Могут
А матросам там, наверно, страшно, сказал Митя после продолжительной паузы.
Привыкли, ответил Коля. Самые смелые люди на тральщиках служат. Они все время могут умереть
Незаметно ребята уснули. Проснулись от сильного удара. И первое, что они увидели, большой тонкий столб воды около одного трала.
Мина!
Ага! Взорвали!
Под вечер взорвали вторую мину. Она лежала на мелком месте, и столб воды был совсем другой, широкий, пушистый, словно дерево из воды встало.
Тральщики подошли к берегу.
Спасибо, ребята, сказал командир и снова подал руку. Вам куда?
Коле нужно было сворачивать в сторону от реки, но он промолчал и решил подождать, что будет дальше.
Мне к папке бежать надо, сказал Митя. Он у меня бакенщик.
На каком посту?
Да вот тутза поворотом. Я мигом добегу
Ладно, ладно! Теперь мин нет, и вам можно на катер. Иванов! Принимай гостей!
Горячая палуба жжет ноги. Но это ничего. Все можно вытерпеть, если к дому подходишь на военном катере, да еще с пулеметами, да с флагом Может, и папа не так сердиться будет
Плывут назад берега. Катер идет быстро: еще один повороти дом. Как жаль, что он так близко!
На берегу на скамеечке сидит отец. Он смотрит на катер. Вот что-то крикнул. К нему подошла мама и бабушка. Они прикрыли глаза от солнца ладошками и тоже смотрят на катер. Что-то будет
Заскрипел песок под днищем катера. Остановились.
Петрович! Принимай своего! Славный помощник растет. Помог две мины вытралить.
Митя смотрит только на жилистые, загрубелые руки отца А вот они тянутся к нему Как хорошо на руках у папы! Сердце бьется часто-часто.
Мать! Накорми их, басит отец и, легонько шлепнув Митю, подталкивает к дому. Тоже мне, внештатные наблюдатели
Голос у папы ласковый и чуть-чуть вздрагивает.
А ведь придется, мать, оборудовать им наблюдательный пункт.
Вл. ЧерненкоСтрахРассказ
Трус ли я? Не знаю. Но сердце мое колотилось отчаянно. И вот я стоял в темноте и, затаив дыхание, прислушивался. Я слушал до боли в ушах. Зенитки перестали бить, наступило затишье. Только по железным крышам соседних домов время от времени брякали осколки. После беспрестанного грохота эта тишина давила на уши.
Тик-так тик-так тик-так
Когда я услышал это тиканье? И почему оно здесь? Вчера его не было. Оно остановило меня. Только что я пробирался на свой пост, к слуховому окну. Согнувшись, чтобы не задеть жестяную крышу, я шел по чердаку в темноте. Внезапно, словно по команде, зенитки смолкли. Исчезли вспышки и всполохи, они погасли, словно прожекторные лучи окунулись в воду. Наступила тишина. Звенящая тишина. Грохотанье замерло, утихло, отзвенело, и на земле стало совсем тихо, так тихо, будто на свете и не было войны. И только:
Тик-так тик-так
Все громче и громче. По мере того как отмирал и отлетал грохот, тиканье становилось явственней.
Левой рукой я ухватился за мохнатую от пыли балку. В темноте она была такая теплая и родная. Она еще хранила тепло августовского солнца и света. Она была твердая и прочная. Как на земле. За нее хорошо было держаться. Под рукой что-то действительно основательное, твердое и прочное.
Тик-так тик-так
Я наверняка знал, что на чердаке, кроме меня, никого не моглобыть. Этомой пост. Я напрягал зрение, стараясь что-либо разглядеть в темноте. В глазах роились зеленые и оранжевые разводы. Ничего. Никого. Только: тик-так
Кто там? крикнул я.
Быть может, я крикнул. Нет, я не смог крикнуть. Своего хриплого голоса я не узнал.
Никто не отозвался. Только по-прежнему неуклонно и бесперебойно раздавалось равномерное металлическое тиканье. Оно не усиливалось и не утихало. Оно раздавалось монотонно и бесстрастно.
Вы знаете, что такоесмотреть в темноту? В то место, где ничего не видно? Туда, откуда каждый миг прямо в лицо может брякнуть удар или крик или ослепительная вспышка или не знаю что
Мне казалось, что я слышу дыхание там, впереди, в кромешной тьме. Кто-то дышал там. И, наверно, прислушивался к моему дыханию.
