Счет три-два, бесстрастно объявила она, ловко соскакивая на землю. На рубахе Радика было три, а у Пулата два ярко-алых расплывающихся пятна.
Т-ты это н-н-нарочно?! закричал Радик и угрожающе шагнул ей навстречу.
Но Нюся скользнула под виноградник и удовлетворенно, с издевкой засмеялась.
Я еще не так с вами посчитаюсь, задаваки, пижоны городские! Радуйтесь, что вы гости, а то я п-п-п-проучила бы вас!
Ох и разозлился же Радька!
Нюся убежала, и Пулат сказал нерешительно:
Неудобно получается: в гости пришли, а ты хозяйскую дочку обидел.
Кто ее обидел? Кто ее обидел? Она первая нас вишнями разбомбила.
Нет! Пулат упрямо насупился. Если по-честному, то ты первый начал задаваться: «Такого барбоса надо на цепи держать». Ты же первый начал.
Глаза у Радьки округлились.
А ты кто такой? Судья тоже мне! Все вы, бэшники, такие.
Какие такие? У Пулата обозначились скулы и сжались кулаки.
Девчачьи заступники, вот какие!
А ну повтори, повтори! Толстяк!
Повторю! Радик взъерошился, как боевой петух.
Не хватало им еще подраться. Впрочем, Пулат драться не любил. Оба чувствовали, что перестарались.
Остывая, Радик сказал почти примирительно:
Пока толстый сохнет, худой сдохнет.
Я тебе припомню еще бэшников.
Знал бы я, какой ты, не стал бы дядю Серафима за тебя упрашивать.
Когда мальчики вернулись, над застеленным столом уже горела электрическая лампочка. Бордовый предветренный закат просвечивал сквозь черные кружева виноградных листьев. Несколько десятков ночных бабочек водили вокруг лампочки бешеный многоярусный хоровод. Некоторые из них обжигались и падали на серую накрахмаленную скатерть, и Серафим Александрович щелчком сбивал их со стола.
Тетя Галя, Нюсина мама, хлопотала у летней печи.
А ну, хлопцы, наколите мне дровец. Нюся! Где Нюся?
Здеся я, отозвалась Нюся из дома.
Сбегай до дяди Миши, скажи у нас гости.
Дядя Миша пришел довольно скоро, весело и шумно поздоровался с Серафимом Александровичем, похлопал по спинам ребят, грузно опустился на табурет. Был он коренаст. Черные волосы с сильной проседью коротко подстрижены. Широкие кустистые брови придавали его лицу суровое выражение.
В темноте скрипнула калитка.
Малыш тявкнул было и сразу же заюлил, весело завилял хвостом.
Вот и Степан пожаловал, пробасил Михаил.
В светлый круг под лампой ступил крепко скроенный веселоглазый человек в белой капитанской фуражке Нюсин отец.
Серафиму Александровичу привет и уважение, обрадовался он, узнав гостя.
С появлением капитана за столом сразу стало как-то свободнее и веселее.
Давно ли вернулся? спрашивал он, крепко обнимая Серафима Александровича.
Да уж больше месяца дома.
Капитан пожал руки ребятам, будто старым добрым знакомым, и сел к столу.
Любопытно, как показался тебе Париж? Расскажи, Серафим Александрович.
В Париже я был всего ночь, даже полюбоваться как следует не успел. Переночевал, а наутро самолетом вылетел в Тулузу, где проходил конгресс виноградарей. Вот Тулузу и еще несколько городков поменьше разглядел со всех сторон. Виноградники в южных департаментах Франции отменные тысячелетняя культура возделывания, мягкий, благодатный климат. Но должен сразу заметить, наши узбекские сорта баянширей, кишмиш белый, сояки не хуже, а сахаристостью даже превосходят французские, солнышко-то у нас жарче. Но об этом разговор после, сначала я вам сообщу нечто такое, от чего вы на табуретках не усидите.
Ну-ка! Ну-ка! улыбнулся капитан.
В небольшом городке Каор я встретил вашего Макара.
Что?! Что ты сказал? прохрипел Михаил Никитич, приподнимаясь с места.
Точно. Макара я встретил, брата вашего.
Нет у нас никакого брата, выкрикнул Михаил Никитич, двое нас со Степаном. И, переходя на свистящий шепот, повторил медленно, нажимая на каждое слово: Двое нас Степан да я. Нет у нас Макара. И точка на этом, баста! Слышать не желаю ни о каком Макаре.
