Зима в Москве снежная и долгая. За ночь снег засыпает весь переулок; дворники скребут тротуары с утра до вечера, оставляя высоченные сугробы под окнами первого корпуса. Булыжная мостовая утаптывается прохожими и редким транспортом лошадью с телегой или полуторкой, проезжающими по разу или два в месяц. Нам нравится кататься на санках под горку по утрамбованной мостовой. Дети «высыпают» из всех домов переулка. Нас много, а санок мало, поэтому разбиваемся на группы и катаемся по очереди. Мы бежим с санями в конец переулка на Пушкинскую улицу. Оттуда делаем разбег на несколько шагов и бросаемся животом на деревянные планки. Санки летят вниз у кого-то до ближайшего сугроба, у кого-то почти до самой Петровки; кто-то падает посреди переулка, со смехом наезжая на соседа. Пока встаешь, отряхиваешься, «очередник» уже на твоих санках с криком пролетает мимо. Переулок шумит, гудит, бурлит наподобие горной речки с порогами.
Иногда случается, что отец, шагая из консерватории, застает в переулке радостный детский гомон. Тогда он делает поезд из имеющихся саней, усаживает на них всех нас и несется под гору до Петровки, даря нам радость долгого полета. Мы не отпускаем его, и он проделывает такой трюк по три-четыре раза.
Закрытый кирпичными стенами двор это наше общее достояние. Здесь интересно играть в любой сезон. Зимой можно кататься с горок, которыми служат сугробы, наваленные тетей Стешей до второго этажа съезжать на санках, на досках, на собственных ногах или пальто. Но особенно вольготно здесь бегать с мячом, или играть в курки или в другие игры и не бояться потерять подручный инвентарь. В курки нас научил играть Генька. Курки это небольшие деревяшки с заточенными концами. Он старательно выстругивал их для нас. При ударе битой по заостренному концу курок подскакивал, и в этот момент нужно было битой посылать его вдаль. По три удара каждому: у кого курок отлетит дальше, тот побеждает.
Одна игра сменяет другую. Играем в прятки, салочки, в штандр; мячик есть только у нас старый теннисный, затертый. Им дорожат все ребята, стараясь не закатить или забросить в никуда. Веревка, чтобы прыгать, только у Наташи, но все это имеет мало значения, инвентарь, в сущности, общий, и его берегут сообща. Мы все время в движении прыгаем, бегаем за мячом, за курком, друг за другом, так что когда возвращаемся домой к щекам можно подносить спичку. Как правило, в играх задействован весь коллектив играем без скидок на возраст: не хочешь все время водить учись бегать быстрее, вышибать ловчее, кидать дальше и т. д. и т. п. Я это помню потому, что была самой маленькой и неуклюжей, но мне нравились подвижные игры, и я тянулась изо всех сил не выпасть из команды.
Долгими зимними вечерами мы играем в зданиях, полностью заполняя собой шумовые пробелы Общежития. Бегаем друг за другом, прячемся по корпусам и коридорам, и по шороху и смеху «водящий» легко находит «спрятавшихся» на любом этаже.
В холле удобно прыгать через веревку или водить хороводы.
Делимся на команды, беремся за руки, выстраиваемся напротив друг друга и затеваем длинный распевный диалог: «Бояре, а мы к вам пришли, молодые, а мы к вам пришли»; «Бояре, а зачем, вы к нам пришли, молодые, а зачем, вы к нам пришли?». «Бояре, мы невесту выбирать, молодые, мы невесту выбирать»; «Бояре, а какая вам нужна, молодые, а какая вам нужна?». Идет долгий торг, после чего команда водящих должна вытянуть из шеренги выбранную невесту. Начинается смех и беготня друг за другом. Студентки вокалистки, которые живут за дверью в холле, не выдерживают, выходят и подстраиваются в шеренги. Их голоса в нашем хоре высоко поднимают эстетическую планку хороводов. Мы по-своему это понимаем, и иногда, набравшись храбрости, вызываем их на игры. «Как на наши именины испекли мы каравай» звучит на весь этаж сценой из оперы. Девушки, в свою очередь, просятся к нам попрыгать через веревку.
Среди вокалисток была Надежда Косицина, будущая солистка Большого театра. В дипломном спектакле она исполняла партию Татьяны в опере Чайковского «Евгений Онегин». Она пригласила всех ребят, несмотря на возраст, в Оперную студию. Все ожидают этого события с нетерпением, а я еще и с тревогой, поскольку сестра рассказала мне, что в этом спектакле Онегин становится на колени перед Татьяной и целует ей руку.