Или у меня шумело в ушах?
Я судорожно сглотнул слюнуи это получилось так громко, чтобыло слышно на всем чердаке.
Я спросилна этот раз шепотом:
Кто там?
И вдруг заметил, что правая моя нога так и застыла, приподнятая. Сейчас она сама, непроизвольно, опустилась на мягкий настил из песка и кирпичной пыли.
В руке у меня были только клещи для зажигалок. И больше ничего. Да перочинный ножик в кармане.
И опять никто не отозвался мне.
Тик-так
Тот, у кого стучали часы, слышал мое дыхание и то, как гулко, на весь чердак, колотилось у меня сердце. Он слышал, но стоял и выжидал. И от этого было еще страшнее.
Мерзкое, липкое, мохнатое чувство страха! Страх прошелся по моей спине. Страх был холодный. Он прошелся по спине, щекотнул лопатки, взобрался до воротника, а потом неведомым путем обвеял лоб, скользнул вниз по груди и спрятался неспокойным колючим шаром в животе. И затем оттуда еще раз прошелся по всему моему скрюченному телу.
И еще разне я, а кто-то другой во мне, нашел силу прохрипеть в темноту:
Кто там?
Заработали зенитки. Дом задрожал. Где-то звякнуло стекло. Замерцало впереди слуховое окноэто воткнулись в фиолетовое небо голубые стрелы прожекторов. Глухо раскололся вдали залп дальнобойных зениток, и в вышине с прерывистым шорохом и таинственным переливом промчались новые снаряды.
Это было обычное. Я облизнул пересохшие губы. В трепетном отсвете заколыхались темный нависший скат крыши и мрачные переплетения балок. Конечно же, впереди никого, совсем никого не было.
Но тиканье осталось. Тик-так. Грохотали зенитки. Тик-так. Проносились снаряды и летели осколки. Тик-так. Я слышал это тиканье. Теперь я слышал. Даже, наверное, не слышал, а чувствовал. Оно, тиканье, было, черт его побери!
Ивнезапная мысль: это тикала адская машина. Это она тикала. Илибомба замедленного действия. Все еще держась за бархатистую балку, я наклонилсятиканье стало слышнее. Я знал их, эти адские машины: в свои четырнадцать лет я немало прочел завлекательных книжек. Адские машины подсовывают диверсанты и шпионы. Сейчас, в военное время, они, говорят, кишмя кишат на улицах. Один из них пробрался сюда. Кончится воздушная тревога, настанет утро, все вернутся из бомбоубежища домой, и в это время часовой механизм надавит взрыватель, сработает детонаторвзрыв! и весь наш дом полетит вверх тормашками. А может, механизм сработает не утром, а через час? А может, через пять минут?
Тик-так
А если через секунду?
И опять под рубашкой завозилось пузыристое и лохматое. Бежать. С чердака. Подальше. Нельзя здесь оставаться. Может, она и в самом деле взорвется через секунду.
А пост?
Тик-так
Уйди. С тебя спросу мало. И никто не узнает. Да и дом только трехэтажный. И в нем сейчас никого нет. Он пуст. Все в бомбоубежище. Все там спрятались. Спасаются. Уйди. Убеги. Подальше. Дальше, как можно дальше. Вообще.
Я оторвал руку от балки. Я не сразу оторвал руку от балки. Рука была тяжелая. Она не хотела отпускать прочное и теплое дерево. Я оторвал руку от балки и опустился на четвереньки. Вместо того, чтобы броситься. к лестнице, я пополз по направлению к тик-так. Надо сначала найти это. Я полз, всхлипывая, и обшаривал земляной настил. Найти это, выбросить, а потом бежать, бежать без оглядки. Я не знал, не задумывался над тем, как выбросить и куда выбросить. Надо было найти. Я полз и шарил руками. Под руки попадались обломки кирпичей, комья земли, шершавые, ржавые отрезки железных труб. Тиканье становилось все явственней.
И вдругудар. Огненные круги. Это я ударился головой о балку. Я пощупал ее, а потом лоб. Взбухла шишка. Наплевать. Зарастет. Секундакогда она грянет?
Тик-так
Бомба здесь, под руками. Тиканье тоже под руками. Оно здесь. Оно под руками.