За столом наступила долгая тишина, лишь через распахнутое окно кухни доносился перестук ножей и звяканье посуды.
Галина! гаркнул Михаил Никитич во всю мощь своего хриплого голоса. Живей накрывай на стол. Гости с дороги, проголодались небось.
Разговор за ужином так и не наладился. Мужчины перебрасывались короткими репликами о погоде, о видах на урожай, о болезнях винограда, но не было той сердечности, которая связывала этих людей долгие годы. Чувствовалось: им необходимо остаться одним для какого-то важного разговора.
После ужина тетя Галя отвела Радика и Пулата в маленькую пустую комнату, постелила им постели. Настежь открытое окно выходило во двор, где оставались взрослые.
Демонстративно отвернувшись от товарища, Пулат при свете карманного фонарика задумался над первой фразой путевого дневника.
Глава третьяНОЧНОЙ РАЗГОВОР
За нами следят. Я не мог разглядеть в темноте, но, кажется, это Михаил Никитич
Радик заснул быстро. Пулату не спалось. Он ворочался с боку на бок, искал и не находил прохлады. Жестко накрахмаленная простыня казалась горячей. Потеряв надежду заснуть, сел на пол возле окна и стал ждать, когда повеет свежестью.
На поселок медленно опускалась звенящая тишина южной ночи.
Мужчины оставались за столом. Лениво закусывали. Разговаривали приглушенными голосами.
До слуха мальчика долетали отдельные слова. По интонациям ему показалось, что это не мирная дружеская беседа, и он стал прислушиваться.
Нас только двое понял ты, Ассаныч? Двое И хватит об этом, баста! хрипло выкрикнул Михаил Никитич и снова перешел на приглушенное бормотание: Нет у нас больше брата, нет Макара!..
Серафим Александрович что-то горячо ему доказывал, прижимая к столу его грубую, загорелую до черноты руку с узловатыми пальцами.
Звенели сверчки, и с улицы, из арыка, заросшего травой, голосисто вторили им лягушки. Вокруг светлого пятна под лампой разлилась непроглядная темень.
В спор вмешался Степан Никитич:
Расскажи по порядку, Серафим Александрович. Не обознался ли?
Да он сам ко мне подошел.
Постарел небось? с горечью спросил Степан.
Еще бы! Да не в том дело. Потерянный он какой-то, жалкий, хотя и одет прилично. Коридорным в отеле служит.
Чего же он хочет?
Догадаться нетрудно, с раздражением перебил Михаил, закидывает удочку. Это через столько-то лет! Чего ему тут? Только воду мутить. Да с добром ли он?!
Не кипятись, урезонивал его Степан, разобраться надо, брат все же.
Брат «постарел» передразнил его Михаил Никитич. На сорок лет память отшибло, а тут, гляди, вспомнил. Я старший тебе и не даю согласия на его приезд
Погоди, говорю, не об этом речь Так чего же он хочет? Расскажи толком, Серафим Александрович.
Чего он хочет, никто из нас знать не может, опять вмешался Михаил, только я рук марать об него не хочу.
Ты-то чего трясешься? Или за должность свою боишься? разозлился Степан. Так она у тебя не государственная, небось не прогонят. Ишь чистенький какой!
Где уж мне с вами, партийцами, чистотой равняться! вскипел Михаил Никитич.
Теперь другие времена, говорил Степан, остывая. Тогда не удалось белому офицерью повернуть по-своему, нынче и подавно не удастся Дай ты человеку слово сказать!
Говорите, говорите, а мне слушать вас тошно.
Михаил поднялся и тяжело пошел к крыльцу. В темноте было слышно, как шуршит по плечам его листва деревьев и кустов и как бормочет он ругательства.
Непонятный этот разговор и ссора обеспокоили Пулата. А ночь прибавила происходящему мрачности и злого значения. Ясно, взрослые обсуждали какую-то тайну. Как сердился и кричал Михаил Никитич
Пулату казалось, нечто угрожающее нависло над Серафимом Александровичем и над ним с Радькой. Тоска проникла в сердце мальчика, наполнила его страхом и дурными предчувствиями.
У меня такое впечатление, сказал Серафим Александрович, что ему там очень и очень худо, да и возраст не такой, чтобы в войну играть.
