Наша семья была вынуждена переселиться из своей квартиры в общежитие МГК, находившееся в Дмитровском переулке между улицами Пушкинской (Б. Дмитровкой) и Петровкой, чтобы отец в любое время мог пешком дойти до места работы. Мы заняли большую комнату, разделенную казенными шкафами на три части: кухню-переднюю, детскую на две кровати и собственно комнату, посреди которой стояли большой обеденный стол под оранжевым абажуром и поодаль концертный рояль, принадлежащий консерватории. Мы прожили в этом, наполненном звуками и молодой энергией общежитии до конца сороковых годов, пока не переехали еще ближе к месту работы отца в правый, тогда жилой корпус самой консерватории.
Война застала меня в младенчестве и закончилась за несколько месяцев до моего пятилетия. Интересно понять, когда ребенок начинает воспринимать окружающий мир и когда осознавать себя внутри этого мира, с каких лет запечатлеваются в памяти события происходящего, как и когда приходит их понимание. Кто-то говорит, что помнит себя с трех лет, кто-то с двух, кто-то с рождения. Некоторые, как например, Сальвадор Дали, рассказывали, что помнили себя еще в утробе матери.
В моей памяти запечатлелись моменты бомбежки, начавшиеся, когда мне еще не было года. Они остались на «карте» памяти как всполохи света под грохот шума. Меня, закутанную в одеяло, кто-то неловко тащит подмышкой. Куда? Это потом стало известно в метро, вместо бомбоубежища. Кто? Катя Чудова, моя няня еще с довоенных лет. Рядом бежит с чемоданами мама. Ее моя память рисует как черточку с двумя тонкими пластинами по бокам. И еще, я, завернутая, лежу на плоскости, а вокруг много чего-то или кого-то неразличимого. В метро мы ходили каждый день, но больше в моей памяти никаких картин нет. Остальное время я, наверное, спала.
Возможно, я спала еще долго (отсыпалась от бомбежки), поэтому многие картинки и сцены жизни дома, семейного быта, оставшиеся в памяти, не тянут за собой ни эмоциональных переживаний, ни логики последующих событий. Вглядываясь в то время, вижу булыжную мостовую, омытую дождем, проезжающую по ней телегу с лошадью, вижу мостовую, занесенную снегом, огромные сугробы на тротуаре, наваленные перед окнами дома. Вижу маму, стирающую белье в корыте в нашей прихожей. Вижу много людей, сидящих за большим столом. Яркое солнце освещает нашу комнату; горит лампа под оранжевым абажуром; на окнах спущенные черные бумажные шторы; мама моет меня; мама вытирает меня; мама надевает на меня рубашку; мама укладывает меня спать; причем последние четыре маминых действия не связаны последовательностью друг с другом.
Наконец я проснулась или очнулась из полумрака существования и мгновенно попала в очень светлый многозвучный и многоголосый Мир. Свой выход «в свет» я потом сравнила с пробуждением леса ранним весенним утром.
С этого момента, наверное, он возник тогда, когда мне было около двух с половиной лет, я лавинообразно осознаю себя в окружающем мире. Одновременно пришло ощущение времени.
Сразу после того, как я попала в новый для себя Мир, я заметила, что день сменяется ночью, и наш быт подчиняется этому движению. Когда наступает утро, черные бумажные шторы закатываются наверх под конец оконных стекол, открывая путь свету и солнцу, щедро проникающему в нашу комнату. С приходом сумерек, предвестников ночи, маскировочные шторы опускаются на стекла окон всего дома для того, чтобы пролетающие вражеские самолеты не заметили и не разбомбили его.
Затем время продолжает свое представление бытия, и на смену лету приходит долгая московская зима с томительным ожиданием весны и снова лета. Мне повезло, что я уловила одномоментность понимания пространства, времени и себя в них, и что я, таким образом, получила возможность на собственном опыте убедиться в справедливости идеи И. Канта в том, что пространство и время суть врожденные качества, необходимые человеческому разуму в качестве инструмента познания. Набор фактов в сознании человека без организующих форм остается только набором фактов, подобно тому, как песок в песочнице останется только песком без ведерок, стаканчиков и других формочек.
Дом, в котором мне довелось прожить в детстве, представляет собой два соединенных переходом здания: первое трехэтажное, с входом со стороны Дмитровского переулка; второе пятиэтажное, расположенное позади параллельно первому.
