Остерман был тот самый человек, что когда-то извлек Лопухиных, а заодно и Трисмегиста, невольно, - из охотской ссылки. За Лопухиных просил Остермана некто Рене Левенвольд, давний амант прекрасной княгини. Зряговорят, что нет при дворе привязанностей долгих и прочныхМогущественный граф сделал другу одолжениевернул из ссылки и князей, и, за компаниюслугу их, Ивашку Трисмегиста.
Иван от усердия даже подмел в часовне, и на полу проступили каменные плиты, некоторыес неразборчивыми греческими надписями, как будто надгробные. Нужно выспросить у Виконта, кто здесь лежит. Сам Трисмегист по-гречески читать, конечно, не умел. Вдруг окажетсячто под плитоймученик режима очередной, вроде регентши Софьи. Тогда и могилку можно будет как-нибудь применить в его предприятии
Икона смотрела на Трисмегиста с аналояпрекрасными газельими очами, выписанными по греческому канону. Черна и прекраснаГоворят, сама Авдотья давно уже не так хорошасостарилась, согнулась почти вдвое, старушка совсем. Трисмегист все собирался навестить прежнюю хозяйку, и все не решалсястрашно было. Страшно, что она его не узнает, и страшно, что сам он не узнает свою царицупостаревшую и поблекшую, и окажется она ничуть не похожей на прельстительную черную богиню.
В последний раз Ивантогда еще Борькавидел хозяйку на площади, во время казни поручика Глебова. Сам Глебов пребывал, как и положено ему, на колу, Борьку со товарищилупили батогами, а хозяйкасмотрела на них. Солдат держал ее голову, не давал отвернуться, а у нее уж и глаза закатывались. Вот тогда она былав точности такая, как на иконе, и даже лицо было чернымот пыли вперемешку со слезами, и от горя. Борька все глядел на нее и глядел, сквозь кровавый туман бесконечных своих батогов, а онавсе глядела и глядела, но на другого
В остроге не потому он забыл свое имя, что хотел оставить позади прошлую жизнь. Прошлое дорого ему было, он желал помнитьи царицу свою, и беднягу Глебова, и невезучих товарищей. Забылне от страха, растерянности и горяхотя многие именно из-за перемены участи, утраты земли из-под ног, полной смены декорацийтеряли себя, в испуге и ошеломлении, откликалисьбог знает на что. Трисмегист был не из таких, он, как только спина поджилаи сам зажил дальше. Просто как-то враз приклеилось к нему это новое погонялоТрисмегист, еще в первом пересыльном остроге. Один чахоточный шулер в шутку назвал его таки все, как прилипло. Трисмегистпотому что ловко наладил «дороги», острожную почту. Когда-то он письма сердечныепередавал, от Глебова к царице, а потом, точно так же, в остроге, по воздуху, «из решки в решку», то бишь из окна в окноперебрасывал на ниточках тюремные «малявы». Писемщик-Трисмегист. Шулер-крестный помер скоро, а прозвищеосталось.
А Ивантак все они там были Иваны
Трисмегист полюбовался на убранство часовнив последний раз, задул свечи, и с последней оставшейся свечойпошел наверх. Вот кто ты был, казненный бунтовщик Дрыкин? Софьин сподвижник, или царевича Алексея, или битого батогами Шафирова? Или сам по себе такой дурак? Вот бог весть
Иван затопил в задних комнатах печкучтобы дым не виден был над парадным входом, придвинул матрас поближе к огню, устроился поудобнее и размечтался. Завтра проводит он в гости к «тетушке» прекрасную княгиню Наталью, а та уж раззвонит среди подружек и кавалеровпро черную икону, исполняющую любые желания. Пойдет к богородице народ, Иван станет собирать толику малуюна храм, да и сам внакладе не останетсяПонять бы еще, зачем понадобился сей спектакльграфу Остерману, но господин сей столь заумен и сложен, и не Ивашкиному уму его постичьТрисмегист надвинул капюшон на глаза и задремал, и снилось ему, что он пастырь, пасущий тучные безмозглые стада
Глава 5 Дядя и племянник
Когда Яков Ван Геделе заходил во двор дядиного дома, где-то вдали отчетливо и резко пропел петух, и Яков решил, что это, несомненно, добрый знак. И над крылечком бидловского дома играл в солнечном свете медный веселый петушок Яков улыбнулся ему, поправил на плече мешок с нехитрым своим скарбом и смело шагнул на ступени.
