Я брал старательно и скоро покрыл дно аккуратненького туеска стакана на два-три. Бабушка говаривала: главное, мол, в ягодахзакрыть дно посудины. Вздохнул я с облегчением и стал брать ягоды скорее.
Левонтьевские ребятишки сначала ходили тоже тихо. Лишь позвякивала крышка, привязанная к медному чайнику. Чайник этот был у старшего парнишки, и побрякивал он для того, чтобы мы слышали, что онстаршийтут, поблизости, и бояться нам некого и незачем.
Вдруг крышка чайника забренчала нервно, часто, послышалась возня.
Ешь, да? Ешь, да? А домой чё? А домой чё? спрашивал старший и давал кому-то пинка после каждого вопроса.
А-га-а-а! запела Танька. Санька тоже съел, так ниче-го-о-о
Попало и Саньке. Он рассердился, бросил посудину и свалился в траву. Старший брал, брал ягоды, и, видать, обидно ему стало, что вот он берет для дома, старается, а те вот жрут ягоды либо вовсе в траве валяются. Он пнул Саньку еще раз. Санька взвыл, кинулся на старшего. Зазвенел чайник, брызнули из него ягоды. Бьются братья Левонтьевы, катаются по земле, всю землянику раздавили.
После драки и у старшего опустились руки. Принялся он собирать просыпанные, давленные ягодыив рот их.
Значит, вам можно, а мне нельзя? Вам можно, а мне, значит, нельзя? зловеще спрашивал он, пока не съел все, что удалось собрать.
Вскоре братья Левонтьевы незаметно помирились, перестали обзываться и решили сходить к малой речке побрызгаться.
Мне тоже хотелось побрызгаться, но я не решался уйти с увала из-за того, что еще не набрал полную посудину.
Бабушки Петровны испугался! Эх ты! закривлялся Санька и назвал меня нехорошим, обидным словом. Он много знал таких слов. Я тоже знал, научился у левонтьевских ребят, но боялся, а может, и стеснялся их употреблять и сказал только:
Зато мне бабушка пряник конем купит!
Может, кобылу? усмехнулся Санька. Он плюнул себе под ноги и что-то быстро смекнул:Скажи уж лучшебоишься ее и еще жадный!
Я?
Ты!
Жадный?!
Жадный!
А хочешь, все ягоды съем?! сказал я это и сразу покаялся, понял, что попал на уду.
Исцарапанный, с шишками на голове от драк и разных других причин, с цыпками на руках и ногах, Санька был вреднее и злее всех левонтьевских ребят.
Слабо! сказал он.
Мне слабо? хорохорился я, искоса глядя на туесок. Там было ягод уже выше середины. Мне слабо? повторял я гаснущим голосом и, чтобы не спасовать, не струсить, не опозориться, решительно вытряхнул ягоды в траву: Вот! Ешьте вместе со мной!
Навалилась левонтьевская орда, и ягоды вмиг исчезли.
Мне досталось всего несколько ягодок. Грустно. Но я напустил на себя отчаянность, махнул на все рукой. Все равно уж теперь. Я мчался вместе с ребятишками к речке и хвастался:
Я еще у бабушки калач украду!
Ребята поощряли меня, давай, дескать, действуй, и не один калач неси. Может, еще шанег прихватишь либо пирог.
Ладно!
Мы брызгались на речке студеной водой, бродили по ней и руками ловили пищуженка-подкаменщика. Санька ухватил эту мерзкую на вид рыбину, сравнил ее со срамом, и мы растерзали пищуженка на берегу за некрасивый вид. Потом пуляли камнями в пролетающих птичек и подшибли стрижа. Мы отпаивали стрижа водой из речки, но он пускал в речку кровь, а воды проглотить не мог, и умер, уронив голову. Мы похоронили стрижа и скоро забыли о нем, потому что занялись захватывающим, жутким делом: забегали в устье холодной пещеры, где жила (это в деревне доподлинно знали) нечистая сила. Дальше всех в пещеру забежал Санька.
Его и нечистая сила не брала!
Так интересно и весело мы провели весь день, и я совсем уже забыл про ягоды. Но настала пора возвращаться домой. Мы разобрали посуду, спрятанную под деревом.
Задаст тебе Катерина Петровна! Задаст! пообещал Санька с хохотом. Ягоды-то мы съели! Ха-ха! Нарочно съели! Ха-ха! Нам-то ништяк! Ха-ха! А тебе хо-хо!..
Я и сам знал, что им-то, левонтьевским, «ха-ха!», а мне «хо-хо!» Бабушка моя, Катерина Петровна, не тетка Василиса.