И тут Пулат затаил дыхание: краем глаза он заметил какое-то движение в кустах у крыльца, куда ушел Михаил. Под чьей-то осторожной рукой чуть слышно шевельнулась ветка.
До ряби в глазах напряженно всматривался мальчик в темноту. В непроглядном переплетении листвы мерещилась ему недобрая грузная фигура.
Надо бы крикнуть, предупредить, да страх лишил его мужества: ведь никто не догадывается, что Пулат не спит, что он наблюдает.
А двое за столом, ничего не подозревая, вели свой разговор.
Боязнь за свою шкуру была сильнее его, говорил Серафим Александрович. А старость, она ведь уже ничего не боится, даже самой смерти Макар мне сказал: «Вины большой за мной нет. Был трусом, им и остался. Если найдете захоронку, сами увидите. Перед уходом закопал я ее под лачужкой на левом берегу реки. От того места напрямик через островок как раз видно устье Курук-Келеса. Хоть бы одним глазком увидеть родные места Э! Да что там! Лишнее бы от себя отвести Немного жить-то осталось!» Так и сказал.
Да Степан в сердцах плеснул в пиалу из чайника. Как говорит моя Галушка, гепнулся, репнулся, та еще и перекандубачився. Надо бы поискать захоронку, а?
Поискать-то можно, да Михаил вроде против.
Серафим Александрович, ты давнишний наш друг. Конечно, Михаилу искать было бы сподручней, он эти места не хуже собственного сада знает, да раз заартачился не вдруг его повернешь, упрямый Вам с пацанами-то все равно, где рыбачить. Так плывите на Птичий, заодно и поищете.
Смысл слов плохо доходил до сознания Пулата, со страхом он вглядывался в темноту, где ему мерещился злоумышленник.
Вот опять зашуршала ветка Так и есть: черная фигура передвинулась на другое место и вдруг будто растаяла.
Мужчины поднялись из-за стола.
Может, подбросить вас до острова?
Нет, своим ходом пойдем. Михаил лодку обещает.
Ну, добро!..
Уже погас свет в саду, а Пулат все сидел у окна и прислушивался к шорохам и звукам.
Ночная бабочка тревожно застрекотала крылышками по стеклу.
Сейчас для мальчика было важно, чтобы кто-то сильный и близкий оказался рядом. Но никого Совсем один. Зачем он поехал сюда, почему не послушался мамы?!
Сладко посапывал Радька.
Забыв про ссору, Пулат попытался разбудить товарища. Но тот только мычал и сердито дергал плечом.
От страха, от досады на засоню Радьку, Пулат приткнулся возле товарища и затаился. Теперь ему не выбраться отсюда. Недаром Михаил по-разбойничьи прятался в кустах. Быть беде! Услышанное и увиденное не давало ему покоя.
Потом он потихоньку закрыл окно, задвинул задвижку на двери, втиснулся между стеной и Радькой и, глубоко вздохнув, тревожно заснул.
Глава четвертаяЖЕЛТАЯ РЕКА
Ух, и красивая же река Сырдарья, как будто специально для путешествий!
Пока Серафим Александрович хлопотал у лодки, Радик и Пулат носили к берегу походное снаряжение. Радик с беспокойством поглядывал на товарища, бледного и вялого, будто больного. И в этом его, Радика, вина: знал ведь, какой Пулат неженка. Наливая воду во фляги, он сказал виновато:
Хочешь, поменяемся шариковыми ручками: у моей десять цветов, а у твоей четыре Хочешь?
Зачем?
Так просто. Думаешь, мне жалко? Ни капельки.
Нет, не надо Как мне сказать Я хочу домой вернуться
Да ты что! возмутился Радик. На меня обиделся? Из-за такого пустяка отказаться от похода! Ну, раз так, я извинюсь перед тобой.
Да я не обиделся
Трусишь? Боишься утонуть, мамочкин сыночек, Пулханчик-кисынька?
Замолчи, нисколько я не трушу. Просто голова болит.
Для мальчишки нет ничего страшнее подозрения в трусости. Что угодно, только не это! Все достоинства человека, вся красота и доблесть в отваге. И если порой ее не хватает, показать этого никак нельзя.
Подошел Серафим Александрович.
Отплываем через пятнадцать минут. У вас все готово? Ты чего хмурый Пулат-джан, не заболел?
