Ты разве не собирался поехать в Вулхэмптон, к отцу?
Да да. Я имел в виду нанести ему визит, конечно. Но там, знаешь, моя новая мачеха... И, по правде говоря, я не думаю, что из этого выйдет что-то хорошее.
Он призадумался, пытаясь припомнить имя персонажа из классики, у которого были подобные сложности со второй женой отца: генерал Обри недавно женился на своей молочнице, смазливой черноглазой особе с влажными ладонями, которую Джек знал ну очень хорошо. Актеон, Аякс, Аристид? Он чувствовал, что их случаи весьма схожи и, сославшись на этого персонажа, мог бы тонко намекнуть на сложившееся положение, но имя так и не припомнилось, и он снова занялся объявлениями.
Многое можно сказать и за соседство с Рейнсфордомтри-четыре своры под рукой, Лондон всего в дне езды, и с дюжину изящных джентльменских резиденций. Ты поедешь со мной, Стивен? Мы возьмём с собой Бондена, Киллика, Льюиса и, пожалуй, ещё двух-трех ребят с «Софи», и кого-нибудь из молодёжи тоже позовём. Будем предаваться праздным удовольствиям.
С превеликой радостью,сказал Стивен.Что бы там ещё ни говорилось в объявлениитам меловые почвы и можно встретить любопытные растения и жуков. И я горю нетерпением увидеть ливневый пруд.
Холм Полкэри Даун и холодное небо над ним; дыхание блуждающего северного ветра над заливными лугами, поверх пашни, потом всё выше по заросшему травой склону, у края которого раскинулись заросли, называемые Румболд-Горс. Вокруг по полю рассыпались красные точки: всадники. Ниже и поодаль, на склоне, одинокий пахарь с плугом, запряжённым парой сассекских быков, неподвижно стоял в конце борозды, наблюдая, как собаки мистера Сэвила пробираются по следу через дрок и бурые остатки папоротника. Двигались они медленнослед был слабый, прерывистыйи у охотников было достаточно времени, чтобы хлебнуть из фляжек, подуть на руки и взглянуть на простирающийся перед ними ландшафт: на змеящуюся по лоскутному одеялу полей реку, башни или шпили Хизер-, Миддл-, Незер- и Сэвил-Чампфлауэра, шесть-семь больших поместий, разбросанных по долине, на расположенные один за другим холмы, похожие на китовые спины, и свинцовое море вдали.
Не такая уж большая округа, так что почти каждый был хоть с кем-то знаком: полдюжины фермеров, джентльмены из Чампфлауэра и окрестных приходов, два офицера ополчения из захиревшего лагеря в Рейнсфорде, мистер Бертон, явившийся, невзирая на сильнейший насморк, в надежде мельком увидеть миссис Сент-Джонс, и доктор Вайнинг в пришпиленной к парику шляпе, причём и то и другое было ещё завязано под подбородком носовым платком. Он сбился с пути истинногоне смог удержаться, заслышав звук рогаи совесть начинала мучить его всякий раз, когда след терялся. Время от времени он бросал взгляд сквозь мили ледяного воздуха, разделявшие заросли и Мейпс-Корт, где его ожидала миссис Уильямс. «С ней ничего страшного,размышлял он.Моё лечение никакой пользы не принесёт; но я должен её навестить, ибо так подобает христианину. И я поеду, если след не найдут до того, как я досчитаю до ста». Он нащупал пальцем пульс и принялся считать. На счете «девяносто» он прервался, огляделся в поисках ещё какой-нибудь отговорки и в дальнем конце зарослей увидел незнакомую фигуру. «Это, без сомнения, тот медик, про которого мне говорили,подумал он.Пожалуй, приличия ради следует подъехать и перемолвиться с ним словом. Чудной он какой-то. Ей-богу, очень чудной малый».
Чудной малый восседал на муленеобычное зрелище для английской охоты; да и без мула всё в нём выглядело странно: синевато-серые бриджи, бледное лицо, бледные глаза и ещё более бледный стриженый череп (его парик и шляпа были приторочены к седлу) и то, как он вгрызался в кусок хлеба, натёртый чесноком. Он громко обращался к своему приятелю, в котором доктор Вайнинг признал нового нанимателя Мэлбери-Лодж:
Я скажу тебе, что это такое, Джек,говорил он.Вот послушай
Вы, сэр! Вы, на муле!раздался разгневанный голос старого мистера Сэвила.Может, вы всё-таки дадите этим чёртовым собакам заняться делом? А? А? Мы что, в какой-нибудь чёртовой кофейне? Я вас спрашиваю, вам тут чтодискуссионный клуб, гром его разрази?
Капитан Обри с повинным выражением лица поджал губы и заставил свою лошадь пройти те двадцать ярдов, что отделяли его от Стивена.
