На экране моего компьютера страничка из архивной книги, найденной на Интернет-портале «Память народа», полустертая машинопись, в списке бойцов Гуслянников Василий Матвеевич, красноармеец; 1923 г.р., призван в 1941 г., место призыва г. Балашов, училище фельдшеров; пропал без вести в мае 1942 г. Ручкой вписаны уточняющие документы 1943 года Не сразу удавалось сосчитать «выбывших». Мурашки по спине Бедный, бедный мальчик, ему же было всего восемнадцать!
Мама не сразу рассказала и про дядю Андрюшу, своего старшего брата. Он жил в Ленинграде, на фронт не попал: ему выдали бронь, как ценному специалисту, инженеру железнодорожного транспорта. Однажды, это уже было в блокаду он, как всегда, ушел утром на работу и не вернулся. И никаких, совсем никаких следов. Остались самые страшные предположения
После войны, отец, демобилизовавшись, стал работать в газете «Красная Мордовия», получил квартиру, и мы переехали в Саранск. Но связи с Рузаевкой у нас не оборвались.
Многие приезжали к нам или забегали, когда оказывались по делам в Саранске.
Может быть, из-за таких связей осталось у меня от детских военных лет впечатление защищенности.
Мама рассказывала, когда отца призвали в армию, она растерялась: в Балашове, родном городе, у нас было много родни, и вдруг она оказалась в совершенно не знакомом месте, одна с детьми ей же было всего 27 лет, но как-то незаметно образовался круг людей, которые стали участвовать в нашей жизни. Наверное, в каждом доме Средней эстакады, так официально называлось наше место, наш квартал, появились добрые знакомые, друзья. Когда мне становилась плохо, неуютно без мамы, работавшей целый день в поле, я всегда могла пойти к тете Оле, эвакуированной из Белоруссии. Она жила с дочкой Клавой, портнихой, и у них я чувствовала себя, как дома погладят, покормят. В одной квартире с ними жили Трунины.
Я дружила с Тамарой, а ее старшая сестра Валя, строгая такая девочка, ставшая потом доктором, дружила с моей мамой помогала ей пилить дрова. У Труниных неподалеку имелись деревенские родственники, и тетя Нюра угощала нас то солеными огурцами, то капустой, чтоб ели мы не одну пустую картошку. Еще была мамина компания по лесо-полезаготовкам. Зимой компания занималась в кружке кройки и шитья и кружке бальных танцев, где были только женщины, за исключением танцмейстера. Когда он показывал па нового танца, всегда выбирал в партнерши маму. Я это знала и гордилась.
Не могу перечислить всех, кого вспоминаю с самым добрым чувством. Мою маму тоже, наверное, многие так вспоминают, она тоже всем помогала. Ее без конца просили что-то скроить, примерить, она учила, как шить без машинки, ибо машинки у нее не было.
Поступив в университет, я сразу разыскала в Москве Инну Басихину она училась в Текстильном институте, а дома с тетей Ларисой, осталась Аля, младшая.
Однажды я ехала домой на каникулы прямые фирменные поезда до Саранска тогда не ходили, в Рузаевке делали пересадку, и мне надо было три часа ждать местного поезда. Я пошла на Среднюю эстакаду навестить тетю Ларису. Она уже не вставала и очень мне обрадовалась. Расспрашивала про маму, про Гену. Когда я уходила, она заплакала, взяла меня за руку и сказала: «Твоя мама святая».
Иван Ларин
Война пришла в Гридино
Я родился и провёл детство в селе Гридине, в разные годы относившемся то к Московской, то к Рязанской областям. Там я прожил с рождения в 1931 году до отъезда на учёбу в Выксунский металлургический техникум в 1946. Тяготы детской жизни в деревне военного времени я описал в своих воспоминаниях, которые назвал «От плуга до ядерного реактора». Ядерный реактор это не аллегория, а место моей работы с1950 по 1990 год. Плуг тоже упоминается не случайно в детские колхозно-военные годы я пахал землю на быках, запряжённых в плуг-борону. Публикую фрагмент из этих воспоминаний.
Иван на родине в Гридине, 1947 г.
О начале войны я узнал днём 22 июня. Мы загорали и купались у реки, когда пришел кто-то из ребят-москвичей, которых летом наезжало много, и сказал, что началась война с Германией. На меня, десятилетнего, это сообщение особого впечатления не произвело.
