Я сосал грудь значительно дольше, чем любой белый ребенок. Дети аборигенов, особенно мальчики, избалованны: они сосут грудь сколько им хочется, и не только материнскую. Каждая аборигенка, которая брала меня на руки, считала своим долгом сунуть мне в рот свой набухший сосок, и я с удовольствием долго тянул молоко, может, даже слишком долго. По-настоящему меня лишь в два года отняли от груди. Я был толстым, неуклюжим ребенком, и мне следовало двигаться гораздо больше, чем это разрешали женщины.
Кричать я мог сколько угодно,никто и не старался меня успокоить. «Раз ему нравится, пусть орет»,говорили женщины.
Первой твердой пищей, которую я помню, были корни лилийжесткие волокнистые клубни. Женщины собирали их, ныряя в илистых заводях у берегов Ропер.
Хотя я уже миновал грудной возраст, мать кормила меня изо рта в рот, как птица кормит птенцов в гнезде. Это очень распространено среди аборигенов. Таким же образом она учила меня пить. Мне, конечно, еще трудно было управиться с сосудами из коры, которые заменяют нам чашки и стаканы. Вы можете сказать, что это негигиенично Ну, а как же матери алава высасывают содержимое носов своих простуженных малышей и никого это не удивляет?
Восемь лет, не считая периода, когда меня «отпели», я жил, как все дети, весело играя на берегу реки, плавая в тихих заводях, где не водились крокодилы. С игрушечным копьем в руках шел на «врага», ночевал под открытым небом, прикрываясь от холода и дождя одним только одеялом, а чтобы не умереть с голоду, ходил с родителями на охоту.
Нам посчастливилось: в реке рядом было сколько угодно рыбы. А вот как жили люди к западу от Алис-Спрингс, в пустыне, где иногда пять лет подряд продолжалась засуха,этого я никак не мог понять.
У них не было ни реки, ни рыбы, часто им но хватало воды. Но они при этом даже рожали детей.
Всеми незамеченный, миновал мой восьмой день рождения. Но я еще не подозревал, что совсем скоро подвергнусь целой серии унизительных испытаний, которые будут означать мое превращение из мальчика в юношу, пройду инициацию перед вступлением в зрелость.
Все началось во время сухого сезона, после сбора урожая черепашьих яиц около Порт-Ропер, как раз перед тем как начали жечь траву.
Мне тогда, наверное, было лет девять.
Мой зять. Марди, подкрался сзади, закрыл мне глаза руками и произнес:
Вайпулданья, твое время настало. Отец твой, Барнабас, сказал старейшинам, что его сын готов стать мужчиной.
Я думаю, любой девятилетний белый мальчик почувствовал бы себя польщенным, услышав об этом. Иное дело маленький абориген, живущий по законам племени: он знает, что ему придется перенести боль, изоляцию, жестокость, дать обет монашеского самоотречения и долгое время молчать.
Это означало, что мне бритвенным лезвием, без применения анестезирующих или антисептических средств, произведут обрезание, запретят два года разговаривать с определенными родственниками и есть одни виды пищи всю жизнь, а другие периодически, предложат спать вместе с группой женщин-свойственниц, не досаждая им расспросами.
Бедный я, бедный!
Тогда я еще не знал, что теперь обрезание было сравнительно безболезненной и даже гигиенической операцией по сравнению с тем, как оно производилось до прихода белого человека: среди его даров оказалось острое лезвие бритвы. А вот отцу обрезание делали камнем, деда же оперировал «хирург», действовавший зубами!
Сейчас молодому аборигену, который проходит инициацию, накладывают настоящую повязку. Мне ее заменил кусок влажной глинымаргиры. Глина высыхала на солнце и трескалась, ее приходилось каждый день менять.
Итак, мой зять закрыл мне глаза. Тут же меня окружили старейшины. Они стучали бумерангами и пели церемониальные песни, а мои свойственники тем временем вывели мне маргирой и красной охрой узоры на лбу, щеках и теле, а затем обвили шею и верхнюю часть туловища гирляндами из волос опоссума и перьев.
Это означало, что теперь я вулугурр, то есть мальчик, которому предстоит пройти ритуальное обрезание и стать мужчиной.
Затем меня отвели к свойственницам. Только теперь я точно узнал, какие унизительные испытания мне предстоят.
