ее глаза и продолжил.
Я знаю, что ты меня понимаешь. Меня зовут Улаф, я тоже, как прежде и ты, из Горных домов, из другой я только деревни.
Кая зашипела. Упоминание о доме, о тех, кто запер ее здесь в одиночестве, острой горечью отозвалось в ее сердце.
Ты голодна, ты ведь безумно голодна, пробормотал он. Я вытащу тебя и дам тебе еды, чудище, сколько захочешь. Я собью этот замок топором. Если ты только признаешь меня господином и будешь отныне всю жизнь свою посвящать моей мысли и делу.
Кровь и мясо манили ее, щекотали ей ноздри. Она подняла на него бледное исхудавшее лицо с горящими глазами и лишь смогла прошипеть: «Открой ее! Открой же клетку!»
Он предлагал ей стать рабыней, она о том слышала и не раз. С подобными ей не раз бедовые люди пытались договориться. Она знала о том, слышала из старых песен, сказаний. Не знала лишь как, не знала зачем. О, она готова стать верной слугой этому доброму человеку, если он только отпустит ее, если снова позволит ей жить Каей-Мартой, лишь Каей-Мартой, не безымянным чудовищем.
Отпусти, прошептала она, а большие золотые глаза с тоской на него все смотрели.
Один взмах тяжелого топора, и массивный замок лежит на жестком песке. Да, в Горных домах делали такое оружие, что рубило даже железо. Дверь клетки заскрипела, застонала и отворилась.
Как быстро выбралась она из клетки и расправила наконец тяжелые крылья. Она бросилась к туше оленя и все ела и ела, и так не могла насытиться, пока не остались лишь кости. Длинные когти раздирали добычу, будто сама она ее поймала, как прежде.
Она встала перед ним в своем первом обличии. Ветер слегка колыхал истлевшее от соленого морского воздуха платье. Она молчала. Лишь неловко, точно по-детски оттирала тыльной стороной ладони кровь с подбородка. Значит, она не убьет его даже нечаянно. Не убьет, ни сегодня и никогда. Он умен и знал, какой она будет, когда выйдет из клетки.
Он протянул ей руку и помог сделать вперед пару шажков. Ноги и руки почти не слушались ее.
Твое имя, губы были липкими и плохо шевелились. Назови еще раз твое имя.
Я Улаф.
Улаф, прошептала она. Теперь этот Улафее господин.
И она теперь всего лишь его служанка. Он не ненавидел ее и не боялся. Он, казалось, вообще не видел в ней человека. Для него она была всего лишь чудищем, всего лишь сирином, который за какой-то насмешкой судьбы носил маску хрупкой девицы. Он рассказал ей все. И что он хочет спуститься с гор и потеснить изнеженных жителей из других городов. Как хочет отомстить за презрение, за злость и обиды, которые наносили горцам все ежечасно. Он хотел войны и счастья для себя и для всех Горных домов. Всего же он хотел добиться с ее помощью.
Ты ведь не знаешь, что тот мальчишка был мне племянником, с неприкрытым любопытством говорил он. Слышишь, чудище. Он был мне родным, хоть и в ссоре давно наши семьи. Попробуй, только попробуй меня предать, и я пущу тебе всю кровь до конца, не ограничусь тем, что нужно для вашего глупого колдовства. Радуйся, чудище. Теперь ты будешь служить высокой цели. Мы идем на войну. И волчица из Исолта никак не сможет нас одолеть. Слышала ли ты, пока была человеком, что она подсылала наемных убийц в наши кланы? Будь проклято ее имя. Будь проклято имя грязной лгуньи Марии Серра, Марии-Альберты.
«Когда была человеком».
Она и сейчас человек. Она и сейчас! И никто не сможет то у нее отнять. Но Улаф не слушал ее. Не слушал ее и ветер, завывающий между скалами. Она стояла перед ним, стараясь песком оттереть пятна крови с рук и меж пальцами. Улаф все говорил. И о высокой цели, и об отмщении, которое им суждено совершить, и о заклятьи-желании, которому она должна послужить. Должна уничтожать и манить, лгать без оглядки, это и является тем, кто она есть.