- Отец в госпитале, на службе, - поведал холеный Петер Бидлоу, дядин сыночек, за прошедшие годы полностью превратившийся в русского Петрушу. Яков помнил Петера еще совсем зеленой соплей, а теперь видел перед собой вполне оформившегося молодого кавалера, правда, заспанного, в халате и с похмелья. В меру упитанный кудрявый Петер был веретенообразен и прекрасен собою, длинные волосы юного петиметра удерживала ночная парикмахерская сетка, и утреннее солнце насквозь просвечивало сквозь его тонкие оттопыренные уши.
- Позволь хоть вещи бросить, - кивнул Яков на свою поклажу, и Петер тут же помог снять ее с плеча, и заключил кузена в запоздалые объятья:
- Оставляй, конечно. Как папи доложишьсявозвращайся, отметим
- А у тебя разве нет службы?удивился Яков. Дядюшка с гордостью писал ему, и не раз, что сынишка Петер работает в госпитале наравне с маститыми докторами.
- Я болен, - томно отмахнулся кузен, - Но нет, не для тебя! С тобою я выйду. Покажу тебе, какова стала Москва
- Ладно, Сен-Пьер, держатель ключей от рая Я вернусь к тебе, как только нанесу визит своему благодетелю.
Яков легко сбежал с высоких ступенек, обернулся на прощаниепетушок над крыльцом все так же играл на солнце. Дом у дядюшки был такойлучше и желать нельзя. Коттедж в голландском стиле, темного дерева, в окружении сложносочиненного собственного сада. Неплохой трамплинчтобы прыгнуть с него еще выше Петер-Петруша толково и доходчиво рассказал ему, как добраться до госпиталячерез сад, мимо пруда, и потом через рынок.
Яков стремительно шагал по утоптанному снегуевропейская его одежда слишком уж легка была для русской зимыи с любопытством оглядывал улицы, изменившиеся чрезвычайно. По-прежнемунищие сидели вдоль стен, и сновал по своим делам разношерстный народ, и кареты проносились, бездумно цепляя прохожих оглоблями, не чуя габаритов своих на узких улочках Но прибавилось и кое-что, чего прежде не было в Москвелюди в темной одежде, с неприметными, словно пеплом присыпанными испитыми лицамиони бродили среди прохожих, и внимательно вслушивались, и вглядывались, и принюхивались. Яков не знал, кто эти новые герои, но решил, что потом непременно выспросит о них у Петруши.
Румяный старичок-санитар проводил Якова в кабинет профессора КлаусаНиколая Ламбертовича Бидлоу. Профессор был на месте, и даже один в кабинете, Якову не пришлось мучительно ожидать аудиенции. Со шляпой в руке влетел он в профессорский кабинет, словно подхваченный воздушным потокоми дядя вышел к нему из-за стола, и заключил в объятия порывистого замерзшего родственника:
- Сколько лет, Яси Как же долго водила тебя твоя блуждающая планета
Дядюшка и постарел, и растолстел, но не утратил гордой осанки и сходства с хищной птицей. Яков Ван Геделе был сыном его сестры, покойной Христины, Ван Геделе по мужу. Яков отбыл на учебу в Лейден сразу после смерти матери, а отец его умер годом раньшеименно на скромное отцовское наследство Яков и вкушал плоды просвещения.
- Петра видел дома, - поделился Яков, - Такой он стал кавалер
- Стал кавалер, а должен былстать хирургом. Петр недурной анатом, но губит молодость в развеселых компаниях, - посетовал горько профессор.
- Все были молоды, - примирительно отвечал ему племянник, - Мне, правда, удавалось в последние годы совмещать практику хирурга и галантные радости, но это скорее исключение из правил. И закончилось все весьма печально
- Соболезную тебекак понял я из последних писем, ты потерял не только покровителя, но и друга.
- Увы, - вздохнул Яков, и подумал: «И возможноутратил доброе имя»
- Что же ты намерен делать? Не стану скрывать, мне необходим помощник в моем госпиталеи хирург, и анатом, и учитель, но я знаю тебя, Яси. Навыки твои, приобретенные с покойным де Лиономвряд ли сгодятся для московского госпиталя. Не те навыки у тебя, да и не те цели
- Я хорошая повитуха, - светло улыбнулся Яков, прищурив светлые глаза, - Я даже привез с собою акушерские щипцы.
- И скольких ты ими уже раздавил?
- Младенцев? Всего одного, три года назад, в Ревеле, - признался чуть смущенно молодой акушер, - Но там был запущенный сифилис, и костей-то не осталось толком Остальные же роды были удачнымивсе пять. Правда, дядя.