Жалко плелся я за левонтьевскими по лесу. Они бежали впереди меня и гурьбой гнали по дороге ковшик без ручки. Ковшик звякал, подпрыгивал на камнях, и от него отскакивали остатки эмалировки.
Знаш чё? поговорив с братанами, обернулся ко мне Санька. Ты в туес травы натолкай, а сверху ягоди готово дело! Ой, дитятко мое! принялся с точностью передразнивать мою бабушку Санька. Пособил тебе воспо-одь, сиротинке, пособи-ил. И подмигнул мне бес Санька и помчался дальше, вниз с увала.
А я остался один.
Утихли голоса левонтьевских ребятишек внизу, за огородами. Я стоял с туеском, один на обрывистом увале, один в лесу, и мне было страшно. Правда, деревню здесь слышно. А все же тайга, пещера недалеко, и в ней нечистая сила.
Повздыхал, повздыхал я, даже чуть было не всплакнул, и принялся рвать траву. Нарвал, натолкал в туесок, потом насобирал ягод, заложил ими верх туеса, получилось даже с копной.
Дитятко ты мое! запричитала бабушка, когда я, замирая от страха, передал ей свою посудину. Господь тебе, сиротинке, пособи-ил. Уж куплю я тебе пряник, да самый большущий. И пересыпать ягоды твои не стану к своим, а прямо в этом туеске увезу
Отлегло маленько. Я думал, сейчас бабушка обнаружит мое мошенничество, даст мне за это что полагается, и уже отрешенно приготовился к царе за содеянное злодейство.
Но обошлось. Все обошлось. Бабушка отнесла туесок в подвал, еще раз похвалила меня, дала есть, и я подумал, что бояться мне пока нечего и жизнь не так уж худа.
Я хорошо поел и отправился на улицу играть, а там дернуло меня сообщить обо всем Саньке.
А я расскажу Петровне! А я расскажу!..
Не надо, Санька!
Принеси калач, тогда не расскажу.
Я пробрался тайком в кладовку, вынул из ларя калач и принес его Саньке под рубахой. Потом еще принес, потом еще, пока Санька не нажрался.
«Бабушку надул. Калачи украл! Что только будет?»терзался я ночью, ворочаясь на полатях. Сон не брал меня, как окончательно запутавшегося преступника.
Ты чего там елозишь? хрипло спросила из темноты бабушка. В речке, небось, опять бродил? Ноги, небось, опять болят?
Не-е, жалко откликнулся я, сон приснился
Ну, спи с богом! Спи, не бойся. Жизнь страшнее снов, батюшко
«А что, если разбудить ее и все-все рассказать?»
Я прислушался, снизу доносилось трудное дыхание бабушки. Жалко ее будить, устала она. Ей рано вставать. Нет, уж лучше я не буду спать до утра, скараулю бабушку, расскажу ей обо всем: и про туесок, и про калачи, и про все, про все
От этого решения мне стало легче, и я не заметил, как закрылись глаза. Возникла Санькина немытая рожа, а потом замелькала земляника, завалила она и Саньку и все на этом свете.
На полатях запахло сосняком, холодной, таинственной пещерой, ягодами, и я уснул.
Дедушка был на заимке, километрах в пяти от села, в устье реки Маны. Там у нас посеяна полоска ржи, полоска овса и полоска картошек. О колхозах только еще начинались разговоры, и селяне наши пока жили единолично. У дедушки на заимке я любил бывать. Спокойно у него там, обстоятельно как-то. Может, оттого, что дедушка никогда не шумел и даже работал тихо, неторопливо, но очень уемисто и податливо.
Ах, если бы заимка была ближе! Я бы ушел, скрылся. Но пять километров для меня тогда были огромным, непреодолимым расстоянием. И Алешки, моего двоюродного глухонемого братишки, тоже нет. Недавно приезжала Августа, его мать, и забрала Алешку с собой на сплавной участок, где она работала.
Слонялся я, слонялся по пустой избе и ничего другого не мог придумать, как податься к левонтьевским.
Уплыла Петровна! весело ухмыльнулся Саньца и циркнул слюной на пол в дырку меж передних зубов. У него в этой дырке мог поместиться еще один зуб, и мы страшно завидовали этой Санькиной дырке. Как он в нее плевал!
Санька собирался на рыбалку и распутывал леску. Малые левонтьевские ходили возле скамеек, ползали, ковыляли на кривых ногах. Санька раздавал затрещины направо и налево за то, что малые лезли под руку и путали леску.
Крючка нету, сердито сказал он, проглотил, должно, который-то.
Помрет?
Ништяк, успокоил меня Санька. Дал бы ты крючок, я бы тебя на рыбалку взял.