Она плохо слушала его. Только вдыхала всей грудью морской воздух и думала, каково же ей, птице-сирину, быть теперь несвободной, слугой господина, служить его замыслам. Какая-то звериная часть ее натуры стремилась отказаться от этого. Ведь чего прощеразорвать его на куски, даже если он с топором, завладеть лодкой и уплыть туда, где ее бы не знали. Но она чуяла, что нельзя. Видно, прав оказался хитрец. Договор они заключили такой, что ей его не расторгнуть. И служить ей придется верно и преданно.
Он забрал ее в тот же день с того острова. Погрузил в шлюпку, довез потом до корабля. На палубе стояло много людей, по говорувсе из Горных домов, но ни одного она не узнала и от радости чуть сильнее забилось сердце в груди. Никого, кто бы знал ее, никого из тех, кто осудил ее на верную гибель. Незнакомые лица смотрели на нее отовсюду. В воздухе повеяло новым путем и новым началом. Судьба давала ей еще один шанс, и Всевышнему только ведомо, был он благим или нет.
Глава XVIII
Она пробудилась и приподнялась на постели. Уснула она в одежде, так и не раздеваясь. Тонкое платье казалось жарким, пот струился по спине и лицу. Она не любила подобные сны. Не любила то, что напоминало ей так явно о прошлом. Здесь она привыкла уж жить, только до сих пор не осознала явно, кто же такая. Женщины и дети, другие мужчины не знали ее. Они ее не боялись, нет, они любили, не зная, что способна она сотворить и что сотворила на деле. Дети прибегали к ней, требовали сказок, будто была она для них взаправду «сестренкой Каей», будто не было у нее ни острых когтей, не ярости в сердце.
Глотнуть ледяной воды из графина было сейчас очень кстати. Она почувствовала, как медленно холодок пробегает по телу, по рукам, по позвоночнику. Улаф уже давно у себя, поди спит, как боров, сейчас уже глубокая ночь. Он сказал ей околдовать Сольвег, выжать из этой девчонки на сносях всю жизнь и всю силу. Казалось бы, что ей грозит. Чего же проще, желанней для такого чудища, как она. Только вот делать этого она не будет. Не в этот раз и не в следующий. Хватит уж с нее Эберта. Хватит с нее того, что поставит она на колени этого рыцаря. Она думала тогда, еще на острове, что получила свободу, что теперь начнется новая жизнь, да только теперь все равно ей томиться по человеческой жизни, такую тоску из сердца не выгонишь. Дозволено ведь и зверю мечтать в забытьи о солнечном счастье.
Кто-то тихонько постучал по столбу шатра и вошел. Кая поднялась с постели и свесила босые ноги. Между пальцами застряла травинка. Она посмотрела на вошедшего. Что она говорила, что не было на том корабле никого из ее прошлой жизни? Что никого, кто отправил ее на верную гибель? В дверях стоял Сигур и смотрел на нее своим холодным и серым взглядом. Он единственный был тогда на том корабле и в тот день не сказал ей ни единого слова.
Здравствуй, Сигур, негромко проронила она и встала. В ее взгляде вспыхнули злые желтые искорки и тут же потухли. Зачем ты пожаловал?
Улаф послал. Принести еды. Тебе в человечьем обличии приходится питаться почаще.
«Не в обличии! Не в обличии, я и есть человек!»
Ей хотелось закричать эту ложь и себе, и ему, но смолчала. Он поставил перед ней на столе поднос. На нем был нарезанный сыр, немного ягод и свежая краюха хлеба, еще теплая. Рядом он поставил маленький кувшинчик вина.
