Как красиво выкрашен забор. Розовый!
Петр! Слышь, Петр! Во мне соседка попалась: то иманов за лебедей приняла, а теперь доски крашены, говорит. Не знает, видишь, что доски из лиственницы такого цвета.
Петр опять заулыбался и что-то сказал соседке. Таженщине впереди. На меня оборачивались и улыбались.
Иманыэто козы. Летом они пасутся в горах, а на зиму пастухи как-то их собирают с гор и, полуодичавших, пригоняют хозяйкам. Зимой их вычесывают, собирают пух. Все это потом, когда в автобусе вдоволь надо мной посмеялись, мне объяснил старичок. И еще сказал:
Это ничего, что смеются. Ты не обижайся. Трясет так, пыльнопосмеяться хорошо. Спеть бы, да вместо слов кваканье получится. Но! Так и подумала на иманов, что птички сидят? Правда?
А я действительно подумала, что высоко на скале сидят три белые птицы, белые, как лебеди. Летели, устали, наверное, и сели передохнуть.
Автобус остановился, как назло, у голой горы. Шофер что-то поправлял в моторе, и некоторые пассажиры вышли.
К обрыву не подходи, испуганно предупредила меня мама.
Я бы и сама не пошла. Из автобуса я насмотрелась в пропасть, где далеко-далеко внизу блестела река Катунь. Смотрела, пока не поняла, что автобус идет по краю обрыва: шофер может заснуть или не удержать рульи тогда И тогда я стала смотреть в сторону, где сидит невидный за пылью шофер, и мысленно просить его: «Миленький, ты держи покрепче руль и только не засни!» Я просила более горячо и искренне, чем до этого: «Ну что тебе стоит сломаться ненадолго возле этого холма в цветах, как огоньки».
Мы выходили из автобуса, обходили его осторожно, прижимаясь спиной к грязному боку, шли к скале. Мрачная, серая скала закрывала солнце, а высоко-высоко на приступочке сидели три птицы.
Лебеди! закричала я. Мама!
Эхо повторило несколько раз: «Лебеди! Мама!»
Я, конечно, не ожидала, что у меня так громко получится, и мне стало неловко: заорала как дура, как маленькая.
Шофер починил машину быстро. Прежде чем войти в автобус, я опять посмотрела на вершину скалы, на три белоснежные точки, и, не выдержав, словно по чьему-то приказу, сделала шаг к обрыву и посмотрела на далекую полосу Катуни. Кто-то рванул меня за плечо:
Ну, девка, ты что это. Ишь побелела. Разве можно сначала вверх, потом вниз смотреть. Голова закружится. Долго ли? Тут и куска не найдешь от тебя.
Маме не говорите, попросила я.
Зачем же? Не скажу.
Все долго ехали молча, и только потом, нескоро, когда старичок снова спросил у меня: «Так птичек, говоришь, видела? Иманы это»надо мной стали смеяться. Первым засмеялся остановивший меня у обрыва Петр.
Я так обрадовалась, что можно смеяться.
«Кира, у тебя какой-то истерический смех. Перестань», останавливала меня мама.
Потом я думала, почему они не смеялись надо мной там, когда я крикнула: «Лебеди!». Кажется, поняла. Из-за скал, обрыва в бездну, неизвестности: надолго ли сломался автобус, не выскочит ли из-за скалы встречная машинаее маленький толчок может всех отправить вниз, «куска не найдешь». Вспомнила я рассказ бабы Ани о первой жене сына, как она останавливала автобус в горах.
Слушай, толкнула меня бабка, тебе солнцем голову не напекло? Стоишь, в одну точку смотришь.
Нет, думаю. Это сколько же у одного марала рога весят, если тут: пантов семь тысяч четыреста девяносто килограммов?
Чудная! Ты что, читать не умеешь? Внизу же есть.
Верно, дальше было написано: «1 маралсырых пантов76 кг».
Это, если бы сейчас панты срезали, спросила я у бабки, вы бы моей маме резчиком быть посоветовали?
Чудная! Туда чужих не пустят. Вон они, на доске Почета! Их в лицо все знают. Тут работа тонкая. Нож на чуть-чуть не так повернешьмарал кровью изойдет. Им перед работой в магазине без очереди любой продукт, дома стараются не обидеть, по делам тоже не ругают, на после откладывают. Это чтоб не обидеть, чтоб спокойный был человек. У него если рука дрогнет, сама понимаешь, марала поранит. Рог не так срежеткровь фонтаном забьет. Останавливать трудно. А хорошо сделаетминуткаи он чистенький без рогов из станка выскочит.
