- Вот и все, Марта, - сказал роженице доктор, - Можешь поспать, и неделю хотя быне работай. И уж постарайся вперед не беременеть, а то видишь, что выходит.
Доктор прикрыл роженицу пледом и принялся собирать потихоньку добро свое обратно в саквояж, и тут с галереи тихим лепетом послышалисьаплодисменты. Яков поднял голову и глянул наверхбезумными глазами. На этого идиота.
Он был в маске, тот любопытный идиот, и навряд ли Яков мог бы потом утверждатьчто видел в ревельском борделе именно лифляндского ландрата. Тот зритель был очень дорого одет, с драгоценной перевязью, и темные кудри вились над его головойсловно отброшенные шквальным ветром. И этот шрам, от подбородка до скулы, и глаза, серые, змеиные, злые Он стоял так высоко, это мог быть просто похожий человек, мало ли дуэлянтов со шрамами
А потомиз двери за спиною любопытствующего зрителя вышел еще один. В такой же маске, нополуодетый, в расстегнутой рубашке, очень белый и тонкий, как молочный серп луны. Этот, новыйподошел сзади, и обнял своегодруга ли, любовника?за плечи белой, в блестящих перстнях и браслетах, рукой, и чуть толкнул назад, к себе, и что-то прошептал ему на ухо. И тот улыбнулся, словно услышал забавную шутку. Но то не была забавная шуткаЯков выучился читать по губам, он понял.
Волосы и кожакак сам солнечный свет, готически переломленная талияэто мог быть братишка Рейнгольд. А мог и не бытьвсе-таки маска. Мог оказаться и просто похожий на него человек.
- Вот так же, кусок за куском, ты и вытягиваешь из меня мою душу
- У тебя нетникакой души, - господин со шрамом сбросил с плеча молочную, браслетами звякнувшую руку, и повернулся, и медленно побрел по галереепрочь.
- Конечно, я с оказией передам вам такой лак, как для церковных скульптур, - пообещал Яков, - Намажете зубы перед выходомбудут белые. Правда, если пожелаете пищу принятьвсе съестся.
- Я равнодушен к еде, - вздохнул де Тремуй, - А дорог лак?
- Рупь. Им при дворе многие пользуются, особенно дамы - начал Яков и тут же прикусил язык, чтоб не проболтаться, какие именно дамыэто было бы непорядочно. Но собеседник его тут же развил эту широкую тему:
- О, да, Барбаренька Черкасская! Давеча села за стол с жемчужной сияющей улыбкой, а вставала из-за столас мрачной физиономией, и уже совсем не улыбалась. Барбаренькин жених все старался ее рассмешить, так и вился кругом, как будто нарочно. А может, и нарочно, он терпеть не может свою невесту. И, знаете, доктор, Рене добился своегоБарбаренька рассмеялась, и все увидели ее настоящие черные зубки, и Ренешечка сделал такое лицословно наконец-то выиграл в свое любимое экарте. Они теперь не разговаривают, эти жених с невестой
- Ренешечкаэто тот самый Левенвольд?уточнил Яков.
- Он самый, доктор, - подтвердил де Тремуй, - Вот, казалось бы, живи да радуйсясосватали тебе от щедрот самую богатую в империи невесту. Нет, теперь он все время с такой минойкак будто его несут на заклание.
- Может, другую невесту хочет?предположил Яков.
- Да никакую не хочет. Его метресса, Нати Лопухина, замужем, и наш петиметр, кажется, собрался хранить ей верность. Или не ей, кому-то другому, - де Тремуй подмигнул, - Вы слышали историю этой знаменитой помолвки?
- Увы, нет, - отвечал Яков, подумав при этом «И фиг бы с нею».
- Не так давно обер-камергер фон Бюрен и обер-гофмаршал Рене Левенвольд составили партию в фараон, и Рене проигрался совершенно сокрушительно. И на другой день объявлял испанского посланника с таким трагическим лицомвы же видели, какие у него выразительные глаза, посмотришь, и уже жалко. Ее величество, как только посланник отбыл, спросилаотчего такая мина? У женщин необъяснимая слабость к Рене, такая же необъяснимая, как к этим маленьким трясущимся собачкам, которым хочется с размаху дать пинка за их убожество, а дамы тискают их и носят за пазухой. Рене не стал скрывать, в чем его горе, признался в проигрыше, посетовал на злобу и жестокость фон Бюрена, на предстоящую долговую ямуи тут же получил свой проигрыш из казны. Не стоит удивляться, когда через неделю Рене опять продулся, и снова Бюрену, и держал свой гофмаршальский жезл на праздникес самым кислым лицом. И опятьпринял свой проигрыш обратно, из казны.
- И третий раз?ведь непременно должен был быть и третий раз, как в русской сказке.
- На третий раз ее величеству сей балаган наскучил, и обер-камергер фон Бюрен послан был сватом к семейству Черкасских, вы же знаете, что подобному сватуневозможно отказать. Младший Левенвольд получил руку самой богатой на Руси невесты, и под ее приданое он теперь и играет. И при дворе играет, и в московских игорных притонах. А кислая минапохоже, осталась с ним навсегда.
- Я собрался было его пожалеть, но мы, кажется, приехали, - с облегчением провозгласил доктор Ван Геделе.
- Погодите, - де Тремуй удержал его руку своими сухими жесткими пальцами, - Я не рассказал вампоследнюю сплетню. Нам нельзя расстатьсяпока вы ее не услышите!
