Я даже не успела слизать варенье, как на меня наскочила маленькая девчонка, гораздо меньше меня, и выхватила мой хлеб. При моей попытке его отнять, она расцарапала мне лицо.
Так, с Гальки Жаровой, началось мое знакомство с обитателями нашего дома.
Дом был большой, деревянный, построенный буквой «П», только вытянутой по горизонтали, и имел два крыльца. С крыльца, и с левого, и с правого все симметрично, попадаешь в прихожую, из которой две двери ведут в квартиры. Они тоже почти одинаковые: небольшая кухня и большая комната «зал» или «зала», кто как называл, с высоченными потолками и здоровенными окнами. В нашем «зале», кроме окна на улицу, было еще три, выходящих на террасу сущее бедствие для военных зим. На просторной террасе с разбитыми стеклами (наверное, в те времена и речи не могло быть, чтобы их вставить) мама категорически запрещала нам играть, произнося зловещее слово «сквозняк!».
Наши ближайшие соседи, с которыми мы делили крыльцо и прихожую, Басихины: тетя Лариса, Юра, подросток, Инна, на три года старше меня, ровесница моего брата Гены, и малышка Аля. Их отец был где-то в долгой командировке, приезжал раза два.
Басихины держали козу, страшную, рогатую Лидку. Зимой, в морозы, ее переселяли из сарайчика в прихожую, в закуток. Я ее очень боялась.
Второе крыльцо принадлежало Тарасовым и Жаровым. У Тарасовых было трое детей, я почему-то их плохо помню, видимо всех затмевала мать, тетя Дуся, шумная, веселая, все время бегала к маме за советами. А вот Жаровы все на памяти. Кроме Гальки, почему-то меня невзлюбившей и коршуном на меня налетавшей, была Шурка, моя ровесница, брат Валя, старшие сестры Лида и Люба, и еще два брата меньше Гальки Генка и Славка. Славка родился уже при нас, через год или два. Мы с Шурой бегали в железнодорожную больницу (в Рузаевке все железнодорожное) под окно к тете Варе, надеясь, что она нам покажет маленького.
Сам Жаров работал диспетчером. Даже я почему-то знала, что это очень важная работа. После рождения Славки он исчез. «Ушел к другой», просто объяснила мне Шура. Однажды мы с ней поджидали в канавке у деревянного тротуара эту «другую» Шура, видимо, все вызнала про нее и про ее маршруты, намеревались что-нибудь крикнуть вслед или камень запустить. Удалось ли исполнить задуманное, не помню, а вот женщина осталась в памяти: летящее шелковое платье, кудри, туфли на каблуках каблуки быстро-быстро простучали по доскам мимо нас
А тетя Варя казалась мне очень старой. Я не понимала, что это усталость. «Семеро по лавкам» буквально про Жаровых: семеро детей и лавки, правда, добротные, которые смастерил рукодельный диспетчер. Как их тянула тетя Варя, чем кормила? Как-то у них образовался большой арбуз (проводники кое-что завозили из дальних рейсов, продавали), и в кухню, кроме своих, просочились и соседские дети. Другая хозяйка под каким-нибудь предлогом выпроводила бы незваных, а тетя Варя резала и резала арбуз, и всем досталось по куску Арбуз редкий праздник, а тете Варе надо было кормить свою ораву каждый день, думать, во что одеть-обуть.
Как-то в весенний денек снег тает, лужи замечательные иду в ботиках мимо соседского крыльца, а на солнышке, на припеке сидят младшие Жаровы, все босиком, и Галька в том числе. Но я чувствую себя в полной безопасности не побежит же она, босая, по снегу, чтоб толкнуть меня, и показушно шлепаю по лужам, чтоб брызги летели во все стороны: вот я какая, вот как могу! И вдруг Галька срывается с места и несется на меня. От неожиданности я первая толкаю ее изо всех сил, и она вприпрыжку, по снегу, мчится назад, на крыльцо. С этого дня установились мир и лад.
Вскоре после нашего приезда отца призвали в армию, его газету закрыли. Однажды он пришел в военной форме, с рюкзаком за плечами. Мы пили чай с черными солдатскими сухарями, твердыми, как камень. Папа уехал в тот же вечер, и мы остались втроем, на пять лет. Его не взяли в действующую армию по здоровью, и он служил в прифронтовых газетах.