Ты будешь спать рядом с одной из них, под ее одеялом,сказали мне.Все онитвои покровительницы и будут кормить тебя и выполнять любые твои пожелания. Но тебе запрещено разговаривать с ними!
Ваджири-Ваджири, хочешь воды?спрашивали женщины.
Я кивал головой.
Хочешь есть?
Я утвердительно кивал головой или отворачивался в сторону.
Хочешь на двор?они спрашивали даже это.
Я опять отвечал кивком головы.
Теперь пойдем спать,говорила свойственница и указывала мне на место рядом с ней под одеялом. Но я не должен был ее касаться. Она, почти не замолкая, разговаривала со своими сестрами; речь часто шла обо мне. Но я не произносил ни звука.
Так повелевал закон племени.
Я получал первые уроки самообладания. Тело мое и разум привыкали к дисциплине. Теперь я всегда смогу держать себя под контролем, если только на свое горе не буду снова «отпет» колдуном.
Как только я перешел к свойственницам, мой отец, мать, братья и все близкие родственники отстранились от меня, хотя на мне не лежало табу. Это был просто один из способов приучить меня к сдержанности.
Все это, конечно, мне не нравилось. Я ненавидел каждое мгновение своей жизни. Представьте себе переживания девятилетнего белого мальчика, вынужденного спать среди голых женщин. Я стеснялся, потихоньку плакал, но молчал и даже не делал попытки убежать.
Церемония посвящения начиналась танцем женщин-сиренвунгудува. Свойственницы отвели меня на площадку для корробори, где они целую ночь танцевали, притоптывая ногами, жестикулируя и разыгрывая целые пантомимы.
Ложе для меня устроили около костратак сказать, в первых креслах партера, откуда я хорошо видел танец женщин, единственный за всю мою жизнь, исполняемый только для меня.
На следующую ночь, когда мужчины танцевали мундиву, опять же для меня одного, я уже ничего не видел.
Весь день я оставался со свойственницами, в то время как мужчины маргирой и охрой разрисовывали свои тела замысловатыми узорами. К вечеру женщины подновили мою раскраску и надели мне на голову ленту из белой ткани с одним-единственным пером. За час до захода солнца меня с головой накрыли одеялами.
Так, ничего не видя, лежал я у края площадки и прислушивался. Женщины пропели мужчинам, что я занял положенное мне место.
Громко стучали бумеранги. Дети плакали. Лаяли собаки. Все с нетерпением ждали сигнала от главных действующих лиц корробори, которые у ближайшего крика старательно разглаживали свои всклокоченные волосы и проверяли сложную, стилизованную разрисовку тел.
Скорей, скорей!шептал я, обливаясь потом под тяжелыми одеялами.
Наконец бумеранги перестали стучать, пение смолкло. Воцарилась тишина. Я сразу это почувствовал. Даже не видя, я знал, что теперь из пересохшего русла крика, с удовольствием позируя перед собравшимися, вышли ведущие солисты. Они были загримированы под индюков, ямс, корни лилий, диких слив, кенгуру, змейсловом, под языческие тотемы, которые являются каждому аборигену в сновидениях и пользуются, по нашим верованиям, неограниченным влиянием.
Я принадлежу к тотему кенгуру. Поэтому я верю, что кенгуру дал мне язык, ямы, где собирается вода, пищу, холмы и долины и многое другое. Мне запрещено есть определенные части кенгуру, например передние и задние ноги. Абориген, принадлежащий к тотему змеи, вообще не употребляет ее в пищу, ибо все части тела змеи так схожи между собой, что он может допустить ошибку.
Когда разрисованные мужчины появились на виду у всех, кроме меня, певец из хора, образовавшего круг, стал объявлять «страну» каждого. Мы относимся к племени алава и живем около реки Ропер, но у каждого есть свой собственный участок племенной земли, который он называет «моя страна».
Мне принадлежит территория площадью шестьдесят квадратных мильпочти сорок тысяч акровточно к югу от миссии на реке Ропер. Я называю свою страну Ларбарянджи. Я знаю белого человека, который пасет свой скот на моей земле и воображает, что она принадлежит ему.
Страна моего брата Джекоба Вуйаинджи-Маджиньи находится на берегу реки Ходжсон, на территории скотоводческой фермы лорда Англии Вестея, который также считает ее своей.