Пройдя через парадное, оказываешься в подъезде с выгороженной в углу будкой, где круглосуточно сидит дежурная, и где висит телефон, по которому можно звонить без монет. Дальше поднимаешься по широкой (как мне казалось) лестнице и выходишь в просторный холл с концертным роялем, за которым обязательно кто-то сидит и играет. Из холла через переход попадаешь на третий этаж другого корпуса, затем по лестнице поднимаешься на свой четвертый этаж. Здесь снова оказываешься в холле или передней, в которую выходят двери общей кухни, туалета и одной жилой комнаты; холл переходит в длинный и широкий коридор с окном в торце и комнатами по четыре на каждой стороне. Первая дверь на левой стороне ведет в нашу тридцатидвухметровую комнату под номером 43.
Мама не пользуется общей кухней электрическая плитка для приготовления пищи стоит в нашей прихожей, отделенной от жилой комнаты несколькими канцелярскими шкафами. У нас с сестрой маленькая своя, тоже выгороженная шкафами, комната с кроватями и тумбочкой для игрушек. Я не умею играть в игрушки. Да и игрушек-то никаких нет небольшая коробка с довоенным добром стальные шарики, тряпочки, фантики, оловянные солдатики. Сестра Леля играет вслух, а я слушаю ее фантазии. Она рисует на плотной бумаге неведомые мне фигуры (француженка, служанка, скрипачка, кавалер и другие подобные), вырезает их и рассказывает выдуманные на ходу истории. Леля старше меня на три с половиной года: она красивая, активная и умная, ее слушаются все дети, и девчонки, и мальчишки. Я всегда при ней, «как хвостик» так она сама определила мое вечное присутствие рядом. Нам разрешено поиграть перед сном, иногда мы так и засыпаем с разбросанными по кроватям бумажными куклами. Если отец приходит домой пораньше, то заносит в наш уголок стул и успевает нам почитать. Читает он Гоголя («Вий», «Вечера на хуторе близ Диканьки»), которого сам очень любит, и нас подталкивает к восприятию оригинальности фантазий и красоты стиля автора.
Я маленькая, неуклюжая, упрямая, замкнутая из меня не вытянешь слова. Все говорят «Бука». Наверное, маме со мной трудно. Она постоянно учит меня: не качайся на стуле, не клади локти на стол, выпрями спину, вынь руки из карманов. Мама требует от меня то, чего я не хочу или не умею: надевать платок под теплую шапку, галоши на валенки, шарф поверх пальто, не ронять на пол одежду или ложки. Не добившись своего, мама выходит из себя и вопрошает пространство:
В кого она такая нескладная?
И сама отвечает:
Наверное, в Катю, няньку, добавляя тихо:
Та всегда была пыльным мешком по голове ударенная.
Я надуваю щеки от обиды, замыкаюсь еще глубже и жду отца, может быть, он придет пообедать. Отец, в отличие от мамы, не имеет педагогического образования, но блестяще справляется с детскими капризами, используя только два подручных средства юмор и ласку.
Отец иногда берет меня с собой на работу. Маршрут стандартный: наш переулок, проезд Художественного театра, Газетный переулок, консерватория. Поскольку его все знают, на пути мы останавливаемся не меньше трех раз. Внимание, как слепящий прожектор, направлено обычно на меня, и я слышу одно и то же по многу раз:
Вылитая Николай Федорович! Глазки как вишенки.
Или вопросы:
Как тебя зовут? А где мама?
Мой рот на замке, и я не знаю силы, которая заставила бы его раскрыть. Моя мечта заключается в том, чтобы скорее пойти дальше.
Отец сажает меня в своем кабинете за письменный стол, дает листы бумаги, карандаши, ластик и уходит по делам. Периодически он заходит и обещает, что скоро освободится. Через несколько часов отец возвращает меня домой к маме.
Летом какое-то время я жила в Малоярославце у бабушки и папиных сестер. У них была кошка Мурка, большой огород и уютный дом (взятый внаем, поскольку их собственный большой каменный забрала новая власть в 1918-ом году). Тетя Надя любила меня как свою дочку. Я всегда была при ней, и чем бы она ни была занята, постоянно со мной разговаривала: «Надо сходить в огород, пойдем, найдем свеколку и будем пить чай». Думаю, понятно, что сахара не было. Она научила меня различать свекольную ботву среди других овощей, просила вытащить за нее свеклу, помогала мне и хвалила за старания. Вытащенный плод она очищала, отрезала хвостик и мазала мне щеки. Затем вела в дом, подводила к зеркалу, восторгалась мною, какая красивая! и мы вместе смеялись. У тети Нади был отличный слух (как у всех в семье отца) и красивый голос. Она пела мне приглушенным голосом, чтобы никому в доме не мешать, русские старинные романсы и украинские народные песни. «Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю, чиму я ни сокил, чиму ны летаю» (транскрипция моя от тех детских лет). Или «Солнце низэнько, вичор близэнько, виды до мене, мое сердэнько». Вернувшись в Москву, я приникала ухом к репродуктору, когда слышала по радио украинские песни в исполнении Ивана Семеновича Козловского, и чувственная поэзия, вынутая певцом для слушателей из этих песен, находила во мне своего адресата.
