В составе Северной армии дивизия Воронцова участвовала в битве народов под Лейпцигом. Страшное месиво продолжалось три дня. Вот тут союзнички показали себя во всей красе, поместив победоносных московитов непосредственно перед собой. 7 октября во главе полка стрелков Михаил оказался на острие атаки и первым ворвался в город. Надо было поддержать натиск, но дальше шли австрийцы и, испугавшись контрнаступления французских кирасир, они отхлынули от ворот. Русские егеря были отрезаны и готовились дорого продать жизнь, но тут остальная дивизия ринулась выручать генерала и утянула в общий прорыв завидное количество народу самой пёстрой национальной принадлежности.
Уважая щедрые награды, розданные всеми государями своим войскам, император пожаловал Воронцову орден Александра Невского. И опять он не стал полным генералом. Что за напасть? Михаил Семёнович отвернулся к окну. Скучный пейзаж не давал глазу зацепиться за что-нибудь стоящее. Хоть бы поля камнями огораживали! Почему-то вспомнился Краон, вокруг которого было много каменистых россыпей и виноградников. В начале 14-го года воевали уже во Франции. Его дивизия заняла городки Регель и Вуазье, где вопреки ожиданиям жителей не устроила резню. Зато любо-дорого было поглядеть, что вытворяли немцы.
А 23 февраля разразилось чудовищное сражение. Бонапарт выбрал Краон как последний оплот на пути к Парижу. Сюда стянул остатки сил. Великой армии уже не существовало. Но новые мобилизации поставили под ружьё около пятидесяти тысяч человек. Французов охватило отчаяние. Они сражались с яростью обречённых. Многие верили, что неприятеля удастся отбросить обратно в Германию. И тогда галлы останутся если не господами Европы, то уж, по крайней мере, хозяевами своей земли. «Vive lempereur! Vive la France!»
Вот тут Михаилу скупо улыбнулась удача. Кавалерией русского корпуса был назначен командовать Бенкендорф. В этом граф увидел перст Божий. Перед рассветом лазутчики донесли, что против наших позиций неприятель поставил до ста орудий, и что, по слухам на французской стороне, наступлением командовать будет сам Наполеон. Последнее не радовало, ибо общее руководство союзниками осуществлял престарелый прусский фельдмаршал Блюхер. Воронцов ему не верил. А над русскими император послал верховодить графа Павла Александровича Строганова. Что тут сказать? Близкий друг царя, толковый дипломат, милейший собеседник. Но при чём тут армия?
На зорьке протрубили горнисты. Народ побежал строиться. Едва развиднелось, начала бить французская артиллерия. Бонапарт своих жалел, не пускал сразу в атаку. Хотел проредить частокол штыков. Что ему и удалось. Колонны стояли плотно друг к другутакое место, трудно развернуться.
Направо подашьсяпруссаки. Назадпруссаки. По левому флангуовраг. Неприятельские ядра ложились кучно. Воронцов молча ходил перед строем. То и дело вытаскивали убитых. Наконец, после часа канонады, Наполеон решил, что расчистил дорогу. По отдалённому гулу стало ясноприближаются.
Наши замерли. Ни крика ободрения. Ни даже быстрого, нервного разговора по цепи. Ждали. Удар был страшен. Приняли в штыки. Пошла рубка. Нетрусливый народлягушатники. Отчаянной храбрости попадаются люди. Не умеют, не любят штыковую. Но дерутся даже голыми руками. А чаще саблей. Палят из всего что попало. Лишь бы размести вокруг себя пространство. В первый момент напор казался так силён, что русские подались назад. А потом вдруг почувствовалислабеет. Это кавалеристы врезались с правого фланга. Ушли в гущу атакующих, клином распороли их колонны. Французов, зажатых между уланами и передней линией пехотинцев, живо покрошили на угощение. Слышно было только, как с левой руки сначала бегло стреляли наши егеря, а затем оттуда донеслось нестройное «ура!». Михаил понял, что те, оставив патроны, пошли в холодную и гонят неприятеля в лес.
Первая атака французов захлебнулась. Издалека не видно было, как Бонапарт воспринял такой оборот. Сначала вражеские барабаны забили отступление. Но буквально через несколько минут снова загремел грозный рокот: «Вперёд!». Император опять гнал своих на убой. На этот раз они чуть потеснили русских. Видно, много лестного сказал им Наполеон. Напомнил, что земля под ногамине чужая. Теперь и не думали поворачивать, будто сзади огнедышащий дракон. Наши не устояли. Откатились маленько. Это не понравилось Воронцову. И так места не хватает! По сигналу графа пошли в штыковую. Потом второй, третий раз. Отбили плацдарм.