Это тебе. Подкрепись. Надеюсь, ты ничего не имеешь против позднего ужина. Наш предводитель говорит, тебе нужны силы и слишком многое он ставит на тебя.
Он хотел было уйти, но Кая тронула его за рукав.
Сигур, зачем ты здесь? проговорила она. Разве недостаточно боли я причинила тебе почти год назад, не разбила ли я твое сердце?
Лицо Сигура помрачнело, но он промолчал.
Ты единственная ниточка, что связывает меня с прошлым. Что ведет меня к дому. Ты принял меня в своем лагере. Неужели не можешь принять меня снова, как друга?
Ты чудовище и убийца, отстранил ее Сигур. А верить словам убийцыне лучшая мудрость. И принять иначе я тебя не могу. Все, что осталось от прошлой тебя, от прошлой Каи, мертво и воскресить это уже никто не в силах. Я не верю тебе. Не верю, что осталась в тебе еще добрая воля. Принять, как друга Было время, я хотел принять тебя как жену, как суженую мне. Я ведь знаю, ты ненавидишь меня. Это я тогда настоял, чтобы тебя увезли. Это я тогда рассказал всем в деревне. Ты меня никогда не простишь, я же знаю. Я бы и сам не простил. Лучше пей вино, а я пойду восвояси.
Воск свечей тихо капал на стол, Кая молчала. Ненавидела она его? Она толком не знала. Сейчас вся ее ненависть была только к хозяину, чьей рабыней она была. И может быть еще к той девчонке, стащившей кольцо, и которую она никогда не узнает. Еще к себе и собственной сущности. Могло ли все оказаться иначе. Могла ли она стать для него хозяйкой, любимой женой, если бы не было этого плача и слез в ее жизни? Он был добр с ней, пока не узнал, так добр, что сердце щемило. Теперь же она осталась одна.
Зачем ты согласился отправиться с Улафом?
Затем, что я один тебя знаю и один тебя не боюсь, вымолвил он. А вырвешь мне сердцетак уж и так его нет с той ночи на берегу.
Ты ведь все равно никогда меня не любил. Тебе нужна была лишь хозяйка в дом, да тот, кто готовил бы ужин, стелил бы постель.
Почем ты знаешь, Кая, что было у меня на сердце. Ты думала лишь о себе. О своем даре да о птичьих полетах. Даже когда молчала и плакала у меня на плече. О чем ты размышляла тогда? Уж точно не обо мне.
Кая покорно кивнула, отодвинула стул и села.
Так значит, ты никогда меня не простишь и не примешь. Никогда не будешь, как прежде, мне старым другом.
Мне не за что тебя прощать или нет. Той Каи не стало, он хочет примирения с прошлым, не более. Умерла она на том берегу, а тебя я не знаю, и не уверен, что хочется знать.
Она облокотилась на стол и положила голову на руки.
Ты все же меня ненавидишь, проронила она и вновь на минуту замолкла. Тебе тошно даже от одного моего вида, он гложет тебе сердце, я знаю. Не жить тебе спокойно, покуда я рядом. А мне не жить толком, пока я в неволе Но есть способ, простой и понятный. Убей Улафа, Сигур, внезапно встрепенулась она. Убей его, а дальше все станет проще. Ведь он хочет войны, ты же знаешь. Он хочет смерти главы Совета и не только ее. Он хочет восстания, власти и крови, так чем же он лучше меня, расскажи. Ты ведь знаешь и сам, что он не оставит камня на камне. Если ты убьешь еговедь я не могу его тронутья смогу уйти отсюда, уйти навсегда, обратно в горы. С его смертью разрушится и мое заточение-заклятье. Может, я найду кого-то из своего народа, может, представь только, Сигур! Может, я смогу найти своих настоящих родных. А может быть, голос ее погрустнел и затих. Может быть, я смогу найти другую деревню, забыть о себе и жить человеком. Послушай, Сигур Жива ли еще моя приемная матушка, знаешь ли ты?..