А вот
Ты знаешь, я тут чего с тобой торчу
Бабка вдруг засмущалась, стала крутить пуговицу на пиджаке.
Ну, за помощь твои меня не обидят, а вот, знаешь, от любопытства помру Что вы в этом мешке везете? Вроде кости большие. Сначала думалапалки. Потом думаю: не дураки же люди сюда дерево везти? Чего-чего, а дерева в тайге хватит. От нас и ложки сувенирные возят, и веретена. В том мешке стеклянные банки, твоя тетка предупредила: мол, хоть укутаны, но осторожней. А тут что? Скажи
Не знаю. Это вещи тети Зиты. Мне кажется, деревянные вещи какие-то.
Ну, может быть Городских трудно понять бывает. Могут и скалки с собой везти А чего ты про доску спросить хотела?
Конечно, я теперь думала о рюкзаке с деревяшками или костями и на доску не смотрела, пытаясь вспомнить, что хотела спросить. Так один марал, один олень Вот!
«Получить и сохранить от каждой матки: телят80, ягнят80, жеребят65, маралят50, оленят45», прочитала я вслух. Это у вас корова по восемьдесят телят рожает? Вот у нас только по одному, ну, иногда, я слышала, два теленочка родит. А у вас?..
Бабка сидела на крыльце и хрипела, уткнув лицо в колени, ничего мне не отвечая.
Наконец вышли из райисполкома мама и тетя Зита с довольными лицами.
Тетя Зита, у вас в этом мешке кости? спросила я.
Что за глупости? Там вещи, необходимые каждой женщине, ответила тетя Зита. Машина сломалась, но теперь вроде в порядке. Идет.
Представляешь, все оказалось проще, радостно объявила мне мама. Мне надо было сразу туда пойти, мы давно бы уехали
Пригодился мой совет? спросила бабка, вытирая слезы.
Очень! Если бы не вы Я так не люблю ходить по организациям.
Мама достала из сумочки бумажку, но бабка махнула рукой:
Девка говорит: тутока корова во восемьдесят телят телит за раз.
Я в магазин зайду, сказала тетя Зита.
В пастухи нанялась? спросила я у мамы.
Нет, все хорошо. Если бы не она, посмотрела мама вслед уходящей бабке, я бы просить не пошла, а там есть комната и по вопросам образования. Меня туда потом отвели. А так мы с Зитой пришли в комнату по сельскому хозяйству к главному и говорим, что мы пастухи и овец стричь умеем. Он говорит: «Не до шуток мне, посидите». Мы в коридоре сидели, сидели. Только слышим: он все по телефону звонит, ищет машину. Наверное, эту, что ты говорила, потому что про ветврача все беспокоился: привезти надо к коровам. Потом мы поняли, что к коровам уже поздно, но врача все равно надо к овцам. Это тоже в нашу сторону, к Верхнему Уймону.
«В Москве к одному поросенку сразу прислали, а тут сорок коров остались без врача», подумала я.
Потом этот главный по сельскому хозяйству вышел и говорит: «Зачем вы меня обманываете? Если помочь в стрижке овец хотите, спасибо, конечно, я вас учетчиками по шерсти поставлю: взвешивать и отмечать будете Только не могу понять цели: зачем обманываете? Если бы назвались библиотекарями, учителями или там бухгалтерами, я бы больше поверил». Пришлось сознаться, что я преподаватель, что просто выехать не можем. Ну, а дальше на машину эту нас возьмут. Только одно очень плохо: пока будем жить у какой-то женщины, Татьяны Фадеевны. Учительница в другой район скоро переедет, и нам освободят дом. Я так рассчитывала, что сразу в свой дом въедем. В Ленинграде еще виделось: окошки помою, вместо кактусов герань поставлю.
А мне нравятся кактусы, сказала я.
Пожалуйста, в своей комнате хоть верблюжьи колючки сажай. А чем ты бабку так насмешила?
Я показала маме на доску показателей:
Внизу читай от каждой матки телятвосемьдесят.
Чего же тут не понять? Коров, допустим, в стаде триста голов, а маток восемьдесят, от них надо сохранить восемьдесят телят. А остальные коровы или молодые, или уже старые.
Наконец-то мы выехали из Усть-Коксы и летим по дороге к нашему поселку.
Рядом с шофером, впереди, сидит важная, как я поняла, «шишка» из райисполкома. Мы сидим позади, на боковых скамейках «газика». Перед нами огромная гора вещей. Важный человек нас просто не замечает, будто нас нет в машине. Я сижу за его спиной, и, когда подкидывает машину, не решаюсь схватиться за ручку на спинке его сиденья, а хватаюсь за брезентовые ремни под крышей «газика».