Бабушка говорила со мной о Боге, о том, что он всемогущественный и всемилостивый, и учила молиться ему. Я сказала бабушке, что дома я не смогу молиться, так как у нас нет икон. Иконы не обязательно, отвечала бабушка, подойди к окну и помолись, глядя на небо. А как я должна молиться, что я Ему должна говорить? Проси за себя, за сестру, за родителей.
Я вернулась домой, подросшая, окрепшая и не такая замкнутая. Я молилась на окно, как учила бабушка, но не находя поддержки своим стараниям и сама толком не понимая, что и у кого я прошу, постепенно забыла учебу. По правде сказать, просить мне было нечего. Обо мне заботились любящие родители. В нашей комнате было всегда тепло и уютно, и мы с сестрой, в общем, не голодали. Об этом я могу судить определенно, так как знаю, что такое голод. Я испытала его в 1947 году в Ялте, куда мы с мамой поехали отдыхать, воспользовавшись приглашением маминой подруги Л. Крамской. В середине лета вдруг наступил момент, когда никакие продукты во всем Крыму достать стало невозможно. Я заболела и в бреду постоянно спрашивала:
Мама, ты уже сварила манную кашу?
Не знаю, возможно, родители недоедали, отдавая нам еду от себя, но мне об этом ничего не известно. В «меню» нашего дома самым несъедобным был суп с клецками. Тогда я готова была вообще не поесть, лишь бы «не брать в рот» слепленные куски манки, плавающие в подсоленной воде. Самое вкусное, что мне было предложено во время войны это черный хлеб с солью, пропитанный подсолнечным маслом. Остальной еды не помню: что мама давала, то и ели, ничего не прося взамен. Еще, не было игрушек, но лично я от этого не страдала, так как с интересом слушала истории бумажных героев старшей сестры. Однажды маме кто-то отдал для меня куклу, старую грязную, но большую и красивую, с закрывающимися глазами Алку. Мама отмыла ее, продезинфицировала, и я ее полюбила. Я играла с Алкой лет до восьми-девяти и другой куклы иметь не хотела.
В общежитии жили студенты, будущие певцы, пианисты, скрипачи, виолончелисты, флейтисты, арфисты и многие другие инструменталисты. Звуки музыки были слышны повсюду: то кларнет выводит пассажи на лестничной площадке, то скрипач уединяется на кухне со своим инструментом, то вокалисты распеваются по дороге из одного корпуса в другой. Иногда звуки накладываются, и оба здания в своих коридорах звучат как настраивающийся перед концертом большой симфонический оркестр. Всюду молодые люди, и оттуда, где встретились хотя бы двое, слышится смех.
Мама и отец тоже молодые, жизнерадостные. Около нашей комнаты и в ней самой всегда толпится народ студенты или их родители, приехавшие навестить своих вундеркиндов. В моей памяти осталась типичная картина в нашей комнате: за столом сидит кто-нибудь из студентов со стаканом чая и переписывает ноты для себя или дополнительного заработка, за роялем будущие виртуозы. (Мама разрешала пользоваться «бесхозным» роялем, особенно перед экзаменами, когда студентам не хватало «фортепьянного» времени они жили по 57 человек в комнате).
Самым младшим в общежитии был пианист Наум Штаркман, будущий знаменитый артист, тонкий виртуоз, музыкант с тяжелой судьбой. Очень хорошо помню его мать она довольно часто приезжала к сыну и проводила много времени в беседах с моей мамой. Она сидит за нашим столом очень грустная, смотрит куда-то вдаль и говорит, будто сама с собой, покачивая головой:
Мой Нема гений, мой Нема гений.
Грусть, с которой она произносит эти слова, не позволяют маме предположить стандартную гиперболу иудейской матери, скорее это проницательная тревога за судьбу особенного ребенка. Мама понимает ее.
В то время, когда мы жили в общежитии, в нашем окружении было много талантов и знаменитостей. Рядом с нами, стенка в стенку, в комнате 44 живут Вадим Васильевич Борисовский, выдающийся альтист, профессор МГК, руководитель знаменитого квартета имени Бетховена, и его супруга Долли Александровна. У них два большущих кота Пума и Фума, которых я долго не отличаю друг от друга. К Борисовским приходят музыканты, составляющие квартет Дмитрий Цыганов (скрипка) и братья Василий (скрипка) и Сергей (виолончель) Ширинские; они ежедневно репетируют иногда днем, иногда вечером. Нас, детей, мама укладывает спать рано, часов в 910, и в наступившей тишине на протяжении всех лет, начиная с того момента, как я себя помню, и до того, как мы уехали из общежития, меня убаюкивает квартет им. Бетховена.