- Говорите же, - поторопил Яков, - Дядюшка заждался.
- Вы что-нибудь слышалио черной иконе, исполняющей любые желания?спросил де Тремуй, тихо-тихо, чтобы не подслушал их кучер, - О подземной часовне, и о тайном проводнике, которому нужно назвать секретное слово, и он приведетк святилищу?
- И что за слово?Яков припомнил своего польского веселого попутчика, его квадратный драгоценный сверток. Значит, устроился-таки в Москве, шельма.
- Слово то«Трисмегист», - прошептал свистяще де Тремуй, - Ночью, в доме покойника Дрыкина
- Нет, о таком я не слыхал, - прервал его Яков и полез из кареты, - Должно быть, брешут люди. Лак я вам пришлюсо слугой. Прощайте!
- Заходите в оранжереюя все-таки сорву для вас персик!вслед ему прокричал де Тремуй.
Яков ступил из кареты в грязь, обрызгался и подумал легкомысленно: «Не пойду. Ни в оранжерею, ни в дом покойника Дрыкина. Понятно, что старый артишок увязался со мноючтобы передать привет от Ивашки. Да только на что он мне теперь, этот Трисмегист? Нет, не пойду»
Глава 8 Нати Лопухина
For want of a nail the shoe was lost,
For want of a shoe the horse was lost
Все и вышло, как в английской Степкиной считалкеспоткнулась лошадь, перекосило карету, сорвалось колесов бездонную майскую канаву. Экипаж повалился, брызнули стеклаона едва успела спрятать лицо в ладони. Рухнуло все, покатилось, перепуталоськони, форейторы, упряжь, и пассажиры внутри каретыи«baby was lost». Не «kingdom», всего лишь «baby»Но, когда слуги несли ее в дом, из экипажа, никто не знал еще, что кровь на платьене только от порезов. Не сразу поняли, что надобно бежать за акушеркой. Кровь была потомвезде в будуаре, в сказочной маленькой комнатке, изнутри обитой шелком, словно шкатулка. Или жесловно гробик для канарейки
Он приехал поздно ночьюне оттого, что боялся мужа, просто нашлись дела поважнее. Муж, кажется, даже сам проводил их до ее комнат.
Ихпотому что он привел с собой врача.
- Ты же не приглашала еще нашего Бидлоу, Нати?
Она покачала головой, глядя на человека за его спиноймрачного, как смерть в капюшоне. Этого его доктора, кажется, даже так и звалиDeses, Смерть.
- И не нужно. Никому не стоит знатьпо крайней мере, до охоты. Ты нужна мне на охоте здоровая и веселая, а не овеянная траурным флером. Зависть, но не жалостьвот твоя аура, как говорят алхимики. Справишься?
Нати кивнула.
- Этот мой докторон для мертвых, не для живых, он тюремный прозектор. Но начинал онкак абортмахер.
- Вы сохранили младенца, мадам?Смерть в капюшоне выступил вперед, - И все то, что вышло с ним вместеуж простите за неприятные подробности
- Все за ширмой, - бросила она коротко, - в умывальном тазу, под пеленкой.
- Спасибо.
Лекарь ушел за ширму, вернулся за подсвечникоми с ним вместе побрел за ширму опять. Силуэт его проступил на шелке, как в театре тенейкак он склоняется над тазом и перебирает что-то в нем, словно жемчуга.
- Рене!позвала Нати, и голос ее сорвался на хрип.
Он присел на край ее постели, и взял ее руку, и заговорилтихо, но отчетливо, проговаривая каждое слово. Он говорили одновременно сцеловывал сукровицу с раскрывшихся порезов, с тыльной стороны ее ладони:
- Произносить слова следует внятно и четко, и в то же время так тихочтобы собеседник невольно вслушивался в них, ловил ихсловно капли дождя в пустыне.
- Мне больно!Нати ударила его пальцами по губам, и на костяшках осталосьзолото его помады.
- Воиндолженбытьвнимателен в подборе слов, и никогда не говорить: «Я боюсь», или «Как больно!» Такихслов нельзя произносить ни вдружеской беседе, нидажево сне, - отвечал он с лукавой улыбкой, - А что, тебе очень больно?
Нати пожала плечами. Лекарь вышел из-за ширмы, вытирая руки:
- Вам очень повезло, мадам. Все вышло полностьюот меня не требуется более ничего, разве что дать вам перед сном лауданум. Но с этим справится и мой почтеннейший патрон, он может и осмотреть вашу светлость, если вам то понадобится
- Ступай уже!«почтеннейший патрон» нетерпеливым жестом отослал лекаря прочь, - Я уверен, ты сам найдешь дорогу.
- А как же- Смерть поклонилсяс издевательским раболепиеми мгновенно пропал за дверью.
- Тебе очень больно?повторил Рене. Он сбросил туфли и забрался повыше в подушки.
- Нет же, - Нати протянула ему и вторую руку, - Здесь тоже, смотри, - и он поцеловали эти порезы, и она произнеславнятно и тихо, как он только что учил, - Все равно ребенок былне твой.
- Ты же знаешь, мне это безразлично.
- Все говорят, что ты женишься
- Нет, Нати, я не женюсь, - он отнял от губ ее руку, и переплел ее пальцы со своимисверкнул кровавый фамильный перстень, - Довольно мне продавать себя, или позволять себя покупать. В меня достаточно игралипора уже и учиться играть самому. И толстая дура Барбар уж точно не будет в меня играть, и толстая дура Анхен