Она слегка отклонилась назад, взглянула на него из-под полуопущенных ресниц. Он почти ласково водил пальцами по ее горлу. Придуши он ее здесь сейчасникто и не докажет, что это был он. Он умен. Умен и опасен. Она улыбнулась ему так нежно, как только могла.
Конечно я знаю, родной. Мы же видим друг друга насквозь. Ты думаешь, я позабыла?
Он еще с минуту, не мигая, смотрел на нее, затем опустился вниз и положил голову ей на колени. Сольвег облегченно вздохнула, вновь ощутив себя сильной и правой. По-хозяйски положила руку ему на затылок, слегка взъерошила волосы.
Я выйду замуж, Магнус. Выйду и уничтожу его, потому что я так хочу и не тебе решать за меня. А векселя ты унесешь. И положишь на место, чтобы он не узнал. Чтобы ни единая душа не могла меня заподозрить Я надеюсь, ты не в обиде, не так ли?
Голос ее был медленным, тягучим и теплым, обволакивал, точно длинный платок, вязался на шее, точно веревка. Она знала, что так умеет, она знала, что так должна. Усыпить, успокоить, связать его волю и чувства хотя бы на время.
Я не поеду с тобой, ты же знаешь. Не поеду сейчас, ведь план был другой. Мне нужны деньги, мне нужно все, и это я получу. Не думал же ты, что я брошу все и отправлюсь нищенствовать с тобой?
Магнус молчал. Она подняла его голову и посмотрела в глаза.
Значит, в этом все дело, проговорил тихо он. В том, что ты эгоистичная жадная стерва. Только и всего.
Только и всего, отозвалась Сольвег. Ничего нового.
Тогда я спокоен, глухо ответил он. Это то, что я знал. Это хорошо. Это понятно
И он снова устало положил голову ей на колени. Она неловко перебирала его волосы, а мысли лениво текли, как бы она их ни подгоняла. Она лгунья, да, бесчестная лгунья, он прав. И впервые она солгала ему. После всех тех дней откровенности, когда они говорили все без оглядки, а слова сором слетали с губ, все сплетни и злоба, и мысли. Сегодня она притупит подозрительность лаской, а завтра заставит вернуть все на место, все векселя и бумаги. Чтобы никто никогда не узнал. Обманывать никогда не поздно. Ни его, ни себя и подавно. Она гладила его волосы, вспоминала их ссоры и примирения, и отлично понимала. Никуда она с ним не поедет. Теперь никуда. Свободы, она хотела свободы, а чужая любовь упала на плечи тяжелым грузом. Она и забыла, что любовьэто тяжесть и ноша, и смелости ей не достанет снова на это пойти.
Не сейчас.
И не с ним.
Она задула свечу, и тьма накрыла обоих.
Глава VIII
Ты пропадаешь целыми днями, отделываешься посланиями через слуг и игнорируешь мое общество! Микаэль в возмущении хлопнул ладонью по столу; его не удалось задобрить ни вином, ни свежайшей ветчиной с кухни. И я же еще виноват! Две недели, Эберт, две!
Я не говорю, что ты виноват, со вздохом проговорил рыцарь и покачал головой. Я я был занят в последние дни, тебе ясно?
Микаэль положил обе руки на стол и наклонился к нему так близко, что будь он хищным зверем, были бы причины для паники. Впрочем, раздраженный южанин, который ворвался в ваши покои и выдает обвинение за обвинением, тоже не самая безопасная вещь на свете.
Эберт отодвинулся.
Даже когда у тебя на неделе пришли три корабля, приехал Ланс, а отец требовал отчеты за месяц, ты на целый день сбежал со мной к Вороньим шхерам в доки.
Я не сбежал, осторожно возразил Эберт, отводя взгляд и тщательно рассматривая заточенное гусиное перо. У меня там тоже были дела.
Мы весь день сидели на мостках, пили вино и ели персики из нашего сада, выплевывая каждое слово, возмутился южанин. Не лги мне, благородный ты наш. Был бы я Сольвег, спросил бы, кто она!
По лицу рыцаря пробежала тень, он наклонил голову и, к своему собственному удивлению, сделал вид, что тщательно изучает бумаги.
О, Боже мой! услышал он изумленный вздох прямо над ухом. Я, выходит, пошутил крайне удачно?
Эберт почувствовал острое желание взять дорогую хрустальную чернильницу и вывернуть ее на нахальную физиономию друга.
Ну же, рассказывай! он вновь по-хозяйски развалился в кресле. Микаэль глядел на рыцаря с шоком, но уже без желания закатить скандал. Ты ведь знаешь, что я все равно допытаюсь. Кстати, ты в курсе, что Сольвег попросила меня разузнать, где ты прозябаешь? Заходил к ее отцу накануне. Представляешь, как она удивится, когда узнает, что ее благоверный нашел себе новую пассию? Как ты думаешь, чему она больше удивитсяэтому или все же тому, что ее жених на самом деле тоже из плоти и крови?