С Борисовскими родители тесно и дружески соседствовали, а когда разъехались, то, оказалось, навсегда сохранили теплые взаимные чувства.
Юрий Силантьев выдающийся скрипач и в будущем знаменитый дирижер; Леонид Зюзин, широко известный, почти слепой концертирующий пианист с ними и многими другими, живущими рядом прекрасными музыкантами, отец в дальнейшем легко сохранял дружеские и деловые отношения.
Здесь, в общежитии МГК наша семья приобрела близких на всю жизнь друзей. Это пианистка Л. Г. Крамская, скрипач И. Н. Смолин, певица А. Ф. Мельничук.
Одновременно в общежитии жили люди, не имеющие к консерватории никакого отношения. Это так называемые «разбомбленные», чьи дома были разрушены при бомбежках столицы. Известно, что немцы готовились взять Москву уже к середине октября 1941-го года, и многие жители в панике покидали город. На это и был расчет немцев при массированных налетах выдавить из столицы как можно больше людей. Но Москва выживала; семьи, потерявшие при бомбежках кров, расселяли по подвалам, общежитиям и другим свободным площадям. В консерваторском общежитии потеснили студентов, освобожденные комнаты делили пополам все теми же казенными шкафами и под одним потолком селили, как правило, по две семьи, каждую со своими детьми, бабушками и другими домочадцами. Вот почему в нашем доме было много детей целая стайка от трех-четырех до тринадцати-пятнадцати лет, придававшие общежитию домашнюю атмосферу, правда, со всеми вытекающими отсюда трудностями дополнительным шумом от беготни, детскими выдумками и каверзами, направленными на студентов и занимавшими их внимание и время. Определенно мы мешали им, но если бы у них был выбор, мне кажется, что они проголосовали бы за наше присутствие.
Мне запомнились многие лица, имена, некоторые фамилии тех, с кем я играла в детстве.
Самым старшим среди нас был Генька (мягкий знак в произношении был обязательным). Генька считался хулиганом, потому что натягивал кепку на глаза и сплевывал сквозь зубы.
Наташа немного старше меня. Она живет на пятом этаже с мамой и бабушкой под одним потолком с другой семьей. Однажды она заболела коклюшем, и с ней нельзя было играть долгое время, мне казалось, что целый год.
Белокурая Нина, симпатичная, веселая, с фамилией, забыть которую не представляется возможным никому и никогда Лаунбраун. Меня удивила просьба ее мамы, обращенная к нам, уезжающим в Крым вскоре после войны: «Будете проезжать Украину, поклонитесь моим родным краям». Я честно вышла на полустанке и поклонилась мне показалось, что это важно.
С нами в одной компании играет глухонемая Таня, дочка очень известного музыканта. Ей около семи лет, она смышленая, быстрая, понимает по губам и сама говорит, только медленно или не очень разборчиво, но мы внимательно вслушиваемся и легко договариваемся. До того, как Таня заболела менингитом, она уже умела читать и писать. У нее в кармашке лежит бумажка и огрызок карандаша, и если мы не понимаем, она быстро пишет слова или короткие фразы: «Мама ждет», «Обед». Таня очень активная и с ней интересно играть.
Вовке четырнадцать лет, он сын нашей дворничихи, тети Стеши. Он помогает ей чистить снег во внутреннем дворе. И мы помогаем, используя настоящие или, как я, детские лопаты.
Эмма моя ровесница, ее брату Славке одиннадцать лет. Уже известно, что их папа погиб. Мама уходит на работу, оставляя Славку за старшего. Мы рады, что иногда им тоже удается влиться в команду.
Шумные, веселые, спортивные, затейливые и даже опасные игры составная, если не главная, часть нашего детства. То и дело раздавалось: «Тук-тук-тук Наташа выйдет? Таня выйдет? Леля с Ириной выйдут?», и нас выпускали на волю. А там в зависимости от погоды, от времени года или суток открывался простор воображению. Сам дом с двумя корпусами, его местоположение в тихом переулке, идущем под уклон от Пушкинской до Петровки, его устройство с холлами, коридорами, лестницами и переходами, с внутренним, закрытым с четырех сторон, двором, как будто был создан для детского мира. Нам казалось, что так интересно, таинственно и запутано в устройстве дома исключительно для наших игр.