На спектакль нас повел отец. Мне четыре с половиной года это первое мое посещение театра вообще и музыкального в частности. Театральный свет, музыка оркестра, декорации, костюмы, красивая Татьяна с длинной черной косой и тревожное ожидание неприличной (как мне тогда казалось) сцены все это осталось со мной навсегда первым переживанием настоящего искусства.
Среди наших игр были такие, когда оставался только один проигравший. Ему давали «фант», т.е. какое-нибудь задание, например, «прокукарекать или прокуковать». Не помню, кому первому пришло в голову в качестве «фанта» постучаться в комнату студентов, но нам понравилась острота затеи, и мы стали развлекаться, уже без «фантов». Однако студенты нас раскусили быстро и практически не реагировали на стук. Единственным студентом, принимавшим вызов, был Нёма Штаркман. Он опасно выбегал из комнаты и гонялся за нами по всем корпусам и лестницам. Тогда требовалась быстрота реакции и спринтерская натренированность, чтобы быстро добежать до холла и дальше врассыпную по пространству зданий. Но почему-то ему никогда не удавалось нас поймать. Думаю, что мы напрасно испытывали страх, удирая изо всех сил ему было пятнадцать или шестнадцать лет, и, как и нам, просто хотелось бегать, выбрасывая избыточную энергию.
Напротив нашей комнаты жили вокалисты, в том числе легендарный бас Михаил Рыба (с ударением на втором слоге). Комната была самой первой в коридоре после холла, и нам почти не страшно было всей стайкой одновременно забарабанить в дверь, даже ее приоткрыть, прокричать хором на весь коридор: «Дядя Миша, мы ваш жир пьем!» и скорее бежать прочь. Особенно не страшно было из-за того, что М. Рыба не выходил за пределы комнаты, а только высовывался из-за двери, рявкая во весь голос нам вслед что-то из басовых арий. Мы получали полное удовлетворение, скорее всего потому, что могли громко и эмоционально на весь коридор прокричать свое отношение к напитку, которым упрекали певца.
Будучи еще студентом, М. Рыба выезжал на фронт с концертами (о чем мы, дети, конечно, не знали, иначе были бы более снисходительны к его фамилии), а после войны успешно работал в Московской Филармонии. Низкий голос Михаила Рыба, так называемый, бас профундо, что в переводе означает «глубокий бас», назвали потом уникальным голосом ХХ века.
М. Рыба находился в дружеских отношениях с моей мамой и отцом и был благосклонен к нам с сестрой, так как знал нас хорошо. Он профессионально занимался фотографией и подрабатывал этим ремеслом. По заказу родителей он иногда фотографировал нас, и все наши хорошие детские фотографии военных лет сделаны им. Как и Рыба, многие студенты, учась в консерватории, старались подработать перепиской нот, уроками музыки, шитьем или вязанием для жизни и на одежду, особенно важную для артиста, выходящего на сцену.
Набегавшись и наигравшись, мы расходились по своим жилищам. Перед тем как заснуть, мы с сестрой немного болтали. Как-то сестра сказала мне, что когда-нибудь мы все умрем. Я спросила: «А что потом?» Она ответила, что это все, жизнь закончилась и больше никогда ее не будет. Эти слова легли на меня грузом непонятного знания. Я лежу в постели с закрытыми глазами и пытаюсь представить, как это после смерти меня никогда, никогда-никогда, никогда-никогда-никогда больше не будет. Чем большее количество раз я мысленно повторяла эти слова «никогда-никогда», тем ближе и ближе я приближалась к смыслу сказанных сестрой слов, и это бесконечное никогда-никогда наконец открылось в сознании как образ огромного пространства, уходящего в сужающийся туннель. Я заплакала. Сестра спросила, почему я плачу. Я ответила, что плачу оттого, что когда умру, меня больше никогда не будет. Сестра стала успокаивать меня, сказала, что зря плачу, что неправильно ее поняла. На самом деле жизнь вечная, и после смерти начнется жизнь загробная. Праведники попадут в рай, где поют птицы, где вечная весна и много еды; грешников отправят в ад, где господствует болотный мрак и смрад, и черти заставляют лизать горячие сковородки. Я задумалась об аде как о наиболее реальном месте будущей жизни и заснула.