Идет!
Я обрадовался и помчался домой, схватил удочку, хлеба, и мы подались к каменным бычкам, за поскотину, спускавшуюся прямо в Енисей ниже села.
Старшего левонтьевского сегодня не было. Его взял с собой «на бадоги» отец, и Санька командовал напропалую. Поскольку был он сегодня старшим и чувствовал большую ответственность, то уж не задирался почти и даже усмирял «народ», если тот принимался драться.
У бычков Санька поставил удочки, наживил червяков, поплевал на них и закинул лески.
Ша! сказал Санька, и мы замерли.
Долго не клевало. Мы устали ждать, и Санька прогнал нас искать щавель, чеснок береговой и редьку дикую.
Левонтьевские ребятишки умели пропитаться «от земли», ели все, что бог пошлет, ничем не брезговали и оттого были все краснорожие, сильные, ловкие, особенно за столом.
Пока мы собирали пригодную для жратвы зелень, Санька вытащил двух ершей, одного пескаря и белоглазого ельца.
Развели огонь на берегу. Санька вздел на палочки рыб, начал их жарить.
Рыбки были съедены без соли и почти сырые. Хлеб мой ребятишки еще раньше смолотили и занялись кто чем: вытаскивали из норок стрижей, «блинали» каменными плиточками по воде, пробовали купаться, но вода была еще холодная, и мы быстро выскочили из реки отогреваться у костра. Отогрелись и повалились в еще низкую траву.
День был ясный, летний. Сверху пекло. Возле поскотины полыхали цветыжарки, а в ложке, под березами и боярками, клонились к реке рябенькие кукушкины слезки. На длинных хрупких стеблях болтались из стороны в сторону синие колокольчики, и, наверное, только пчелы слышали, как они звенели. Возле муравейника, на обогретой земле, лежали полосатые цветкиграммофончики, и в голубые их рупоры совали головы шмели. Они надолго замирали, выставив мохнатые зады, должно быть, заслушивались музыкой. Березовые листья блестели, осинник обомлел от жары, не трепыхался. Боярка доцветала и сорила в воду, сосняк окурен прозрачной дымкой. Над Енисеем чуть мерцало. Сквозь это мерцание едва проглядывали красные жерла известковых печей, полыхавших по ту сторону реки. Леса на скалах стояли неподвижно, и железнодорожный мост в городе, видимый из нашей деревни в ясную погоду, колыхался тонким кружевом и, если долго смотреть на него, вовсе разрушался, падал.
Оттуда, из-за моста, должна приплыть бабушка. Что только будет? И зачем я так сделал?! Зачем послушал левонтьевских?
Вон как хорошо было жить! Ходи, бегай и ни о чем не думай. А теперь? Может, лодка опрокинется и бабушка утонет? Нет, уж лучше пусть не опрокидывается. Моя мать утонула. Чего хорошего? Я нынче сирота. Несчастный человек. И пожалеть меня некому. Левонтий только пьяный жалеет и все, а бабушка только кричит да нет-нет и поддасту нее не задержится. И дедушки нет. На заимке он, дедушка. Он бы не дал меня в обиду. Бабушка и на него кричит: «Потатчик! Своим всю жизнь потакал, теперь этому!..»
«Дедушка ты, дедушка, хоть бы ты в баню мыться приехал, хоть бы просто так приехал и взял бы меня с собой!»
Ты чего нюнишь? наклонился ко мне Санька.
Ничего-о! Голосом я давал понять, что это он, Санька, довел меня до такой жизни.
Ништяк! утешил меня Санька. Не ходи домой и всё! Заройся в сено и притаись. Петровна видела у твоей матери глаз приоткрытый, когда ее хоронили. Боится теперь, что и ты утонешь. Вот она закричит, запричитает: «Утону-у-ул мой дитятко, спокинул меня, сиротиночка», а ты тут и вылезешь!..
Не буду так делать, запротестовал я. И слушаться тебя не буду!..
Ну и лешак с тобой! Об тебе же стараются Во! Клюнуло! У тебя клюнуло!
Я сиганул с яра, переполошив стрижей в дырках, и рванул удочку. Попался окунь. Потом еще окунь. Потом ерш. Подошла рыба, начался клев. Мы наживляли червяцов, закидывали.
Не перешагивай через удилище! суеверно орал Санька на совсем ошалевших от восторга малышей и таскал, таскал рыбешек. Малыши надевали их на ивовый прут и опускали в воду.
Вдруг за ближним каменным бычком защелкали о дно кованые шесты и из-за мыса показалась лодка. Трое мужиков разом выбрасывали из воды шесты. Сверкнув отшлифованными наконечниками, шесты разом падали в воду, и лодка, зарывшись по самые обводы в реку, рвалась вперед, откидывая на стороны волны.