Заверни! приказал он шоферу.
Шофер дал задний ход и свернул по указателю: «Аэропорт». На поле не было ни одного самолета. Но прямо на взлетной полосе лежали три коровы, рядом паслись лошадь и козел.
Скажи, чтобы это безобразие убрали, приказал он шоферу.
Шофер постучал в дверь здания. Дверь приоткрылась. Шофер говорил тихо. Ему отвечал мужчина громким, сварливым голосом: «Колька, ты подрасти еще, сопляк. Нашел кому замечание делать. Самолет только завтра днем будет. Пусть жрут. Скосить надо, говоришь? Ах ты указчик!»
Сначала появились две руки, схватили шофера за рубашку на груди и сразу отпустили. Из двери вышел дядька, хромая подбежал к машине и охотно, словно только и мечтал исполнить приказание, доложил:
Я мигом, Александр Васильевич. Правильно, нечего скотине в официальном месте быть. Могут и полосу об-п-пачкать.
Возле каждого поселка Александр Васильевич говорил: «Сюда заверни».
Он выходил ненадолго, заходил в здания и скоро выходил оттуда в сопровождении двух или трех человек. Что-то говорил им, показывал в сторону рукой, видимо, на какой-нибудь объект, и, ни разу не улыбнувшись никому, опять садился в машину. Нас он не замечал совсем, будто мы были неживые, как наши мешки. Мне от этого было обидно. Я старалась внушить себе, что просто он занят, ему не до нас. А может, он правда не видит нас, занятый своими мыслями? И я стала кашлять громко, так, что не услышать меня было просто невозможно. Александр Васильевич, не оборачиваясь, покрутил на дверце ручку и закрыл окно. В машине сразу стало очень душно. Было и без того жарко, а Александр Васильевич сказал шоферу:
Коля! Закрой окно!
У меня вынута рама, ответил шофер.
Вставь.
Он не сказал, как обычно говорят: «Девочка кашляет, может заболеть». Тогда бы я извинилась, сказала бы: «Это я так, в горло что-то попало. Не надо закрывать окна». Но он сказал только: «Вставь!», будто это для него надо закрыть окна. И я не решилась сказать: «Не надо», боясь, что он не услышит моих слов, не захочет услышать. Мама и тетя Зита тоже молчали, наверное, боялись его так же, как я. В машине было уже невозможно жарко и душно. Пот тек по лицу и между лопатками. Лица мамы и тети Зиты сильно заблестели. Александр Васильевич положил под воротник рубашки платок. Мне стало жутко стыдно за свою глупость. Из-за меня сколько людей задыхаются! А он совсем пожилой человек. И тетя Зита больна
Мы уже выехали из поселка и набрали скорость. Проехали мимо двух мужчин, идущих вдоль дороги с тяжелыми сумками.
Ну-ка притормози, приказал Александр Васильевич.
Он приоткрыл дверь, посмотрел на мужчин и, вдохнув громко, полной грудью свежий воздух, сказал:
Давай назад, к магазину.
Он вошел в магазин совсем ненадолго, почти сразу вышел. Уже подошел к машине, когда выскочила продавщица. Подбежав к Александру Васильевичу, она визгливо закричала:
Не губите! У меня дети. В последний раз прошу. Они на вечер, сказали, вино берут. В рабочее время обещали не пить.
Я вас предупреждал. Не унижайтесь. Передайте магазин Ульяне Степановне. Овцы нестриженые в загоне, голодные стоят, а вы людей спаиваете. Стыдно!
Продавщица плакала, но он сел в машину, и мы опять поехали.
На краю поселка мальчишка тащил на брезенте через дорогу здоровую железяку, наверное, деталь.
Останови, я выйду, сказал Александр Васильевич строго.
Мне стало очень жаль мальчика. Наверное, как и мне, ему было лет четырнадцать или чуть меньше. Он был босиком, в грязной рубашке, и лицо, и руки тоже были грязные.
А ну, стой! властно крикнул Александр Васильевич и так стоявшему мальчику.
Он подходил к мальчику медленно и сказал жестко, будто ударил:
Так!
Мама переглянулась с тетей Зитой, а шофер противно засмеялся. Только что женщина плакала, хотя мне до этого было не очень жаль ее, скорее противно, что она виновата и так унижается, а теперь он напал на ребенка. Я быстро решила сказать маме: «Доберемся как-нибудь! Не хочу я ехать на этой машине. Или я одна уйду!».