Но вот все действующие лица вышли из русла крика и хор грянул маршевую песню:
Кунаматтдаманду,
Кунамандаманду,
Кунамандаманду,
Бира бира,
Ой! Ой!
Это означает всего-навсего: «Мы собрались все вместе на площадке для корробори и ожидаем начала церемонии».
Из моей душной темницы под одеялами я слышал, как стоявшие кругом зрители одобрительными замечаниями встречали приближавшуюся к ним цепочку разрисованных людей. Затем женщины натерли ноги каждому мужчине ниткой из человеческих волос, снимая, таким образом, с него запрет общаться с семьей. В знак возвращения к жизни мужчин еще намазали золой.
Двое участников церемонии были загримированы под собак. Один из них завтра произведет надо мной хирургическую операцию, а другой исполнит функции санитара: будет подавать инструменты, то есть бритвенное лезвие и перевязочные материалы, обладающие «высокими» септическими свойствами: грязную болотную воду и белую глину.
Эти двое по очереди вышли из русла крика, лишь только распорядитель церемонии назвал имя собаки каждого. Сделав несколько шагов, они остановились, прислушались, снова пошли и снова замерли, пошли и замерли, двигались то быстрее, то медленнее, почесывали рукой за ушами. В зависимости от темпа движения менялся и темп палок, отбивавших ритм, в то время как хор непрестанно выкрикивал клички их собак.
На людях-собаках были волосяные пояса. Вскоре они поравнялись со мной, и я почувствовал, как пояса трутся о кусок чайного дерева, положенный сверх одеял. Этим несложным символическим действием они давали понять моим свойственницам, что те могут удалиться. С этой минуты церемония посвящения становилась лишь воскресным развлечением мужчинюнгуваном, в котором женщины не имели права принимать участие.
С меня сняли одеяла, чему я был несказанно рад, но уходить не разрешили. Мужчины вернулись в лагерь, оставив со мной дядю Стэнли Марбунггу и двоих мальчиков, уже прошедших обряд обрезания.
Нервы мои напрягались все больше. Неизвестность пугала, и я, конечно, трусил. Мальчики успокаивали меня, потихоньку рассказывая, что произойдет дальше, хотя это и было запрещено. Вы же знаете, как раскрываются тайны. Они шептали:
Не бойся.
Не плачь!
Старайся быть сильным и смелым.
Пусть мужчины думают, что ты не страшишься боли. Заставь их гордиться тем, что ты тоже алава.
Не будь слабым, как женщина.
Они удалят твою крайнюю плоть.
это будет больно
но не так уж, чтобы кричать
Это быстро проходит
не то, что у гобабоингу
или у джамбабоингу в Йиркала
которые молотком выбивают передний зуб.
должно быть, очень больно
так помни же
будь мужчиной
После наступления темноты хор вернулся и снова послышалось пение. Когда в лагере раздался свист, меня опять накрыли одеялами. Это был сигнал, что возвращаются разрисованные танцоры и мне по-прежнему нельзя их видеть.
Люди-собаки возглавляли танец мундиву. По команде вся процессия спряталась за кусты, и я снова остался с мальчиками. Хор затянул новую песню, ребятишки тут же стянули одеяла, тотчас же сзади подошел мужчина и руками закрыл мне глаза.
Один из танцоров приблизился и дунул мне прямо в ухо, как бы вернув способность снова слышать все. Затем, проведя руками под мышкой, своим потом потер мне глаза. Это означало, что теперь я мог смотреть на танцора номер один.
Вся эта процедура повторялась столько раз, сколько было танцоров, чтобы я мог глядеть на каждого.
Затем хор пропел мунггунпесню о дороге моих «сновидений». Танцоры вышли теперь группами: по двое, трое, четверо. К их ногам были привязаны ветки кустарника. Это был один из эпизодов тайной церемонии посвящения, которую не должны разглашать инициируемые.
Танцоры засыпали меня наставлениями и заклинаниями на валибуруязыке алава. Эту словесную атаку возглавили дядя Стэнли Марбунггу и мои двоюродные братья:
Не гоняйся за женщинами!
Не бросай копий в собак!
Слушайся старших!
Если тебе велят пробежать милюпробеги!
Не спорь!
Не возражай!
Не дерись с товарищами, с сестрами и братьями!
Избегай двоюродных сестер!
Не теряй самообладания!