Бенкендорф тоже не зевал. Несколько раз по звуку трубы возобновлял атаки, пока не сбросил неприятеля в овраг. Там французы начали скапливаться кучами, катясь с крутых стен и давя друг друга. А сверху их накрывал огонь русских батарей. Страшное то было местопреисподняя. Однако под рукой Бонапарта оставалось ещё много сил, а главноене пущенные в дело кавалерийские части. Их удар приняли уланы Бенкендорфа, и долго Воронцов со своей позиции в трубу не мог рассмотреть, чья берёт, где Шурка, жив ли?
Французская артиллериякак всегда прекраснаябила, не останавливаясь ни на минуту. Земля под ногами уже была так взрыхлена ядрами и унавожена горячей мертвечиной, что только засевай. В какой-то моментМихаил не понял, когда именно, потому что брегет ему прострелилипришло известие, что нами никто не командует. Блюхер оттягивает своих назад, благо русские пока не сдвинулись с места. А генерал-адъютант Строганов находится в невменяемом состоянии: у него на глазах ядром оторвало голову единственному сыну.
Воронцову подвели лошадь. Он поскакал туда, где толпился штаб. И зачем государю понадобилось совать этого милого человека в мясорубку? Строганов рыдал. Михаил отдал ему честь, тот не обратил внимания, только махнул рукой: «Голубчик, вы уж как-нибудь». И это передача командования. «Слушай меня! Все отходим от оврага. Подаёмся на правый фланг, освобождённый пруссаками! Живее! Рассылайте вестовых!» Ему подчинились. Как подчинялись всегда. Людям нужно, чтобы кто-то принял на себя ответственность. Они готовы храбро стоять насмерть. Лишь бы ими толково управляли.
Пять часов русский корпус сдерживал наступление Бонапарта. Из 15 тысяч потеряли полторы убитыми. И вдвое больше ранеными. Положили восемь тысяч французов. Вязли двадцать два орудия. Вся свита вокруг графаадъютанты, штабныебыли либо ранены, либо... В этот день пули странным образом щадили Михаила. Его войска не сдвинулись ни на шаг. Часов около двух пополудни стало заметно, что натиск французов ослаб. Вот тут бы пруссакам поддержать наступление. Воронцов уже отправил к фельдмаршалу генерала Маевского, прося подкрепить его атаку с флангов.
Но ещё раньше, чем тот успел вернуться, прискакал адъютант Блюхера полковник Вёдер и протянул ордер о спешном отступлении.
Как?вырвалось у Михаила.Зачем?
Не могу знать, ваше высокопревосходительство. Приказ.
Но это, по меньшей мере, дико,проронил граф.Даже оборона на месте сейчас менее опасна, чем ретирада. На бегу нас будут преследовать кавалеристы противника. Мы потеряем много людей. Передайте фельдмаршалу моё несогласие. Если он повторит приказ, то я буду обжаловать его по исполнении.
Блюхер повторил. В чём состоял смысл сделанного, штабные теоретики гадали потом не один год, разыгрывая на столах возможные варианты развития событий. Цокали языками, качали головами, сокрушаясь о нереализованных возможностях. Неприятель понёс крупные потери, и поле битвы осталось за ним только по милости фельдмаршала. Против воли русских. Однако Воронцов, сколько бы ни скрипел зубами, понимал, что одни, без союзников, они не только не разовьют атаки, но и попадут в капкан, стоит Наполеону глубоко выдвинуть свои фланги, обнять корпус и замкнуть кольцо. Окружения граф допустить не мог. Ретирада оказалась спешной. К счастью, ни одна пушка, даже ни один патронный ящик не были потеряны. В плен никто не попал.
Так Михаил упустил своё Ватерлоо. При Краоне Бонапарт мог быть разбит. Не судьба.
Император обедал в одиночестве. Его синий прусский мундир был украшен всего одним орденомЧёрного Орлаи лишён лент. За ворот заткнута хрустящая салфетка с вышитой белым шёлком по батисту анаграммой «А. Б.»Александр Благословенный.