В нашей школе-семилетке некоторых параллельных классов было по два, оттого много было и преподавателей. В первые недели после начала войны в армию были призваны мужчины-учителя человек восемь. Среди них Борис Можаев, будущий известный писатель. Летом ушли в армию все молодые колхозники. Уходили как-то тихо, незаметно. Были мобилизованы и колхозные лошади. Часть урожая в поле и нескошенные луга ушли под снег, то ли от растерянности, то ли от малолюдья,
Остались в памяти пришпиленные к толстому стволу липы у школы большие бумажные листы, на которых перечислялись оставленные советские города. Их было много, и в душу закрадывалась тревога. Добавляли тревоги и письма дяди Александра Егоровича, моего крёстного, который был призван в армию перед войной и служил в Прибалтике. Каждое его письмо приходило из нового города, из чего было понятно, что советские войска спешно отступают. В первое время военная цензура не была налажена, поэтому в письмах дядя называл города. Позднее такого рода сведения исчезли, на конвертах появились штампы: «Проверено военной цензурой», а некоторые строчки были замазаны черной тушью цензоры вымарывали нежелательную информацию.
К осени 1941 года положение на фронте сильно ухудшилось. Немецкие войска подошли к Москве. Наше село Гридино находилось от неё в 300 километрах на восток. Тем не менее, в 1020 километрах на запад и в районе речки Мокши присланные москвичи и местные жители рыли окопы и противотанковые рвы. В октябре-ноябре несколько недель колхозницы копали противотанковые рвы в районе села Азеева километров 30 на восток от Гридина. Среди них мать и старшая шестнадцатилетняя сестра Настя.
Сельское начальство заставляло жителей села рыть «щели» что-то вроде окопов, в стороне и позади домов на случай наступления немецких войск. В них предполагалось прятаться во время боев. Но я не помню, чтобы их кто-то рыл. Люди говорили, что они все равно не спасут. Нам казалось, что немецкие войска вот-вот придут и к нам.
А раньше, в июле-августе, через село куда-то на восток в течение нескольких недель гнали большие стада коров, табуны лошадей из Смоленской области. Пастухами были в основном женщины, а табунщиками при лошадях мужчины. В один из дней к нам на ночной постой привели молодого, чёрного как смоль, красавца жеребца. Породистый, стройный, норовистый он нещадно грыз деревянный засов ворот.
Всё для фронта
В декабре сорок первого сестру Настю мобилизовали на торфодобычу под Орехово-Зуево. Перед этим, ещё в сороковом году, она была вынуждена бросить учёбу в 8 классе Потапьевской средней школы, поскольку долго лежала в больнице в сорванную мозоль на ноге попала инфекция. Она и еще несколько таких же шестнадцатилетних девчонок, уехали на три года из дома добывать торф. И почти следом за ней на всю зиму мобилизовали мать на заготовку дров куда-то в лес, километров за 60 от дома.
Настя возила по временным рельсам в вагонетках торф от болота к грузовым вагонам, а мама с другими колхозницами валила в зимнем лесу по глубокому снегу деревья, обрубала сучья, распиливала и складывала метровые стволы в штабеля. Толстые бревна они должны были раскалывать пополам. Какой же это был тяжелый, не женский труд, как она, небольшого росточка и тощенькая, это вынесла непонятно. Раз в две-три недели их отпускали домой отмыться. Придя домой, она жарко топила баню, мылась и парилась на полках веником. На лето женщин отпускали с лесозаготовки домой чтобы они работали в колхозе.
Уже с лета 1942 года нам, школьникам, тоже пришлось работать в колхозе. Кстати сказать, село было поделено на четыре колхоза, которые носили такие названия: «Имени Максима Горького», «Имени Крупской», «16 лет Октября», «Имени Ворошилова». Этот колхоз прежде был «Имени Косиора» председателя комиссии советского контроля при Совнаркоме СССР, до того, как его признали врагом народа и расстреляли в 1937 году.
Мы, одиннадцати-тринадцатилетние мальчишки, бороновали вспаханное поле, подвозили к работающему трактору воду для охлаждения мотора. На следующее лето 1943 года я уже пахал и бороновал поле, во время посевной работал на сеялке, которую тянул трактор, участвовал в покосе подвозил копны сена к стогу.
Многие полевые работы делались на кастрированных быках, так как почти все лошади были мобилизованы на фронт. Были у меня любимые животные бык по кличке Серый и старая лошадь Катька, послушные и смирные.
«Закон о трёх колосках» детям
При посеве зерновых и при их уборке колхозники старались украсть хоть немного, несколько горстей зерна, чтобы не умереть с голоду и как-то восстановить справедливость, так как в войну колхоз выдавал на один «трудодень», а это было два дня работы, 120150 граммов зерна. За весну-лето я мог заработать всего-навсего примерно пуд ржи, и чтобы выжить, приходилось подворовывать. В СССР так было всегда с 1917 до 1991 года, и везде от колхозного поля до «секретного» военного завода. Оказавшись у зерна, я старался насыпать его в карманы или в маленькие мешочки.