Первого сентября 1944-го года Леля пошла в школу. Мама с вечера кипятила чайник, заворачивала его в ватное одеяло и укладывала на постели в ногах у Лели. В школу до окончания войны она ходила в пальто, запомнившемся мне на всю жизнь. Когда-то это пальто было сшито из красного драпа, но о цвете исходного материала можно было догадываться только по оставшимся ниткам, чередующимися с белой ватой подложенного ватина. Зато теплое говорила мама.
В школе детям выдавали по бублику и по две ириски. Леля приносила их домой и половину отдавала мне.
Надо сказать, что сестре, как потом и мне, было очень легко учиться. Однако я не помню, чтобы нас специально готовили к поступлению в первый класс. Вырастая в игровой среде, мы постоянно сталкивались с арифметикой, еще не зная такого слова. Сколько раз мы подсчитывали, какое количество ребят вышло во двор, затем делили его на две команды, т.е. пополам, и иногда в результате деления получалось «деление с остатком», когда один из нас не вписывался в команду. Сколько раз считали и сопоставляли количество выигрышей и проигрышей, количество заработанных и потерянных очков. Понятие больше меньше не требовало объяснения. Вычисляли, когда следует вернуться домой, или когда выйдет тот или иной игрок, прибавляли и вычитали время.
Нас с сестрой учили игре на фортепьяно (глупо было этого не делать, когда и учителя, и инструмент рядом). К четырем годам я знакома была с «половинками», «четвертушками», «восьмушками», и дроби (доли) пришли ко мне не в виде цифр и знаков в тетради в клеточку, а необходимостью отсчета музыкальных тактов. Можно сказать, что мы постигали арифметику аналогично древним ее создателям как жизненную необходимость.
По нотам, точнее по фамилиям авторов А. Гедике, С. Майкапар, М. Глинка я автоматически впервые запоминала буквы. Сестра к этому времени уже читала, научившись этому самостоятельно, по имевшимся в доме книгам.
Мы с сестрой любим свою квартиру (ком. 43). В ней спрятаны многочисленные укромные уголки, закоулки и одновременно раскидан простор вокруг большого стола и под огромным роялем. За столом удобно рисовать, вырезать кукольных героев и играть с ними. Под рояль мы постоянно пролезаем, догоняя друг друга, а с рояля прыгаем, если взрослых нет дома.
Мама дружит со своей старшей сестрой, Марией Смиренской, муж которой на фронте, а мы дружим с их дочерьми Мариной, расположившейся по возрасту между Лелей и мной, и ее сестрой Лидой, которая старше меня на восемь лет. У двоюродных сестер дома есть много интересных книг, и сами они большие любительницы чтения. Я радуюсь, когда сестры приезжают к нам и, особенно, когда остаются ночевать. Тогда домашние игры приобретают для меня новый, таинственный характер. Реальность и сказочные образы легко и насмешливо переплетаются в их начитанных головах. Лида смотрит исключительно с высоты своего возраста и называет нас «букашками», а Марина обращается ко всем не иначе, как «братцы кролики». Дом наполняется эльфами, гномами, привидениями, злыми и добрыми волшебниками. Все, кроме привидений, имеют в доме свое место: гномы живут под роялем, эльфы на шкафах. В нашей с Лелей комнатке селится Урфин Джюс со своей армией и обороняет нас от привидений. Если родители уходят, оставляя нас одних, предварительно плотно закрыв маскировочные шторы, то мы устраиваем концерты. Лида наряжает меня в какие-нибудь длинные тряпки, украшает старыми рваными кружевами и усаживает за рояль. Детские пьесы, которые я к этому времени освоила, не требовались, я со всей силой жму на клавиши, добывая громкие аккорды и пародии на глиссандо. Слушатели и зрители в восторге, хлопают и кричат «бис, браво».
Мне весело вместе со всеми, но я, изображая какую-нибудь знаменитость, не мнила себя ею и не мечтала стать пианисткой. Я мысленно уже успела выбрать себе инструмент. В. В. Борисовский иногда играл на старинном инструменте «виола-дамур», предшественнице альта и виолончели. Этот инструмент отличался от последующих постановкой струн на грифе и, вследствие этого, особенной красотой звучания обертонов. Честно скажу, я долго не знала, как он называется, но выделила его среди других тотчас, как услышала в ночной тишине за стеной.