Руки мои шарят по луже. Они обшаривают большую лужу, они поднимаются кверху и нащупывают ребристый пожарный шланг и холодный медный наконечник. И с наконечника капает вода. Кап-кап тик-так
Руки мои и ноги сразу ослабли и задрожали. И весь я обмяк. Подбородок, грудь, живот прикоснулись к мягкому настилу. От настила пахло жженым кирпичом и пылью.
Это пожарные провели сюда шланг. Кип-кап. А почему они не могли закрутить его плотнее? Кип-кап
Руки раскинулись. Теперь им незачем было ощупывать обломки. Они распрямились. В них не было сил. Но пальцы все еще непроизвольно шевелились.
Я плакал. Я лежал в кромешной тьме и плакал. Я лежал на мягкой кирпичной пыли, сжимал пальцами мокрый песоки плакал. И улыбался. Потом началась икота.
Я икал, улыбался и плакал. Улыбка раздвигала мой рот. Я ничего не мог с нею поделать. Это была глупая улыбка. Я глупо икал. И ничего не мог поделать с собой.
Где-то там, наверху, высоко над крышей летели самолеты, они бросали зажигательные бомбы и фугаски и осветительные ракеты, они выли воинственно и нудно и каждую минуту могли сбросить бомбу на меня, но мне было все это уже не страшно. Самое страшное уже прошло.
От настила пахло пылью, жженым кирпичом и еще чем-то не знаю чем Как хорошо чувствовать себя сильным!
А. РешетовОсень
Осень кроткой была, что зорюшка,
Работящей была, что Золушка.
На покое она не сидела:
Окна мыла, пряжу пряла.
Как-то платье поярче надела,
Да смутилась и сразу сняла.
И исчезла студеною ночью.
Где она? Зимний деньмолчок
Лишь лежит на снегу листочек,
Как потерянный башмачок
Стужа
Настали дни суровые,
И спрятаться спешат
Под шали под пуховые
Сережки на ушах.
В лесу озябла клюквинка,
Меж кочек лед блестит,
И пар идет из клювика,
Когда снегирь свистит.
В. АстафьевКонь с розовой гривойРассказ
Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что левонтьевские ребятишки собираются на увал по землянику, и велела сходить с ними.
Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды на продажу, твои тоже продам и куплю тебе пряник.
Конем, баба?
Конем, конем.
Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый, глаза розовые, копыта тоже розовые.
Бабушка никогда не позволяла таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но пряниксовсем другое дело. Пряник можно засунуть под рубаху, бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея от ужасапотерял! хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться, что тут он, конь-огонь!
С таким конем сразу почету столько, внимания! Ребята левонтьевские вокруг тебя и так и этак ластятся, и в чижа первому бить дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом откусить от коня или лизнуть его.
Когда даешь левонтьевскому Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцем то место, по которое откусить положено, и держать крепко, иначе Санька или Танька так цапнет, что останутся от коня хвост да грива.
Левонтий, сосед наш, работал на бадогах. Бадогами у нас зовут длинные дрова для известковых печей. Левонтий заготавливал лес на бадоги, пилил его, колол и сдавал на известковый завод, что был супротив деревни по другую сторону Енисея.
Один раз в десять дней, а может и в пятнадцать, я точно не помнюЛевонтий получал деньги, и тогда в доме его, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир горой.
Какая-то неспокойность, лихорадка охватывала тогда не только левонтьевский дом, но и всех соседей. Еще рано утром к бабушке забегала Левонтьиха, тетка Василиса, запыхавшаяся, загнанная, с зажатыми в горсти рублями.
Кума! испуганно-радостным голосом восклицала она. Долг-о-от я принесла! И тут же кидалась прочь из избы, взметнув юбкою вихрь.
Да стой ты, чумовая! окликала ее бабушка. Сосчитать ведь надо!
Тетка Василиса покорно возвращалась, и пока бабушка считала деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый рвануть, как только приотпустят вожжи.
Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из запасу на черный день бабушка Левонтьихе не давала, потому как весь этот запас, кажется, состоял из десятки. Но и при такой малой сумме заполошная Левонтьиха умудрялась обсчитаться на рубль, а то и на тройку. Бабушка напускалась на Левонтьиху со всей суровостью:
Ты как же с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! Мне рупь! Другому рупь! Это что ж получается?!