- Акушерка моя болеет, я рад буду, если ты со своими щипцами ее подменишь, - за окнами послышался звон колокольцев, и ржание конейверно, роскошный экипаж пожаловал во двор госпиталя. Профессор подошел к окнупосмотреть, и проговорил лукаво:
- Ты же, Яси, не видишь место акушеркивенцом своей карьеры? Чего ты вправду желаешьот Москвы, от жизни? Да и от меня?
- Я хотел бы подыскать замену почившему моему де Лиону, - честно признался Яков, - мое призваниеличный хирург благородного кавалера. Если бы ты помог мне найти такого человека в Москвекакого-нибудь в меру болезненного придворного интригана
- Вот один такой, - перебил его Бидлоу, кивая на окно, - Через минуту будет тут. Молод, умен, образован по-европейски, божественно прекрасен, отмечен вниманием высочайшей особы Иувыдоверчив, завистлив и, что парадоксальноглуп
- К вам барон - в дверь просунулся санитар, увидел Якова и оттого фамилию барона благоразумно проглотил, - Рвется неистово
- Зайди в смотровую и послушай, - профессор указал Якову на белую застекленную дверь, - Можешь и подглядывать, если желаешь посмеяться. Визиты сей особывсегда феерия. А тыприглашай барона, - кивнул он санитару, - Нижайше проси.
Яков вовремя успел отступить за дверь смотровой. Окутанный тайной и морозным духом барон ворвался в профессорский кабинети длинный плащ летел за ним, как хвост дракона. Яков с любопытством следил сквозь стеклянную дверь, чуть сдвинув в сторону полотняный занавесчто же там за барон? Дядя так аттестовал егословно лакомую конфету.
Он и в самом деле был конфета, этот загадочный индивид. Одет дорого и с немалым вкусомчто само по себе драгоценная редкость для Москвы. Длинные волосы темно-русыми локонами лежали на плечах, и блестели при этом, как зеркало. Барон был высок и строен, с большими фаянсовыми глазами и продолговатым розовым лицом в бархатных родинках, с припухлыми губами и высокомерным остзейским прикусом. «Кто же это?» - тщился угадать Яков, припоминая галантов высочайшей особы. Бюрен? Корф? Левенвольд?
- О, гран профессоре!гость подлетел к профессору и навис над нимсо всей высоты своего роста, он был длинный и тонкий, как молодая лоза.
- Всегда рад видеть вас, барон, - поздоровался доктор Бидлоу, - Что привело сегодня в нашу скромную обительпокровителя наук и благосклонного мецената?
Благосклонный меценат словно ждал этого вопроса, он склонился над профессорским ухом и зашептал так страстно и громко, что даже Яков разобрал слова: «wachs» - воск, и «bälle» - шары. От этих шаров профессор отшатнулся и отвечал вполголоса, с трудом сдерживаято ли гнев, то ли смех:
- Вы же образованный человек, барон, и жертвовали нашей библиотеке собственные медицинские книгинеужели совсем не читая?
- Я прочел все книги, которыми имел честь владеть, - красиво зарделся барон и величественно откинул со лба зеркально-русую прядь. Бидлоу положил руку ему на плечо, заглянул в его круглые небесные глаза и проговорил задушевно:
- Ваши смелые желания вас погубят. Могут и убить. Как раз сейчас пожаловал на перевязку кулачный боец, имевший неосторожность вживить под кожувсего лишь под кожу правой руки, барон, она у него ударнаявсе эти опасные излишества, и шарики, и воск. Я велю привести его к вам. Увидите наглядночто бы вас ожидало. Михаил!
В дверь просунулась голова санитара.
- Михаил, пригласи к нам Рамильку.
Санитар убежалв коридоре послышался его топот. Барон тряхнул локонами и промолвил с отчаянием:
- Курсируют слухи - он замялся, - О том, что конкурент мойя не желаю его называть, но вы, профессор, конечно же поняли, о ком яуже подверг себя подобной процедуре, и успешно. Мне рассказывали, что в восточно-прусской тюрьме, где он отбывал свое заключение, такие операции в порядке вещей, и узники покидают узилищевесьма хм, обогащенными.
- А через пару недельих настигают антонов огонь и гангрена, - продолжил мрачно Бидлоу, - А слухи ваш конкурент сам и распускает. Имел честь его осматриватьвсе у него как у всех.
Барон от этих слов расцвел, на лице его так и читалось: «Неужто правда сие?»