Скажешь мне потом, Стивен,произнёс он негромко, увлекая друга в обход зарослей подальше от глаз хозяина собак.Вот найдут они свою лису, тогда и скажешь.
Повинное выражение не выглядело естественным на лице Джека Обри, которое в такую погоду приобрело цвет его красной куртки, и как только они оказались там, где кустарник прикрыл их от ветра, к нему вернулось его обычное выражениеоткрытой приветливости и готовности её выразить. Он уставился в заросли дрока, где колебания и треск веток отмечали перемещение своры.
Лису ищут, что ли?спросил Стивен Мэтьюрин, будто более привычной дичью в Англии были гиппогрифы, и снова впал в глубокую задумчивость, медленно пощипывая губами хлеб.
Ветер продувал весь длинный склон; по небу проплывали редкие облака. Время от времени гонтер Джека настораживал уши. Недавнее приобретениекрепко сложенный гнедой, как раз под джековы шестнадцать стоунов. Но охота его не слишком занимала, и, как многие другие мерины, большую часть времени он проводил в печальных размышлениях по поводу утерянных причиндаловв общем, недовольная лошадь. Если бы те настроения, которые сменяли одно другое в его голове, приняли словесную форму, они текли бы так: «Слишком тяжёлслишком сильно сдвигается вперёд, когда мы прыгаем через изгородьдалековато я его уже увёз, для одного-то днянадо бы от него избавиться, посмотрим, что тут можно сделать. Я чую кобылу! Кобыла! О!...»Раздувшиеся ноздри гнедого затрепетали, он топнул копытом.
Обернувшись, Джек заметил, что на поле появились новые лица. Девушка и грум быстро ехали по краю пашнигрум сидел на коренастом кобе, а дамана красивой породистой кобылке рыжей масти. Когда они подъехали к изгороди, отделявшей поле от склона, грум галопом поскакал к калитке, намереваясь открыть её, но девушка направила свою кобылу прямо на изгородь и изящно преодолела её как раз в тот момент, когда в зарослях раздался скулёж и затем многообещающее раскатистое рычание.
Шум стих: молодая гончая выскочила из зарослей и уставилась в белый свет. Стивен Мэтьюрин выдвинулся из-за густо переплетённого кустарника, чтобы проследить за полётом сокола высоко над головой; при виде мула рыжая кобыла загарцевала, мелькая белыми чулками и мотая головой.
Прекрати, ах ты...сказала девушка ясным и чистым голосом. Джек никогда раньше не слышал, чтобы девушки так выражались, и с интересом обернулся посмотреть на неё. Она пыталась управиться с кобылой, но через миг перехватила его взгляд и нахмурилась. Он отвернулся, улыбнувшись, потому что она была очень хорошенькойвообще-то даже красивой, с разгоревшимся лицом и прямой осанкой, и сидела на лошади с бессознательной грацией мичмана на румпеле в неспокойном море. У неё были чёрные волосы и синие глаза; негодующее выражение лица выглядело немного комично и в то же время трогательно в таком изящном создании. На ней была потёртая синяя амазонка с белыми манжетами и отворотами, вроде флотского лейтенантского мундира, а наряд увенчивала щегольская треуголка с изогнутым страусовым пером. Каким-то хитроумным способомможет быть, с помощью гребёнкией удалось убрать волосы под шляпу так, что на виду осталось одно ухо; и это совершенное ушко, которое Джек рассматривал, покуда кобыла пятилась к нему, было розовым, словно
Вон она, эта их лиса,будничным тоном заметил Стивен.Лиса, о которой мы столько слышали. Хотя на самом деле это лис, конечно.
Лиса цвета осенних листьев быстро скользнула по впадине в земле и припустила мимо них в сторону пашни; настороженные уши лошадей и мула повернулись вслед за ней, как флюгеры. Когда лиса достаточно отдалилась, Джек привстал в стременах и, придерживая шляпу, крикнул «Эй!» голосом, способным заглушить шторм. Крик привлёк внимание скакавшего неподалеку пикёра, его рог задудел, и отовсюду из зарослей дрока повыскакивали собаки. Они учуяли след во впадине и кинулись вперёд с восхитительным лаем, просочились сквозь ограду и были уже на полпути по непаханной стернеплотно сбитая стая, прямо как оркестри пикёр с ними. Поле вокруг зарослей зашумело; кто-то открыл ворота, и некоторое время всадники нетерпеливо толклись перед ними, чтобы проехать, поскольку на склоне здесь был чертовски неудобный уступ. Джек придержал коня, не желая рисковатьпервый раз в незнакомой местности, но сердце его стучало боевую тревогу и командовало «бегом марш», и он уже выбрался из толпы, как только представилась такая возможность.