Еще взмах шестов, перекидка рук, толчоки лодка ближе, ближе. Вот уже кормовой давнул шестом, и лодка кивнула в сторону от наших удочек. И тут я увидел сидящего на беседке еще одного человека. Полушалок на голове, концы его пропущены под мышки, крест-накрест завязаны на спине. Под полушалком крашенная в бордовый цвет кофта, которая вынималась из сундука по случаю поездки в город или по большим праздникам
Да это ж бабушка!
Рванул я от удочек прямо к яру, подпрыгнул, ухватился за траву, засунув большой палец ноги в стрижиную норку. Тут подлетел стриж, тюкнул меня по голове, и я пал на комья глины. Соскочил и ударился бежать по берегу, прочь от лодки.
Ты куда? Стой! Стой, говорю! крикнула бабушка.
Я мчался во весь дух.
Я-а-авишься, я-а-а-авишься домой, мошенник! несся вслед мне голос бабушки. А тут еще мужики поддали жару.
Держи его! крикнули, и я не заметил, как оказался на верхнем конце деревни.
Теперь только я обнаружил, что наступил вечер и волей-неволей надо возвращаться домой. Но я не хотел домой и на всякий случай подался к двоюродному братишке Ваньке, жившему здесь, на верхнем краю.
Мне повезло. Возле дома Кольчи-старшего, Ванькиного отца, играли в лапту. Я ввязался в игру и пробегал до темноты.
Появилась тетя ФеняВанькина матьи спросила меня:
Ты почему домой не идешь? Бабушка ведь потеряет тебя!
Не-е, беспечно ответил я. Она в город уплыла. Может, ночует там.
Тетя Феня предложила мне поесть, и я с радостью смолотил все, что она мне дала. А тонкошеий молчун Ванька попил вареного молока, и мать сказала ему:
Все на молочке да на молочке. Гляди, вон как ест парнишка и оттого крепок.
Я уже надеялся, что тетя Феня и ночевать меня оставит. Но она еще порасспрашивала, порасспрашивала обо всем меня, затем взяла за руку и отвела домой.
В доме уже не было свету. Тетя Феня постучала в окно. Бабушка крикнула: «Не заперто!» Мы вошли в темный и тихий дом, где только и слышалось многокрылое жужжание бьющихся о стекло мух, паутов и ос.
Тетя Феня оттеснила меня в сени и толкнула в пристроенную к сеням кладовку. Там была налажена постель из половиков и старогоседла в головахна случай, если днем кого-то сморит жара и ему захочется отдохнуть в холодке.
Я зарылся в половики, притих.
Тетя Феня и бабушка о чем-то разговаривали в избе. В кладовке пахло отрубями, пылью и сухой травой, натыканной во все щели и под потолком. Трава эта все чего-то пощелкивала да потрескивала, и оттого, видно, в кладовке всегда было немного таинственно и жутковато.
Под полом робко и одиноко скреблась мышь, голодающая из-за кота. На селе утверждалась тишина, прохлада и ночная жизнь. Убитые дневной жарой собаки приходили в себя, вылазили из-под сеней, крылец, из конур и пробовали голоса. У моста, что проложен черезмалую реку, пиликала гармошка. На мосту у нас собирается молодежь, пляшет там, поет. У дяди Левонтия спешно рубили дрова, должно быть, он принес чего-то на варево. У кого-то левонтьевские «сбодали» жердь? Скорее всего у нас. Есть им время идти сейчас далеко!..
Ушла тетя Феня, плотно прикрыв дверь в сенках. Воровато прошмыгнул по крыльцу кот, и под полом стихла мышь. Стало совсем темно и одиноко. В избе не скрипели половицы, не ходила бабушка. Устала, должно быть. Мне сделалось холодно. Я свернулся калачиком.
Проснулся я от солнечного луча, пробившегося в мутное окошко кладовой. В луче мошкой мельтешила пыль. Откуда-то наносило заимкой, пашнею. Я огляделся, и сердце мое радостно встрепенулось: на меня был накинут дедушкин старенький полушубок. Дедушка приехал ночью! Красота!
На кухне бабушка громко, возмущенно рассказывала:
Культурная дамочка, в шляпке. Говорит: «Я у вас эти вот ягодки все куплю». Пожалуйста, милости прошу. Ягодки-то, говорю, сиротинка горемышный собирал
Тут я, кажется, провалился сквозь землю вместе с бабушкой и немог разобрать, что говорила она дальше, потому что закрылся полушубком, забился в него, чтобы помереть скорее.