Все совсем не так, как ты думаешь, машинально отбился рыцарь самой банальной на свете фразой, но Микаэль улыбнулся.
Говори, ведь я не отстану.
А рассказывать в общем-то было нечего. Впрочем, что он может рассказать настырному другу, который вздумал поднять его на смех. Что чуть ли не каждый день он бывает у Каи? Что дорога в лагерь Горных домов стала привычным путем, уже не заблудится? Что сидит он там не час и не два, что слушает дни напролет ее речи? Скажи это, откройся, поведай и мигом запишут в глупцы и безумцы, потом не отвертишься. Он знал, как это звучало, да только все было иначе.
Он приходил, Кая встречала его, будто не знала, что явится вновь, смеялась в лицо, говорила, что ему здесь не место. Длинные, почти белые пряди выбивались из узла на ее затылке, каждый день в них вплетала цветы и листочки, не надоело же ей. Пусть Микаэль говорит, что захочет. Он с ней спорил до хрипотыа она хохотала. Отчего-то хотелось ей доказать, показать, что она не права, что все люди не правы. Что счастье не в смехе и песнях, не в нелепой любви, о которой все врут, не краснеют. Что надо жить, как живется, что дороже нет ничего рассудка и здравого смысла, что отвага порою глупа, все легенды чудны и фальшивы. Она же слушала, как тогда, улыбалась странной улыбкой, ходила, едва приминая траву. Потом доставала свежий хлеб из печи, запеченные яблоки, тушеное мясо с пряными травами, приглашала отужинать. Смотрела, как он, устав от бесконечных слов и упреков, с жадностью ест, а потом говорила сама. Смотрела пристально, прямо в глаза, подперев подбородок худою рукой.
Много сказок ему рассказала. Он не просил, но она говорилаон слушал. Про старые замки, про города под холмами и дев, что в темницах томятсянаверно за дело, а как же иначе, и зачем же этим глупцам вызволять незнакомку. Кая смеялась в ответ, а он спорил, говорил, говорил, должно быть так много не говорил даже в детстве. Только за полночь она его выдворяла из лагеря. И каждый оставался при собственных мыслях. Зачем он ходил к ней, он и не знал. А догадки Микаэля глупы и наивны.
Так ты к ней ходишь? изумился южанин, услышав признание. К этой прелестной дикарке? Да ты молодец!
Ты как будто меня не слушал, раздраженно отозвался рыцарь; он нервно вертел кольцо на пальце, которое носил еще со дня помолвки с Сольвег. Мне до ее красоты нету дела. Она мне
«Друг» почти сказал он. Самое простое, что можно сказать, только не друг она вовсе. Они спорят с ней до ночи, до хрипоты, а друг о друге, признаться, и вовсе не знают.
Не лезь в это дело, неожиданно зло бросил Эберт. Не лезь, Микаэль, я серьезно. И Сольвег ни слова. Мне не нужны лишние крики.
Наш благородный рыцарь хочет, чтобы я помогал ему обманывать невесту с красоткой! высокопарно проговорил Микаэль, глядя на свечу через бокал. Мой мальчик, да ты возмужал!
Он встретился со злым взглядом друга и устало вздохнул.
Остынь. Я же просто шучу. Не каждый день ты даешь мне пищу для шуток.
Эберт смотрел на свечу. Думал еще о пятнадцати штуках в столе. Ладные, мягкие, из желтого воска, сожмешь такую в руках, потом пахнут медом. Не каждый день он дает повод для шуток? У него стол переполнен ненужными свечками, которые он покупал каждый раз, когда уходил от нее. Зачемон не знал, но каждую ночь зажигал, смотрел, как по углам пляшу тени от света, как воск стекает на стол, заливает бумаги, как пламя ровно горит, не коптит и не тухнет. Знал, что давно уж просрочил счета для отца, что времени нет для работы, знал, что завтра снова вернется. Он вел войну и знал, что если не выиграет, то пойдет ко дну весь, без остатка. «Молись всем богам, сир рыцарь, чтоб остаться таким же. Молись, потому что к горечи ты не готов.» Так говорила она в первый день, и он посмеялся. Решил, что знатен, богат, не разбередить его душу словами. Он возвращался каждую ночь в темную спальню и понимал, что это все занятная злая шутка. Вот уж затея! И кто так придумал?
Все, против чего был отец.
Все, чего говорил опасаться и гнать, как опасную ересь.
Все, что хотел навязать ему друг.