Джек страстно любил охоту на лис; он обожал погоню, от самого первого сигнала рога до едкого запаха растерзанной лисы; но, несмотря на несколько вынужденных перерывов в силу отсутствия корабля, две трети жизни он провёл в мореи охотничьи навыки его были совсем не такими, какими он их воображал.
В воротах по-прежнему была давка, и не было ни одного шанса прорваться в поле до того, как свора окажется уже на следующем. Джек развернул мерина, крикнул «Давай, Стивен» и направил его на изгородь. Краем глаза он отметил рыжее пятно, мелькнувшее между его другом и толпой в воротах. Когда гонтер прыгнул, Джек обернулся, чтобы посмотреть, как девушка возьмёт барьер, и мерин мгновенно почувствовал перемещение веса. Он высоко взвился над изгородью, приземлился, опустив голову, и, хитро крутанув загривком и поддав задом, сбросил седока.
Это не было падением. Это было медленное, позорное сползание по скользкой холке: Джек уцепился было рукой за гриву, но лошадь теперь стала хозяином положения, и через двадцать ярдов седло опустело.
Удовлетворение мерина, однако, было недолгим. Сапог Джека застрял в стремени; высвободиться он не мог, и его тяжелое тело рывками волочилось возле бока мерина, рыча и ругаясь на чём свет стоит. Гонтер начал пугаться, терять голову, фыркать, дико коситься назад и побежал всё быстрее и быстрее по тёмным бороздам, немилосердно усеянным острыми камнями.
Пахарь оставил своих быков и, спотыкаясь, побежал вверх по склону, размахивая стрекалом; высокий молодой человек в зелёной куртке, из пеших охотников, закричал «Эй, эй» и бросился к лошади Джека, раскинув руки; мул, оставшийся последним на опустевшем поле, повернул и побежал странным аллюром, припадая к земле, наперерез мерину. Он обогнал людей, пересёк путь мерина и резко остановился, приняв на себя удар. Стивен молодецки соскочил с седла, схватил поводья и дожидался, пока не приковыляли Зелёная Куртка и пахарь.
Оставленные на середине борозды быки так возбудились от всей этой суматохи, что сами уже были готовы рвануть, куда глаза глядят. Но прежде чем они решились, всё уже закончилось. Пахарь вёл пристыженного мерина к краю поля, в то время как двое других поддерживали его седока с ободранной и окровавленной головой, с серьёзным видом слушая его объяснения. Мул брёл позади.
Мейпс-Корт был исключительно женской обительюни одного мужчины, кроме дворецкого и грума. Миссис Уильямс была женщинойв силу естественного порядка вещей; но всё женское было в ней настолько преувеличенным и всеобъемлющим, что она оказалась почти лишена каких-то личных черт. К тому же она была простецкой женщиной, хотя её семья обладала кое-каким влиянием в округе и обосновалась здесь ещё со времен короля Вильгельма Оранского.
Было также сложно обнаружить какую-нибудь связь или фамильное сходство между ней и её дочерьми и племянницей, из которых и состояла её семья. Впрочем, фамильное сходство в этом доме никого особо не заботилопотемневшие портреты явно были куплены на аукционах, и хотя все её три дочери выросли вместе, в окружении одних и тех же людей, в одинаковой атмосфере надлежащего почитания богатства и статуса, а также вечного раздражения, которое не требовало причины для своего существования, но всегда было готово найти таковую за очень короткое время (горничную, надевшую в воскресенье серебряные украшения, обсуждали потом всю неделю), они были несхожи как характерами, так и внешне.
София, старшая, была высокой девушкой с широко расставленными серыми глазами, высоким гладким лбом и чудесно мягким выражением лица; с мягкими пушистыми волосами, ближе к золотистому цвету, и прекрасным цветом лица. Она была сдержанным созданием и жила больше какими-то своими мечтами, суть которых не поверяла никому. Возможно, именно бездумное благочестие матери рано внушило ей отвращение к взрослой жизни; но так или иначе, она выглядела гораздо моложе своих двадцати семи лет. Однако в этом не было ни притворства, ни кокетства: скорее, что-то неземное или священное. Ифигения перед письмом. Ею восхищались, она всегда была элегантна, а будучи в настроении, выглядела довольно хорошенькой. Говорила она мало и в обществе, и дома, но была способна на неожиданно меткое замечание, реплику, которая обнаруживала в ней гораздо большую образованность и способность к рассуждению, чем можно ожидать от деревенского образования и безмятежной провинциальной жизни. Замечания такого рода обладают куда большей силой, будучи высказанными особой очень сдержанной, спокойной и даже немного сонной; это изумляло мужчин, которые знали её не слишком хорошо и болтали, не слишком заботясь о смысле произносимого, в полной уверенности в умственном превосходстве своего пола. Они смутно осознавали некую скрытую силу и связывали это с иногда возникавшим на её лице выражением тайной радости, удовольствия от чего-то, чем она предпочитала ни с кем не делиться.