Но Левонтьиха опять делала юбкой вихрь и укатывалась:
Передала ведь!
Бабушка долго еще поносила Левонтьиху, самого Левонтия, била себя руками по бедрам, плевалась. Я подсаживался к окну и с тоской глядел на соседский дом.
Стоял он сам собою на просторе, и ничего-то ему не мешало смотреть на свет белый кое-как застекленными окнамини забор, ни ворота, ни сенцы, ни наличники, ни ставни.
Весною, поковыряв маленько землю на огороде вокруг дома, левонтьевские возводили изгородь из жердей, хворостин, старых досок. Но зимой все это постепенно исчезало в утробе русской печи, раскорячившейся посреди избы Левонтия.
Танька левонтьевская так говаривала по этому поводу, шумя беззубым ртом:
Зато как тятька шурунет насбегишь и не запнешша.
Сам Левонтий в теплые вечера выходил на улицу в штанах, державшихся на единственной старинной медной пуговице с двумя орлами, и в бязевой рубахе, вовсе без пуговиц. Садился на истюканный топором чурбак, изображавший крыльцо, курил, смотрел, и если моя бабушка корила его в окошко за безделье, перечисляла работу, которую он должен был, по ее разумению, сделать в доме и вокруг дома, Левонтий только благодушно почесывался.
Я, Петровна, слободу люблю! И обводил рукою вокруг себя:Хорошо! Ништо глаз не угнетает!
Левонтий любил меня, жалел. Главная цель моей жизни была прорваться в дом Левонтия после его получки. Сделать это не так-то просто. Бабушка знает все мои повадки наперед.
Нечего куски выглядывать! гремит она. Нечего этих пролетарьев объедать, у них у самих
Но если мне удастся ушмыгнуть из дому и попасть к Левонтьевым, тут уж всё, тут уж я окружен бываю радостным вниманием, тут мне уже праздник.
Выдь отсюда! строго приказывал пьяненький Левонтий кому-нибудь из своих парнишек. И, пока кто-либо из них неохотно вылезал из-за стола, пояснял детям это действие уже обмякшим голосом:Он сирота, а вы все ж таки при родителях! И, жалостно глянув на меня, тут же взревывал:Мать-то ты хоть помнишь? Я утвердительно кивал головой, и тут Левонтий горестно облокачивался на руку, кулачищем растирая по лицу слезы, вспоминал:Бадоги с ней по один год кололи-и-и! и, совсем уже разрыдавшись:Когда ни придешь ночь, в полночь Пропапропащая ты голова, Левонтий, скажет и опохмели-и-ит
Тут тетка Василиса, ребятишки Левонтия и я вместе с ними ударялись в голос, и до того становилось полюбовно и жалостно в избе, что все-все высыпалось и выливалось на стол, и все дружно угощали меня, и сами ели уже через силу.
Поздним вечером, либо совсем уж ночью Левонтий задавал один и тот же вопрос: «Что такое жисть?!» После чего я хватал пряники, конфеты, ребятишки левонтьевские тоже хватали что попало под руки и разбегались кто куда. Последней ходу задавала тетка Василиса. И бабушка моя «привечала» ее до утра. Левонтий бил остатки стекол в окнах, ругался, гремел, плакал.
На следующий день он осколками стеклил окна, ремонтировал скамейки, стол и, полный мрака и раскаяния, отправлялся на работу. Тетка Василиса через три-четыре дня ходила по соседям и уже не делала вихрь юбкой. Она снова занимала денег, муки, картошекчего придется.
Вот с ребятишками-то дяди Левонтия и отправился я по землянику, чтобы трудом своим заработать пряник. Ребятишки несли бокалы с отбитыми краями, старые, наполовину изодранные на растопку берестяные туески, а у одного был даже ковшик без ручки. Посудой этой они бросали друг в друга, барахтались, раза два принимались драться, плавали, дразнились. По пути они заскочили в чей-то огород и, поскольку там ничего еще не поспело, напластали беремя луку бутуна, наелись до зеленой слюны и остальной лук побросали. Взяли всего несколько перышек на дудки. В обкусанные перья лука они пищали всю дорогу, и под музыку мы скоро пришли в лес, на каменистый увал. Тут все перестали пищать, рассыпались по увалу и начали собирать землянику, только-только еще поспевающую, редкую, белобокую и особенно желанную и дорогую.