Все слилось в нагловатой торговке свечами. А принципы тают и тают. Как это глупо, нелепо и страшно.
Микаэль слушал, смеялся, качал головой. Потом ушел, сказал, что завтра зайдет, приведет с собой Каталину, затащит вновь к морю. Эберт кивал и не слушал. Друг ушел с час назад, а он все также смотрел на свечу, вдыхал запах меда и думал. Нет на свете людей, которых бы он ненавидел. Но если бы можно было. Если бы было дозволено просить у Всевышнеговсего лишь убрать человека из жизни, из его жизни, чтобы было спокойнейон бы выбрал ее. И не дай Бог окажется, что девчонка права. «К горечи ты не готов.» А он хочет покоя, зачем же все это свалилось.
В последний раз он ушел, сбежал, почти накричал на нее. Она, как всегда, сказала, что жизни не знает, что он умретникто не помянет, он и вспылил. Опрокинул нечаянно скамью, как медведь, перевернул все вверх дном.
На душе было горько, но наконец-то спокойно. Больше он к ней не заявится. Странный сон, испытание из загадок без правил, закончился. Теперь будет покой, долгожданный покой и работа. И горечи нет.
Скрипнула створка окна. Он дернулся, опрокинул одну из свечей, желтый воск залил руку, прилип и обжег.
Не дело все рушить и у себя, услышал он голос. Залить воском все конечно красиво, но боюсь, служанки твои не одобрят.
Эберт поднял голову и увидел ее. Кая-Марта сидела в окне и по-ребячьи болтала ногами. К ее крошечным башмачкам, выглядывающим из-под подола, прилипли сор да травинки. На плечи накинут простой серый плащ, а платье в свете луны казалось жемчужным. Наверняка, это только так кажется, думал он. Куда бродячей торговке казаться принцессой в дешевом дорожном платье из грубого льна.
Ну же, ты рад меня видеть?
Пришла, как ни в чем не бывало. Рад ли он ей?
Минуту назад я был счастлив, что больше тебя не увижу.
Ой, так ли?
«Так ли?» Всего лишь два слова, дурацкий вопрос, на который он не ответит.
Однако я здесь, продолжала она. Меня бы здесь не было, если бы ты не хотел.
И смеется, опять смеется, столкнуть бы ее из окна, жалко, что здесь очень низко.
Я не ждал тебя, отрезал Эберт. Не ждал и не звал. А потому буду весьма признателен, если ты удалишься.
Она лишь пожала плечами, обхватила руками колени.
Да ты просто трусишь, спокойно сказала она, с любопытством склонила голову на бок.
Уходи.
Ты трусишь. Разве нет? Скажи, занятно смотреть, как прошлая жизнь рушится карточным домиком?
Казалось, она изрядно забавлялась, глядя на него. На то, как он нервно ходит по комнате, перекладывает бумаги, будто не видит ее, будто все это его не касается.
Не знаю, о чем ты говоришь.
Знаешь, знаешь, ночной ветер играл с ее длинными волосами; как снег белы ее волосы, как снег с тех гор, с которых она спустилась. Трусишка ты, рыцарь, это игра, всего лишь игра.
Признаться, никогда не любил игр, нет, он даже не протянет ей руку, чтоб шагнула в его дом, ни за что, будь она хоть трижды девицей. И в чем ее смысл?
Смысла нет, проворковала Кая. И правил нет, коль скоро это меня забавляет. Хочешь, я докажу тебе, что несчастен?
Прошу, уходи, или я позову сейчас слуг.
Хочешь выгнать меня, сир рыцарь? Завтра весь город узнает, что ты испугался девчонки. Не я приходила к тебе каждый вечер.
Эберт молчал. Смотрел на свечу, догоревшую донизу. Как же прав был отец, когда говорил держаться подальше.
Ты ведь сам не уйдешь, говорила она. Ведь не сможешь уйти. Пока не докажешь мне, что я не права. Позволь доказать тебе, что в твоей жизни нет счастья. Нет и не было вовсе. Это может быть очень приятно.
Он подошел к ней. Так близко, что толкни он ееи она упадет спиной на твердые камни.
Откуда вообще в нем эта жестокость.
Откуда вообще появились столь острые чувства.
Назови хоть одну причину мне согласиться. Доказать, что несчастен? Что за нелепая сделка?
Она откинула назад голову. Острые зубки блеснули на свету.
Ох, рыцарь, сейчас ты не увидишь причины, даже будь она у тебя перед носом. Ты не узнаешь ее, не признаешь, отрицать всеми силами будешь. Но ты согласишься сейчас из упрямства, обиды и злобы. Мы не друзья, рыцарь мой, и не враги, но история наша не кончилась. Иначе хранил бы ты мои свечи, слушал бы речи, зная, что дома дела?