Серафим Александрович обнял мальчика за плечи, заглянул в глаза.
Голова болит, не выспался. Пулат потупился.
Это мы, наверное, тебе спать не давали, шумели под окном?
Он спросил так просто и весело, что мальчику его ночные страхи вдруг показались пустяковыми.
От сердца отлегло, и Пулат улыбнулся
Узкой старицей Чирчика, заросшей жирными водорослями, вышли в Сырдарью. Миновали ажурный железнодорожный мост. Сразу за мостом глазам мальчиков открылся широкий простор.
Река мощно несла свои желтые воды между рыхлых лёссовых берегов. Попадалось много островков, больших и маленьких, порою голых песчаных, порою густо поросших высокими кустами гребенщика с пышными бледно-розовыми соцветиями да неприхотливым баттауком с седыми ковыльными метелками. На песчаных островках у самой воды станицы чаек и черноголовых крачек. По берегам сначала отдельными кустами и деревцами, а затем сплошной лентой потянулась голубовато-седая полоса зарослей тугая.
Лодку несло течением. Это была добротная плоскодонная лодка-«дарьинка» с двумя парами весел и рулем.
Серафим Александрович вытащил из уключины одно весло и с кормы направлял им лодку. Мальчики перебрались в носовую часть, с интересом глядели по сторонам и живо переговаривались.
А вокруг все жило своей особой жизнью. В чаще тугая звонко куковала кукушка, и эхо многократно повторяло ее голос. И лишь она умолкала, начинала отвечать ей другая, с противоположного берега. А вот просвистела свою мелодичную песню иволга, желтым пламенем мелькнула между кустов и исчезла, а песня звучала еще долго. Играя, высоко выпрыгнул и снова плюхнулся в воду крупный сазан, сердито проскрипела чайка этот слишком велик для нее. С грохотом обвалился участок подмытого водой берега с кустами и деревьями.
Буйная река, сказал Серафим Александрович. Счастливыми и добрыми глазами поглядывал он вокруг. Что ни год, меняет свой облик: старицу превращает в русло, смывает старые и образует новые острова. Бакенщикам работа каждый день промерить фарватер, обозначить новые мели Да разве успеешь! Видели, как берег подмывает? Обратите, между прочим, внимание: люди здесь редко селятся по берегам реки, потому что никогда не знают, как она поведет себя в будущем.
А Чиназ! Он же на самом берегу Сырдарьи! возразил Пулат.
Верно, обрадовался Серафим Александрович. Меткое замечание. Но разве ты не видел, как укреплены берега по обе стороны шоссейного моста гравийной отсыпкой и бетонными сваями? И потом это уже новый Чиназ, он возник на укрепленных берегах Сырдарьи уже после окончания строительства моста, а старый Чиназ находится в трех километрах от берега реки. Мы проезжали его. И это при том, что все живое в Средней Азии жмется к воде, без воды тут не проживут ни животные, ни люди. Но среднеазиатские реки Сырдарья, Амударья и другие обладают диким нравом.
Отчего это? снова спросил Пулат.
Причин, по крайней мере, две: многоводье рек они питаются стоками с гигантских ледников Памира и лёссовый характер почвы. Лёссовые берега очень рыхлые, пористые, легко размываются водой. Вот мы с вами в Сырдарью выходили по старице Чирчика, я еще помню, когда Чирчик нес свои воды в Сырдарью в этом месте, а теперь он проложил себе новое русло, метров на пятьсот левее. А старица медленно зарастает водорослями и камышом.
Вот здорово! Ну и силища у реки!
Вы послушайте! Радик поднял кверху указательный палец, призывая всех к тишине. Послушайте, как поют птицы и воркует вода, это же музыка!
И все замолчали, наслаждаясь чу́дными звуками дикой природы.
Трудно сказать, кто был более счастлив в эту минуту ребята, впервые вступившие в широкий, солнечный, пестрый и звонкоголосый мир тугая, или Серафим Александрович, влюбленный в эту суровую красоту человек.
Левый берег за солнечными бликами на воде отодвинулся к самому горизонту: река здесь была широкой. Правый медленно наплывал, вырастал ввысь, поражал своей дикостью, буйным нетоптаным разноцветьем. Ленивый ветерок доносил из тугайных зарослей густые запахи трав и цветов, томленных на горячем солнце.