Пока меня таким образом наставляли, хор и танцоры напомнили о биллабонгах и реках, сотворенных Змеей-радугой.
Мы считаем властительницей жизни змею. Ее символрадуга. Она «прокладывает дорогу», превращая юных девушек в женщин, открывает путь в их чрево, чтобы туда могли проникнуть дети-духи и возродиться от их плоти. Мой народ не понимает, что зачатиерезультат половой связи, и приписывает его действию одних только духов. По представлению аборигенов, женщина зачинает примерно так, как дева Мария.
Теперь вспыхнули костры.
Женщины в лагере закрыли лица.
Дети не решались смотреть в мою сторону. Они онемели, инстинктивно понимая, что сейчас здесь происходит нечто важное.
Так мальчик превращался в мужчину племени. Костры означали, что собравшиеся с молчаливым рвением всеми силами содействуют этому.
Священнодействие все продолжалось, не останавливаясь ни на минуту. Оно возобновлялось снова и снова, двигаясь по дороге сновидений вплоть до рассвета.
Как только темный занавес ночи раздвинулся и послышались голоса ранних птиц, пришел конец моим ожиданиям. Теперь у «хирургов» будет достаточно света на «операционном столе».
На ложе из чайного дерева лег лицом вниз, выполняя роль живого матраца, мой свойственник Марди Мунггундинг. Дядя поднял меня и положил на тело Марди, спиной к спине. Вот выступить бы сейчас на сцену анестезиологу да сделать спасительный укол, который принес бы мир моей взволнованной душе!
Увы! Наши колдуны владеют сверхъестественным искусством убивать и излечивать, но ритуальные «хирурги» никогда не изучали анестезию.
Человек-собака неслышными шагами подошел ко мне. Его лицо, безобразно размалеванное, но доброе, склонилось надо мной.
Вцепись в это зубами да посильней, тебе будет легче удержаться от крика,сказал он и протянул мне кляп из травы, камыша и тряпок.Вцепись покрепче!
Я зажал кляп между зубами и тут же ощутил обжигающее прикосновение холодной стали. Операция продолжалась меньше минуты. Боль была такой сильной, что я изжевал весь кляп, но не издал ни единого звука.
Дядя Стэнли унес меня в шалаш и провел со мною все пять дней, пока я выздоравливал.
Я думал, что на этом все кончится, но тут мне пришлось испытать горькое разочарование.
Марбунггу, назначенный племенем «воспитывать меня», уподобившись христианскому богу-отцу, изложил мне законы племени.
Мне запрещалось есть жирных гуан, черепах, кустарниковых индеек и вообще любую жирную пищу.
Ни при каких обстоятельствах я не должен был разговаривать ни с кем, кроме отца, матери, дяди, братьев и нескольким ближайших родственников. Мне предписывалось жить с двоюродными братьями, а сестер вообще избегать. Пока я выздоравливал, нельзя было купаться в реке, биллабонге или полноводном крике: там меня могла проглотить таинственная Змея-радуга. Я простодушно верил в это и продолжаю верить до сих нор, несмотря на то что принял христианство и получил образование.
Я имел право беседовать у костра с мальчиками моего возраста, но при появлении мужчины немедленно умолкал. Если ко мне обращались с вопросома это случалось часто,чтобы проверить мою внимательность и стойкость, я отвечал только кивком головы. А главное, я не должен был разговаривать с теми, кто танцевал на церемонии инициации.
Эти дабу действовали не день, не два, неделю или месяц, а два долгих года. Нарушение каралось скорее символическим наказанием. Однако если бы я ослушался всерьез, то предназначавшиеся мне подаркиот мужчин игрушечные копья, бумеранги и лодки, а от женщин перьевые браслетымогли попасть в руки других мальчиков.
Приходилось подчиняться. Я выполнял все требования: прежде чем открыть рот, раздумывал, можно ли обратиться к этому человеку; не замечал сестер, свойственниц, теток и отказывался от жирной пищи, которую так любил.
Целых два года я ждал скромных подарков, с честью выдержал испытание на самообладание и сдержанность и теперь горжусь этим. Мне кажется, благодаря ему я стал лучше. Возможно, именно из-за запрета общаться с людьми аборигены неразговорчивы. Человек, обреченный в течение двух лет хранить почти полное молчание, редко становится болтливым.