Сесилия была куда более маминой дочкой: маленькая цыпочка с круглым лицом и фарфорово-голубыми глазами, очень любившая всячески завивать и украшать свои золотистые волосы; простенькая и глупенькая, всегда радостная, шумная, но с хорошим, незлобивым характером. Она очень любила мужское общество, мужчин любого вида и комплекции. В отличие от младшей сестры Фрэнсиста была совершенно равнодушна к их поклонению: длинноногая нимфа, всё ещё получающая удовольствие от свиста и кидания камней в белок на каштане. Она была воплощением первозданной жестокости юности и в то же время завораживала, как спектакль. У неё были чёрные волосы, как у кузины Дианы, и глаза будто два огромных тёмно-синих таинственных омута, но она была так непохожа на двух других сестёр, словно принадлежала к другому полу. Всё, что у них было общегограция молодости, открытая весёлость, прекрасное здоровье и по десять тысяч фунтов приданого.
При всех этих достоинствах было странно, что ни одна ещё не вышла замуж, особенно при том, что идея замужества дочерей ни на миг не покидала голову миссис Уильямс. Но недостаток мужчиндостойных доверия холостяковпо соседству, опустошительный эффект десяти лет войны и отказы Софии (ей несколько раз делали предложение) многое объясняли, а остальное следовало отнести на счёт скупости миссис Уильямс касательно условий брачного договора и нежелания местных джентльменов приобретать подобную тёщу.
Любила ли миссис Уильямс своих дочерей? Сложно сказать: она, конечно, была к ним привязана и «пожертвовала всем ради них», но натура её просто не была приспособлена для любви, и слишком много усилий уходило на то, чтобы быть всегда правой («Обратил ли ты внимание на рабу Мою миссис Уильямс? Ибо нет такой, как она, на земле: женщина непорочная и справедливая»), всегда утомлённой и обиженной. Доктор Вайнинг, который знал её всю жизнь и был свидетелем появления на свет её детей, утверждал, что не любила; но даже он, который её искренне терпеть не мог, признавал, что она воистину и всем сердцем предана их интересам. Она могла обуздывать все их порывы, отравлять им каждый новый год занудством и даже портить дни рождения старательно лелеемой головной больюно как тигрица билась с родственниками, поверенными и адвокатами за «надлежащее содержание». С другой стороны, имея трёх до сих пор незамужних дочерей, миссис Уильямс находила некоторое утешение в возможности объяснить это тем, что их затмевала её племянница. Действительно, эта самая племянница, Диана Вильерс, была по-своему очень хороша, ничуть не хуже Софии. Но внешне они были совсем разные: Диана с её всегда прямой спиной и высоко поднятой головой казалась довольно высокой, но если она вставала рядом с кузиной, оказывалось, что достаёт той лишь до уха. Обе они в высшей степени обладали естественной грацией, но в то время как София двигалась с томной, перетекающей медлительностью, Диана была порывиста и внезапна; в тех редких случаях, когда в радиусе двадцати миль от Мейпс случался бал, она танцевала превосходно, и при свете свечей цвет её лица почти не уступал цвету лица Софии.
Миссис Вильерс была вдовой. Родилась она в тот же год, что и София, но жизнь её складывалась совсем по-другому: в пятнадцать лет, после смерти матери, она отправилась в Индию, чтобы следить за домом своего отца, беспутного мота, и жила там на широкую ногудаже после того, как вышла замуж за безденежного молодого человека, адъютанта отца, поскольку тот переехал в их обширный дворец, где прибавление в виде мужа вкупе с парой десятков слуг прошло незамеченным. Это был безрассудный, основанный на эмоциях бракоба были страстными, сильными, своевольными и только и знали, что изводить друг друга всеми возможными способами. Но с житейской точки зрения в его пользу можно было сказать и много хорошего. Он дал ей красавца-мужа и мог вскоре добавить к этому парк с оленями и десять тысяч в годне только потому, что Чарльз Вильерс принадлежал к состоятельной семье (между ним и крупным поместьем стояла всего одна хилая жизнь), но и потому, что он был умён, воспитан, не слишком щепетилен и деятелени особенно одарён в политике: именно такой человек мог сделать блестящую карьеру в Индии. Возможно, он стал бы вторым Клайвом и разбогател бы после тридцати. Но и он, и отец Дианы были убиты в одном и том же бою с Типу Сахибом, причём от отца осталось долгов на триста тысяч рупий, а от мужапочти на половину этой суммы.