- Рамилька!провозгласили за дверью, и санитар втолкнул в кабинет смущенного детину, стриженого ежиком. Правый детинин кулак был неплотно забинтован.
- Рамиль, попрошу вашу ручку, - профессор размотал повязку, и даже до Якова в его смотровойшибанул гнилой дух, - Вот, барон, на что вы желали себя обречь. И у Рамилькивсего лишь рука, а вы покушались на сокровенное
Барон прекратил цвести, позеленел и пошатнулся. Вероятно, его обширные познания в науках были лишь теоретическими.
- Михаил, нашатырь!не долго думая, приказал профессор, и подтолкнул Рамильку к выходу, - Спасибо, друг мой, ты свободен. Внизу тебя перевяжут.
Подоспел Михаил со зловонной тряпкой, барон вдохнул нашатыря и вновь порозовелон был человек молодой и здоровый.
- Я, пожалуй, поеду, профессор, - сказал он задушенным голосом, - Благодарю за консультацию. Вы мой ангел-хранитель, уже в который раз ловите меняна краю пропасти.
- Всегда рад служить, - поклонился Бидлоу.
- Я имел смелость заказать в Женеве книги для медицинской библиотеки, не откажите принять, - барон мило улыбнулся, показав сахарные зубы.
- Премного благодарюи за себя, и за студентов, - профессор проводил гостя до порога. Когда хвост плаща прошуршал по коридору, перемежаясь с горохом шагов провожатого-санитара, доктор Бидлоу наконец дал волю смеху:
- Выходи же, Яси! Как тебе превосходный меценат? И это еще не худший экземпляр, поверь. Он хотя бы читает.
- Кто это был?Яков вышел из смотровой и с любопытством следил в окно, как прекрасный барон усаживается в свою великолепную карету, - Сам знаменитый Бюрен?
- Барон Корф, - аттестовал гостя профессор, он подошел и тоже смотрелкак отъезжает карета, - Знаменитый обер-камергер Бюренкак раз его конкурент. Еще дурнее, чем этот Они друг друга терпеть не могут, и увывсе идет к тому, что в их схватке победит дикость. То есть обер-камергер.
- Бюрен? А почему?
Доктор Бидлоу пожал плечами:
- Я имел счастье осматривать их обоих. И чутье мне подсказываетБарон же не зря прибегалзнает, где его слабое место в этом конкурсе. Впрочем, я уже говорилбарон создание до ужаса завидущее. У графа Левенвольдаэто еще один галант, если ты не знаешьтакой мужественный шрам на подбородке, после дуэли на шпагах. Очень ему идет. Так наш барончик потребовал от меня изобразить на его личике точно такой же шрам, но без дуэли, хирургическими средствами. Еле его отговорил
- И напрасно, - хихикнул Яков, - Ходил бы полосатый
- Все бы смеялись, а я этого не желаю, - пояснил профессор, - Баронпокровитель наук, и много жертвует госпиталю. Он друг мне, пусть и несколько бестолковый. Если хочешьмогу порекомендовать тебя его милости, но имей в видускоро красавец-меценат отправлен будет куда подальше, с монарших глаз долой. Кое-кто спит и видит его удаление.
- А этот кое-ктосам не хочет ли обзавестись личным хирургом?закинул удочку Яков, всегда выбиравший сторону победителя.
- У него есть уже, и препоганейший. Хотя Бюрен здоров как бык, у него ни шансаузнать, что врач его шарлатан. Впрочем, завтра мне придется потратить день в Лефортово, и вы с Петром сможете составить мне компанию, я попрошу у гофмаршала пропуски для вас.
- А что там будет?воскликнул окрыленно Яков. Лефортовский дворец был резиденцией русских царей, и Яков отлично об этом помнил.
- Катание с горки, надеюсь, последнее в этом году. Во время прошлых катаний расшибались головы и ломались ногипоэтому мне и приказано дежурить. Отказать не имею права, но помощников привести могу, все же годы мои уже не те. А тебе это будет полезновдруг приглянешься кому.
- Спасибо вам, дядюшка!Яков потянулся было поцеловать руку, но старик тут же руку отдернул:
- Вот еще! Прибереги поцелуидля завтрашних твоих жертв. Многие из них совсем не прочьчтобы их руки целовал такой красавец. Признаться, мне до черта наскучила эта дворцовая морока, эти веселящиеся бездельники, калечащие друг друга ради забавы. А впереди летоохоты, простреленные зады, пробоины от оленьих рогов Жаль времени на подобную ерунду, стар уже, хочется и труд мой о хирургии гнойной дописать, и студентов поучитьа не дают.