Весна 1945-го года. Мы опять носимся по мостовой переулка между Пушкинской и Петровкой за самодельными бумажными корабликами, гонимыми вдоль тротуаров бурными потоками талых вод и дождей. Когда снег сходит, умытая мостовая, покрытая круглыми разноцветными булыжниками, блестит на солнце и манит к подробному исследованию своей красоты. Мы начинаем искать «драгоценности» мелкие отшлифованные стеклышки, застрявшие в расщелинах между булыжниками. Карманы моего пальто наполнены желтыми, прозрачными, зелеными и красными трофеями и я полагаю, что это важные находки, поскольку их собирают все дети, живущие в переулке.
Весной вдруг обнажаются развалины разрушенных домов. Оказывается, снаряды падали совсем близко: в дом восемь, рядом с нашим шестым, в дом семь (или девять) на противоположной стороне, на Петровку, через дорогу, как в продолжение переулка. Развалины на Петровке хорошо просматриваются от нашего подъезда: огромная груда кусков кирпичного дома образует манящие катакомбы. Там играют старшие дети; они пролезают через самые узкие щели, изображая санитаров, спасающих бойцов.
Скоро война закончится. Сюда придут пленные немцы, и я буду их бояться. Они уберут завалы и построят дом с колоннами в классическом стиле, где поселится СЭВ на какое-то время. А в семидесятые режиссер Э. Рязанов в фильме «Гараж» снимет сцены разбегающихся по лестнице перед фасадом дома с колоннами членов гаражного кооператива, воюющих между собой «за место под солнцем».
Тамара Александрова
Была война
Памяти моей мамы
Александры Степановны Мальцевой
Я не помню, как началась война, как зазвучало это слово, мне не было и четырех лет, хотя более ранние эпизоды сорок первого года остались в памяти. Новый год, елка в каком-то большом зале. Мне удается влезть на стул, вокруг которого толпилось много ребят, прочесть стихотворение «Маша варежку надела» и получить в подарок мишку в юбке, стало быть, медведицу. Этот Мишка (все-таки Мишка) всю войну служил моей главной игрушкой.
Тамара, 1945 г.
Еще помню, как мы с мамой и братом ездили из Балашова, где мы жили, в Москву, где учился отец, на Первомай. Перед Москвой, в поезде, мама меня принарядила белое пальтишко, белые носочки, а когда мы подъехали к вокзалу, то увидели на платформе снег
Помню летнюю ночь, меня несет куда-то на руках Вася, младший мамин брат, мой любимый дядя, и я крепко-крепко обнимаю его за шею боюсь, что в темноте он меня уронит. Видимо, в какой-то момент я перестала бояться и уснула. Проснулась в своей кроватке в вагоне! И вокруг были все наши вещи: стол, комод.
Мы переезжаем в Рузаевку, маленький городок и крупный железнодорожный узел. Отца назначили редактором железнодорожной газеты, потому и выделили ведомственное «транспортное средство» для переезда товарный вагон.
Вагон был, как маленькая комната. Его почему-то то прицепляли к поезду, то отцепляли.
Однажды мама пошла за продуктами, а мы вдруг поехали. Как же я испугалась! Но она потом нашла нас в тупике.
На станциях к нашим открытым дверям подходили женщины с детьми, с узлами, с ночными горшками, привязанными к узлам. Может быть, они просили их подвезти, не знаю, но мама, всегда очень приветливая, им отказывала. Видимо, было строго запрещено подвозить посторонних военное время. Это я потом, конечно, сообразила и про запрет и про то, что уже шла война, и что мне как раз в это время, в конце лета, исполнилось четыре года.
Первое мое рузаевское впечатление огромная лужайка, поросшая мягкой муравой (это было так удивительно после маленького балашовского дворика с грушей), она начиналась у самого крыльца. Напротив, через лужайку дом, похожий на наш, слева, на пригорке двухэтажный кирпичный дом. В каждом из домов живут мои подружки, но я их пока не знаю и бегаю одна по мураве, кружусь, расставив руки в стороны. Это так упоительно все дома вдруг начинают кружиться, сливаются в один круг, я останавливаюсь, стою на месте, а вокруг меня все несется, несется, падаю в траву, а все несется Как это происходит? Полежав, встаю, иду, покачиваясь, в дом, к маме. Получаю кусок хлеба с вареньем и снова оказываюсь на лужайке.