Отсутствующий папа стал трефовым королем: маме гадала на него одна из приятельниц. «Чем дело кончится» «Чем сердце успокоится» Я тоже смотрела на карты, боялась пиковую даму и не хотела, чтобы она оказывалась рядом с папой. «Опять ложится эта дама», сокрушалась «гадалка». А меня беспокоило еще и другое: «Здесь голова и здесь голова, а как же они ходят?» спрашивала я про даму или валета. Мне объясняли: они не живые, они нарисованы. Да я и сама знала, что нарисованы, а как они ходят?
Жизнь быстро переменилась. Стало голодно. Хлеб, полученный по карточкам, мама делила на три части, и каждую часть разрезала пополам, чтоб хватило на два раза. Запомнилось, как она, заглянув в супницу, где хранилась крупа, это было еще до наступления зимы озабоченно сказала сама себе: «Последний рис», и высыпала остатки в кастрюлю на плите.
Многие тогда продавали вещи, чтобы купить еду, а нам нечего было продавать. Два-три отреза на платье быстро ушли, знала я из взрослых разговоров. Мама разрезала старые пододеяльники на носовые платочки, красиво обвязывала их мулине (она была большая рукодельница), несла на рынок. Возвращалась с картошкой или морковкой нам на радость, покупала соль, пшено Как-то она вязала кружевные подзоры для «хлебной» продавщицы Нюрки. Просыпаясь ночью, я видела маму с крючком в руках, сидящую за столом у коптилки. Не знаю, скольких маминых ночей стоила буханка хлеба, но очки она надела очень рано.
Зимой мы жили в кухне. Переносили большую кровать я спала вместе с мамой, а брат Гена на сундуке. Зал закрывали и даже подкладывали половик под дверь, чтобы не дуло. Запаса дров не было. Периодически выдавали какие-то кубометры то ли по ордерам, то ли еще как-то. В пять лет я знала эти слова «ордер», «кубометр», «сотка», хотя не представляла себе, что это, как выглядит. Мама и брат пилили по вечерам очередное сырое полено, а я сидела на нем верхом, чтобы оно не елозило, и усваивала: осину пилить еще можно, а вот дуб очень трудно, он железный.
Гена заболел корью, и врач, которая его осматривала, сказала, что девочке (мне) необходимо срочно сделать прививку. «Завивку, завивку!» заплясала я, и мы с мамой пошли в больницу. По дороге я мечтала встретить кого-нибудь из знакомых, чтобы сообщить, куда я иду. В больнице, к моему удивлению, с меня сняли платье зачем?! и вкатили под лопатку укол. Я рыдала не столько от боли, сколько от обиды так обманули!
По вечерам, когда плита остывала, мама стелила на нее какое-нибудь одеяльце, и мы усаживались втроем на подстилку добирать последнее тепло. Она что-нибудь читала вслух: «Что я видел» Бориса Житкова, рассказы Зощенко Я, наверное, не все понимала, но было очень смешно.
Пригревшись, расспрашивали маму, как все было до войны. Как это жили без карточек?
И можно было просто купить булку? И пять булок?
Может быть, именно в первую зиму мне несколько раз снился один и тот же сон: кто-то дает мне большой красивый кусок белого хлеба, и я кладу его под подушку, чтобы утром съесть. Просыпаясь, сразу же отбрасываю подушку, а под ней ничего нет В следующий раз убеждаю себя во сне: это сон, сон, никакого хлеба утром не будет. И все-таки опять кладу кусок под подушку
Часто слышала слово «тиф» и решила (как же правильно решила!), что это военная болезнь. Тиф валит людей в периоды войн и бед. Тифом заболела тетя Лариса Басихина. Ее увезли в «заразный барак», в квартиру явились женщины в халатах и масках и все обрызгали, залили страшно вонючей жидкостью. Дети были у нас, мама купала маленькую Альку и отмывала басихинскую квартиру после дезинфекции
А потом случилось так, что мама и тетя Лариса перестали друг с другом разговаривать. Что произошло, неизвестно. До сих пор не пойму, почему я никогда не расспросила об этом маму, даже через несколько десятков лет, когда мы вспоминали с ней войну, Рузаевку, всех наших соседей. Нас, детей, это обстоятельство молчание наших мам не занимало, мы его и не замечали, потому что на нас это никак не отразилось. Когда мама уходила на целый день в поле или уезжала на лесозаготовки, тетя Лариса могла позвать меня и подкормить овсяным киселем такой кислый-кислый кисель варили в войну во многих семьях. Так себя вела и наша мама. Она особенно любила Инну и жалела ее. Потому что тетя Лариса через какое-то время опять заболела, как говорили, неизлечимо. Она плохо ходила, началось дрожание рук Видимо, это была медленно, но неуклонно развивающаяся болезнь Паркинсона. Много домашней работы легло на Инну, а ей было лет девять-десять
Весной 1942-го это первая военная весна всю лужайку около дома разделили на участки вскопали и посадили картошку. Мама одна поднимала целину, сажала, полола, окучивала А еще было поле десять соток земли. Там для вспашки нанимали кого-то с лошадью и сохой, но надо было посадить картошку, посеять просо, все обработать и собрать урожай, найти способ перевезти домой
Самая трудная работа была в лесу. Мама ездила на лесозаготовки в компании женщин, с которыми познакомилась в военторговских очередях. (Мы были прикреплены к военторгу, где иногда выдавали талоны на какие-нибудь продукты, изредка ордера на детскую одежду или ботинки.) Они добирались на рабочем поезде к месту отведенной в лесу делянки. Валили деревья, освобождали от веток, распиливали на бревна и тащили к железной дороге Мама уезжала с рассветом, возвращалась к ночи. Бывало, что ей не удавалось нам достучаться, и она ночевала на крыльце.