Севрский сервиз, на котором ему подавали трапезу, именовался «Пороки и добродетели». Каждая тарелка была украшена аллегорией человеческих качеств и девизом, призывающим отринуть зло. Венчала сию столовую пропаганду супница с весами, наведёнными на её крутом боку серебром, и надписью: «Еo jugement». Имелся в виду, конечно, Страшный Судокончательное решение участи каждого грешника.
Подобное напоминание не портило государю аппетита и не навевало грустных мыслей. Ибо размышления благословенного монарха всегда замыкали в себе нечто печальное. А вкуса к еде он лишился много лет назад. В тот самый день и час, когда узнал, что его августейший родитель не препровождён после отречения в Петропавловскую крепость, а убит заговорщиками. Людьми, которым цесаревич вынужден был доверять...
«В многом знании много печали». Александру Павловичу тайны открылись слишком рано. Надломив и прежде времени состарив душу. Имеют ли люди в свете логику? Они радовались его восшествию на престол, прославляли «ангельскую кротость» и тут же втихомолку передавали слух о согласии молодого царя покончить с родным отцом. «Всем известен характер покойного! Сын не мог не знать, что Павел наотрез откажется подписать отречение. Что придётся принуждать силой. И что из этого выйдет...» Вышел труп с посиневшей шеей, перекошенным в последнем крике ртом и выбитым глазом. Вышел обморок нового монарха у родительского одра. Материнское проклятье и отказ присягать «такому сыну». Вышел разрыв с женой: она толкала его на это. У неё, а не у него, хватило воли сказать в роковой момент: «да».
Император сдёрнул салфетку с шеи и знаком потребовал воды умыть руки. Его считали цареубийцей! А он все эти годы был лишь следующей жертвой. Агнцем, связанным и стреноженным на алтаре. Время его не приспело, потому что пока собирается хворост. Но Александр твёрдо знал: рано или поздно он увидит лица собирателей. У них в руках будут ножи и факелы. Чресла препоясаны фартуками. А в петлицеветка акации. Уже сейчас их голоса всё слышнее при дворе и в армии.
В чём его винят? В том, что с начала нападения Бонапарта он хотел остаться при войске? Разве не это долг царя? Дела шли из рук вон плохо, и всю ответственность возложили на него. Дескать, августейшее присутствие мешает генералам командовать. Старая песня! Или потом, когда Александр уехал, эти крикуны воевали лучше? Отнюдь нет. Они бросили Москву. И теперь уже обвиняли его в том, что он не явился в лагерь под Тарутином. Оказывается, в трудную минуту ему следовало быть с армией.
После Бородина они не хотели получать награды. Смели огрызаться: не за то воюем. Он посбивал с них спесь. Горячие головы! Думали, раз прогнали Бонапарта из наших берлог, смогут драться и в Европе. Оскорблялись, что их, победителей, загоняют под команду к пруссакам. Но нельзя забывать, что у пруссаков школа. И истинные понятия о дисциплине. Хватит с него позора Аустерлица, где русскими командовали русские же генералы. Тот же Кутузов. Одноглазый куртизан. Умел обольстить общество, дабы заставить требовать своего назначения. Тогда император уступил. Момент был критический. Теперьни за что.
И Александр, проявив волю, отдал обнаглевших подмастерьев под руку истинным знатокам дела. Как они кричали! Сколько было слёз, обид, ненависти! После парада в Вертю, которым завершились союзнические манёвры 1814 года, Ермолов в лицо императору повторил слова Суворова: «Ваше величество, сделайте меня немцем!» Каков наглец! Его фразу превратили в девиз все эти Дохтуровы-Раевские, не замечая, сколь жалки в своей ревности. За всю жизнь они не научились главномупослушанию.
Сегодня после обеда назначена аудиенция Воронцову. Ещё один из той же когорты. Александр поморщился и с такой силой тряхнул руками, что капли воды забрызгали скатерть. В отличие от своей бабки, он не любил ярких людей. Екатерина считала, что они придают блеска её царствованию. Внуку же мнилосьзаслоняют его, отбирая частичку любви подданных.
После войны все герои. Всех превозносят. Во всех видят спасителей Отечества. На что они теперь? В мирное время с ними тесно. Того и гляди, заварят кашу... И тем не менее сегодня Александр Павлович намеревался оказать командующему милостивый приём. Даже если участь корпуса решена. Нельзя менять местами причину и повод. Причины всегда глубоки и скрыты. Повода же надо дождаться. Воронцов пока его не дал. Во всяком случае, открыто, очевидно для всех. А потому император будет говорить с ним искренне и доброжелательно. Как с другом.