Эберт посмотрел на нее, на то, как билась мелкая жилка на белой шее. Потом подошел к столу, сорвал все еще горящий огарок с иглы подсвечника, быстрым шагом приблизился к ней и сунул ей в руки.
Забирай.
Горячие капли потекли у нее по рукам и на платье. Свеча развалилась, короткий фитиль затухал и шипел между пальцев. Она даже не вскрикнула от боли. Слегка поморщилась, подула на залитую воском руку, сжала кулакжелтоватые засохшие чешуйки потрескались, упали на пол. Лизнула обожженные костяшки, слегка зашипела.
«Что же ты натворил?» где-то на задворках ума мелькнула мысль и растаяла. Никогда не навредил бы он женщине, да только эту хотелось гнать от себя огнем, как в древностиведьму, праведным гневом и жгучей обидой. У кого повернется язык назвать ее женщиной.
Уходи, пробормотал он. Повеселились и будет. Прощенья я не прошу. Убирайся.
Она скатала руками воск в шарик, потом снова растерла руками.
Я уйду, но вернусь, проговорила она. Вернусьи в следующий раз ты меня не погонишь.
Верно, кивнул рыцарь. В следующий раз я сдам тебя страже. И поверь, я придумаю, будет за что.
Он захлопнул окно, не заботясь о том, успеет ли девушка спрыгнуть.
Глава IX
Говорят, где-то далеко на западе, если перевалить через Синие горы, уцелеть, выйти к морю, есть порт. Старая гавань, где швартуются моряки, оплот контрабанды, таких товаров, как там, нигде не увидишь. Все пришли когда-то с востока, все оставили дома и родных, доверились морю. Если хочешь забыть и начать все сначала, что же поможет лучше воды.
Было раннее утро, часы на башне городского Совета только-только пробили шесть. Летнее солнце так ярко светило в глухой тишине, ветер морозил пальцы и нос, а Эберт все шел и шел, и стук его башмаков гулко отдавался по улице. Когда-то давно, еще в детстве, когда только узнал Микаэля, когда еще он не понял, во что тот ввязалсяхотелось им убежать к тому морю. Хотел Микаэль, а Эберт не спорил, сквозь сон слушал друга и думал о том, что там за Западным морем. О чем это он? Ах да, этим утром он был бы очень не прочь бросить все и уйти; где волны, скалы и труд, и нет недомолвок, в которых честно, он был не очень силен. Он вспоминал события последних недель, как он ходил, точно спящий, забывал про работу, дела, про все, что дарило покой, давало цель в жизни. Теперь пробудился, будто после тяжелого сна. Кто он и сколько он спал, не сомкнуть бы в ближайшие годы глаза.
Люди постепенно стали встречаться на улицах. Без четверти семь, торговцы открывали лавчонки, хозяйки выходили на воздух заняться делами. Эберт завернул за угол, впереди еще много дороги.
Он замер.
Собиралась толпа, сбегались мальчишки. Человек пятнадцать, может и больше. Кто-то кивал головой, кто-то закрывал ладонью глаза. Тихий гомон, будто только разбуженный улей.
Кто же сделал такое? услышал Эберт и обернулся. Какой человек?
Зверь, а не человек, хмыкнул какой-то толстяк, погладил длинную бороду. Помяните мое словострашный зверь. За грехи нам и послан. За ваши, госпожа Альбретта, в первую очередь.
Это какая же сила? Так разодрать!
Эберт протолкнулся через толпу и невольно прижал руку ко рту от подступившей дурноты. В луже темной свернувшейся крови лежал человек. Вернее, человеком его назвать было трудно. Голова у трупа неестественно выгнута, нападавший похоже без труда свернул ему шею. На месте грудной клетки зияла дыра. Поломанные ребра разворочены, по краям то ли следы длинных когтей, то ли клещей, этого Эберт сказать не мог. Сердца в ране не было вовсе.
Псы должно быть поели, пробормотал кто-то сбоку.
Скажешь тоже, псы Все шавки тело за милю обегали и даже скулили Тут явно нечисто. И неплохо бы в Совет доложить. А лучше сразузаплатить кому следует, те свое дело знают.
Эберт бросил еще один взгляд на тело и у него перехватило дыхание. Этого человека он знал. Старый Туг, его слуга, работал еще у отца, потом остался в поместье, когда отец перебрался за город. Еще вчера вечером он отдал ему приказ, какое-то мелкое поручение, то ли сходить к банкиру, то ли к ткачумысли у Эберта путались, текли, как кисель. Еще вчера он его видел, еще вчера он был жив. Значит, вышел на улицу и не вернулся. Пролежал здесь всю ночь.