У нас с братом были свои заботы. Мы должны были набрать щепок, чтобы мама могла растопить плиту и что-нибудь сварить. Искали щепки во дворах, которые были знакомы по весенней охоте на стеклышки черепки разбитых тарелок с сохранившимися «картинками», остатками росписи. Мы собирали их на помойках, отмывали, хвалились своими коллекциями, обменивались «раритетами» Во дворах щепок было немного, и мы шли на железную дорогу, бродили по путям. Мы, конечно, не отвинчивали гайки, как чеховский злоумышленник, но обламывали подгнивающие шпалы.
Предоставленные сами себе, ходили на речку. Брат мне строго говорил: одна в воду не лезь. А я полезла вслед за ним Открыла глаза ничего не понимаю. Почему Генка так ругает меня, стоя надо мной на коленках? «Я говорил тебе Не слушаешься! Вот и утонула!» «Не утонула, не утонула!» обиженно кричу я, не понимая, почему лежу на холодной траве, вся мокрая, с мокрой головой, в мокрых трусах. Оказывается, он увидел, как я скрылась под водой, и успел вытащить меня на берег
Мы ходили одни в лес. Лес не совсем настоящий без больших деревьев, сплошь лещина, но, вполне можно заблудиться. Однажды в жаркий день я сняла с себя платье и потеряла его. Платье, можно сказать, было единственное, сшитое из какой-то старой юбки, но хорошенькое, с красивыми пуговицами.
С одеждой было трудно, мамина изобретательность и ее умелые ручки не спасали не осталось уже ничего старого, чтоб из него сделать новое, скомбинировав разные лоскутки. С обувью было еще хуже. Летом все дети вокруг бегали босиком. Деревянные тротуары на Трыновской, главной улице, обеспечивали занозами, нарывами. Но все как-то заживало. После дождя девчонки обычно делали себе «ботиночки» обмазывали ноги густой грязью и привязывали к пяткам каблуки катушки от ниток.
Так вот, о моей потере. Через год, наверное, едем с мамой в рабочем поезде в пионерский лагерь, и перед нами садится девчонка в моем платье! Только пуговицы не мои, а железнодорожные от кителя. Я возбужденно шепчу маме в ухо: «Скажи, скажи ей, что это мое платье!» А мама крепко, до боли, прижимает меня к себе, чтоб молчала.
Летом с нетерпением ждали первую картошку. Вот вылезли кустики из земли, вот зацвели А мама все говорила: рано, рано. Наконец-то на столе целая миска молодой картошки с жареным луком!
Осенью привезли на телеге урожай с поля. Высушенную картошку мы втроем перетаскивали с террасы в подпол под большой комнатой. Такая гора! Не верилось, что это вообще можно съесть. Зимой мы уже не голодали, но к весне съели все, даже пришлось покупать картошку для посадки Весной всегда бывало очень голодно, как в первую зиму.
Но мы были уверены, что живем хорошо, в тылу. А как тяжело людям там, где бомбят, где фашисты. Где страшный голод. Вести приносило радио черная тарелка. При голосе Левитана все затихали Слушали внимательно.
Дети, вроде меня, любили порассуждать о войне со знанием дела. Если в небе слышался гул самолета, начинали гадать и спорить: наш или немецкий? Ну, если это немец, наши ему покажут!