Михаил прибыл в Париж около 12 дня. Было жарко. За дорогу он пропылился и взмок. Следовало привести себя в порядок и отправляться в Люксембургский дворец, где по обыкновению останавливался император. Аудиенция была назначена на два. Времени оставалось немного, и граф пренебрёг чаем ради холодной ванны.
В половине второго он сел в карету. Без десяти два был у дворца. Без пяти попросил доложить о себе приближённого адъютанта государяАлексея Дмитриевича Соломку, старого знакомого. Тот исчез за дверью. Долго не выходил. Потом явился и велел обождать, указывая на стул. Воронцов хорошо знал эту манеру. Ею отличались некоторые начальствующие особы вроде Бенигсена или Винценгероде. Никогда не принимать в назначенный час. Хоть пятнадцатью минутами, но позже. Проситель должен осознать, куда пришёл. Пока сидит в приёмной на стуле, проникается чувством занятости персоны за дверью. Полчаса. Такова была дистанция, которую император проложил между собой и посетителем. Наконец двери распахнулись, и Соломка пригласил генерала войти.
Александр Павлович сидел у стола в боковом светлом покое, на стенах которого красовались рубенсовские аллегории. Он встал навстречу Воронцову и сделал ему радушный знак рукой. Михаил Семёнович внутренне подобрался.
Рад видеть вас, друг мой,усталое лицо государя лучилось мягкой улыбкой.
На вкус графа, в этом человеке было многовато сахара. А как укусишь, выходилона кусок белой сладости капнули йодом.
Ваш батюшка пишет мне, выражая обеспокоенность насчёт тех слухов, которые ныне тревожат Петербург в связи с оккупационным корпусом.
«А вот и йод,подумал Михаил.Зачем только отец взялся писать? Просили его?»
К стыду командующего, нервы у него так расходились после окриков из министерства и Главного штаба, что он полторы недели назад сам схватился за перо. Теперь жалел. Не удержался. Выложил, что накипело. Если ему не доверяют, зачем вручили командование? Если его верность не ко двору, он может уйти в отставку и жить частным человеком в Англии. В спокойствии и самоуважении. Это надо же было так подставиться! Тебя бьют, а ты сам напрашиваешься на удар голым пузом!
Ваше письмо, Михаил Семёнович, тронуло меня до глубины души,между тем говорил император, усаживая гостя в кресло возле стола.
Государь вовсе не настаивал, чтобы перед ним во время доверительной беседы стояли навытяжку.
Я искренне не понимаю, в чём вы, граф, видите нападки на себя? Кого считаете своими недоброжелателями? Везде трудятся ваши друзья, исполняя единственно высочайшую волю, кою и вы, думаю, в любом деле поставляете себе главным мерилом собственных заслуг.
Михаил Семёнович чувствовал, что краска заливает его лицо. Стыдно, ой как стыдно было жаловаться царю. Как маленький. Но в том-то и дело, что он не жаловался! Во всяком случае, никого не обвинял, прекрасно понимая, что упрёки идут сверху. Не стоит именовать ябедой попытку прямого объяснения с государемнеотъемлемое право дворянина.
Александр Павлович продолжал улыбаться. Амбиции. Одни амбиции. Скольким таким обиженным на весь свет благодетелям человечества государь осушал слёзы. Смешно вспомнить.
Сядьте, друг мой,настойчиво повторил император.Что написали прямо, сие лишь изобличает чистоту ваших намерений. И желание остаться незапятнанным в глазах царя. Чего всякому верному подданному хотеть должно. При дворе зависти и оговоров всегда больше, чем действительных заслуг. Неужели я, который вырос среди этого сплетения интриг, не отличу пошлой зависти от донесений, продиктованных искренним радением о пользе Отечества?
Михаил пока не улавливал, к чему клонит собеседник.
Неужели в ваших глазах я столь несведущ как государь, что легко пойду на поводу у ложных измышлений?доверительно продолжал император.Вы человек выдающихся достоинств, один из лучших военачальников нашей армии. И вы думаете прожить без нападок ревности? Оставьте подобное самообольщение. У нас лгали, лгут и лгать будут. Но ведь я сам могу всё увидеть и по достоинству оценить то, что вы сделали для корпуса. И поверьте, ничто, кроме моего собственного мнения, не повлияет на решение. Даю вам слово.