Александр Васильевич забрал из рук мальчишки конец брезента, потянул. «Наверное, мальчик взял без спроса нужную деталь и теперь ему придется худо. Видимо, этот человек не умеет никого жалеть». Мальчишка, к моему удивлению, не плакал, а, наоборот, улыбался, прямо рот до ушей.
Ну, Толька! заорал Александр Васильевич, а потом попросил умоляющим голосом:Ну вот очень тебя прошу, не таскай тяжести. Нужнолошадь возьми!
Последнюю деталь заменю, ответил мальчишка. Скажете тоже, лошадь. Пока найду ее, обратать надо, привести
Я ведь, брат, не понимаю в механике, сказал виновато Александр Васильевич. Неужели машину починишь? Она ведь самой никудышной, из списанных была?
Уже починил. Мария Густавовна на днях смотрела. Деталь мне от нее привезли, заменю сейчас, эта поновее, надежней.
На днях она выступала для молодых шоферов по радио. Слышал? как с равным говорил с мальчиком Александр Васильевич.
Не-а!
Куда тебе ее подбросить?
А тутока, к тетке Ульяне, тамока и машина стоит. У ней двор большой.
Тутока, ты мой милый! Потащим! с нежностью сказал Александр Васильевич мальчику, и они вдвоем взялись за брезент.
Александр Васильевич! сказал шофер.
Я с Толей пойду, ты езжай сзади, тут рядом.
Мы медленно ехали сзади их. Я откровенно завидовала мальчику. Вспомнила Сережу, пыталась представить его на месте мальчика Толи. Во-первых, Сережа не разрешил бы никому даже дружески накричать на себя, во-вторых, я не представляю его чумазым. Интересно: уважал бы Александр Васильевич Сережу или, как меня, просто не замечал бы? Наверное, надо уметь что-то хорошо делать, чтобы заслужить его внимание. Конечно, и Сережу, и Галю Рассказову он бы уважал. Увидел бы, как они чинят телевизор а я ничего не умею.
Я представила себе, что увижу сейчас новую, черную «Волгу», в которую нужно вложить только одну деталь с брезента. Раньше эта машина, покореженная, старая, облупленная, уже давно списанная, валялась в канаве. Но ею занялся Толя, и вот сейчас в нее он вложит деталь и новая машина, сделанная уже Толей, помчится по дороге. Вот тут я представляла почему-то Сережу. Не чумазого Толю рядом с чистой «Волгой», а опрятного, подтянутого Сережу. Я смотрела в брезентовую щелочку «газика», пытаясь увидеть красивую машину, краем глаза видела, как мама с тетей Зитой молча укладывают сползшие со своих мест от тряски рюкзаки. Вместо красивой машины на чистых розовых бревнах стоял огрызок от грузовика: кабины и кузова не было, без колес, вместо сиденья ящик, капота тоже не было. Были только соединенные между собой пыльные детали. Должно быть, это мотор, а из него торчал руль.
Наверное, этот Толя его родственник. Приласкал мальчишку, а я сразу: уважает! У нас во дворе мальчик сядет на скамейку верхом, в руках держит колесо и крутит его, будто руль машины или корабля, и еще кричит на весь двор: «Р-р-р!» Кто-нибудь из взрослых подойдет. «Молодец! скажет. Ты кто, капитан?»«Летчик!»ответит мальчик. Когда маленький так играет, понятно, а тут большой мальчик, а я еще сравнивала его с Сережей. Дура! Толя сел на ящик, поискал чего-то руками. Александр Васильевич и шофер стояли за его игрушкой, и я видела их ожидающие лица. Стояли они долго, а Толя все искал чего-то.
Ну ладно, Толя, ты не расстраивайся, нам пора. Александр Васильевич подошел к нему и протянул руку.
Толя стоял, опустив голову, не замечая руки, и одной босой ногой тер другую.
Мне стало жаль его. Зачем, дурачок, врал? Мне больше и больше нравился Александр Васильевич. Другой бы сказал: «Зачем врешь!» или: «Я занят, а ты»
Мы уже отъехали чуточку, когда Толя заорал:
Стойте!
Александр Васильевич взглянул на часы, потом открыл дверь и вышел.
Я нашел! Ключ в карман спрятал, а тамока ищу.
Наш шофер тоже вышел, и я стала смотреть в щелочку. Толя снова сел на ящик, чего-то повернул, нажали его игрушка ожила, заработала, как настоящая машина. Александр Васильевич махнул рукой, и Толя выключил мотор.
Вот что, сказал Александр Васильевич шоферу, ты скажи в гараже, чтобы перевезли мотор срочно и чтобы все новое поставили: и кузов, и капот, и прочее. С колесами у вас как?