По воскресеньям мы с братом ходили в кино, в железнодорожный клуб, на детский сеанс. Вместе с мамой смотрели «В шесть часов вечера после войны» и «Жила была девочка». Такие замечательные фильмы!
Но я никак не могла понять, кончилась война или не кончилась? Ведь в кино и победа, и салют Не могли же мы прозевать победу! Маме пришлось объяснять, что это такая сказка, как жизнь, и скоро все будет именно так, как в кино.
А фильм «Жила была девочка», про восьмилетнюю Настеньку и ее пятилетнюю подружку Катю, стал частью моей жизни. Так случилось. Я все время слышала: «Смотри, Жила была девочка!» «Ой, правда» Все считали, что я очень похожа на Катю. Однажды какой-то дядя военный в восторге даже на руки меня подхватил Правда, никто не просил изобразить Сильву, сплясать и спеть, как Катя «Частица черта в нас»
В 1944 году стали принимать в школу с семи лет. Как раз семь мне должно было исполниться 29 августа. Но меня в школу не записали, потому что было много детей восьми и восьми с половиной лет. Зато неожиданно дали путевку в пионерский лагерь в селе Хованщина, недалеко от Рузаевки. Когда мы с мамой приехали, на станцию, я увидела женщин в мордовских костюмах и была потрясена вышитыми рубахами, бусами, монистами Роскошество завершали лапти.
Тот лагерь до сих пор вспоминаю с добрым чувством. Он был в лесу на большой поляне.
(Кстати, недавно туда заглянула, включив Интернет: вот Хованщина, вот лагерь имени Володи Дубинина, вот корпус нашего отряда, знакомые дорожки, пруд!..) Лес меня завораживал настоящий, густой, с высоченными деревьями, с папоротниками. На опушке росла земляника.
В лагере, наверное, всем детям было хорошо, хотя бы потому, что кормили четыре раза в день. Бывали даже яйца, омлет Все дети, как и я, такого давным-давно не видели. Однажды нам дали виноград. На моей кисточке оказалось всего три ягоды. Маленькие виноградины съела, а большую положила в карман сарафана, потом весь день рассматривала на солнышке, на просвет, и все удивлялась плавающему в зеленой прозрачной жидкости зернышку как оно туда попало, как все это росло, выросло?
Спали мы на топчанах с тюфяками, набитыми сеном. Простыней не припомню. Вскакивали под горн, бежали босиком на росу
Днем разучивали танцы, детские песенки. «У речки над водицей построен теремок»
Но больше любили песни взрослые, военные. Обнимешься с кем-нибудь из подружек и идешь по территории, голося: «На позицию девушка провожала бойца»
На открытии лагеря мальчики из старших отрядов несли меня на носилках, усыпанных цветами: я стояла в белых трусиках, с венком на голове и, картавя, кричала что есть мочи: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»
Видимо, за такое активное участие в жизни лагеря меня оставили на следующую смену, а самое главное записали в первый класс: директор лагеря оказалась и директором школы. Мама успела сшить мне холщовую школьную сумку и вышить на ней зайчика с морковкой.
В конце первого класса случилась Победа.
Накануне, по вечерам слушали Левитана и говорили: вот завтра точно конец войне: мы ведь уже захватили «логово зверя». Так было несколько дней. И вдруг мама будит рано утром: «Вставай, вставай скорее Победа!!» А сама плачет
Перечитываю «военные» строчки кажется, мне удалось передать, как и чем жила девочка, встретившая войну в неполные четыре года и праздновавшая Победу в неполные восемь. Я старалась не влезать в ее рассказ, не уточнять, не комментировать. И вдруг поймала себя на странном чувстве раздвоенности: имеет ли ко мне отношение та девочка?
Многое ее не коснулось, не зацепило. Детей щадили. Она не узнала, что ее любимый Вася пропал без вести. Мама мне рассказывала уже после войны, что он прислал только одно письмо после нашего приезда в Рузаевку, сообщил, что едет с эшелоном на фронт И все. Быть может, и доехать не успел. Немцы так налетали, так бомбили поезда, движущиеся в сторону фронта! После долгого ожидания писем пришло извещение «пропал». Бабушка ждала сына тридцать лет, до конца своих дней. Собирала и пересказывала устные истории, что вот человека похоронили, прислали соболезнование, а он вернулся. А Васю и не хоронили Жив он!