Помню, весной 1943 года меня поставили с одной колхозницей к сеялке подсыпать зерно. Перед уходом на обед мы с ней незаметно для тракториста боялись, что донесёт начальству, взяли из сеялки по два-три фунта ржи (это было килограмм-полтора). Мне бабушка Люба дала с собой специальный мешочек. Заполненного зерном, его можно было спрятать в штаны между ног, что я и сделал. Шел с поля и нервничал, особенно было страшно переходить улицу вдруг встретится председатель колхоза или председатель сельсовета, или милиционер, или уполномоченный из района. Любой из них мог остановить и осмотреть. А если найдут мать посадят в тюрьму. Бог миловал, и я, счастливый, с хлебом пришел домой будет маленький запас.
Сестре Полине однажды в подобной ситуации не повезло. Шли они с подругой с работы домой на обед мимо горохового поля. Горох уже созревал, наливались стручки. Пятнадцатилетние девочки знали, что колхозное брать нельзя, но не устояли перед соблазном, зашли на гороховое поле и стали выбирать плети с хорошими стручками. Да увлеклись и не заметили подъехавшего на дрожках уполномоченного из района. Испугавшись, бросили плети, но было поздно. Уполномоченный записал их фамилии и имена. Сказал, что это хищение колхозного добра и за это их будут судить.
Полина пришла очень перепуганная, заплаканная. Я в это время собирался нести обед матери в дальнее поле, к лесу, где она косила колхозную рожь крюком косой, оборудованной особым образом для косьбы ржи, пшеницы, овса, проса. Шел к матери расстроенный, и сразу рассказал ей о беде, случившейся с Полиной. Сказал, что уполномоченный грозил судом. И заплакал жалко стало сестру, которую в тюрьму посадят. Но, слава Богу, все обошлось, до суда дело почему-то не дошло.
Как-то в 1943 году, уже по осени, когда зерновые были сжаты и обмолочены, случилась еще одна история, характеризующая суровые порядки колхозной жизни во время войны. Я и два моих приятеля пошли на уже опустевшее ржаное поле собирать упавшие на землю или не скошенные колосья какое-то их количество всегда в поле оставалось, и они уходили под снег, пропадали. Делать это строго запрещалось могли осудить и посадить в лагерь «за три колоска».
Насобирали мы по мешочку колосьев и направились домой. Вышли на деревенскую улицу и неожиданно столкнулись с председателем сельского совета Василием Ивановичем Нефедовым. Он несколько лет работал директором школы, преподавал математику и физику, был хорошим учителем. В армию или, как тогда говорили, на фронт его не взяли по состоянию здоровья. Ходили слухи, что этого добилась нечестным образом его жена фельдшер нашей сельской больницы, нашла у него какую-то болезнь. Став председателем сельсовета, он превратился в очень усердного начальника, выслуживался, грубо матерился, притеснял колхозников.
Увидев нас с мешочками, остановил, спросил, что несем. Мы по наивности не убежали, признались, что собирали в поле колосья. Председатель сказал, что мы воры, расхитители колхозной собственности и повел нас в правление колхоза, объявив, что вызовет милиционера, и на нас составят протокол. А за наше преступление посадят наших матерей. В то время действовал жесточайший карательный закон, который в простонародье назывался «восемь лет за три колоска». От этих слов мне стало очень страшно, ведь мне было только 12 лет! Мать в тюрьме Мы долго сидели в правлении, но милиционер не появлялся.
В какой-то момент Нефедов вышел во двор и мы, оставив свои мешочки, рванули через окно наружу мать. Но никто не приходил, и я стал успокаиваться. Таким образом в колхозниках, не взирая на возраст, поддерживали страх.
Года два председателем нашего колхоза «имени Максима Горького» был некто Скворцов, мужчина в годах, видимо больной, с землистым лицом. Он, кажется, был добрым человеком и умудрялся не замечать уловки колхозниц, воровавших по великой нужде колхозное зерно. И даже предупреждал быть осторожнее, когда приезжало районное начальство.
Деревенский быт
Вскоре я остался практически один с дедом и бабушкой. Старшая сестра Настя под Орехово-Зуевым работала на торфодобыче. Средняя сестра Полина в 1942 году закончила семь классов и поздней осенью уехала к отцу в Выксу. Мама летом моталась между Выксой и деревней тут старики, огород, там муж, а каждую зиму колхозное начальство отправляло её на лесозаготовки.
Как же складывался наш быт? У деда Егора болели ноги, его мучило удушье, поэтому он далеко от дома не отлучался. Его работа в колхозе сводилась к ремонту телег, деревянных деталей комбайна, сеялок, он чинил сбрую, хомуты и прочее. По дому его заботой было зерно для хлеба, картофель, сено для домашней скотины, дрова, керосин для лампы. Он был главой дома. Бабушка Люба кормила, поила, обшивала и обстирывала нас, вела хозяйство.
Моей заботой было посильное участие во всех домашних делах. Вскапывать огород и усадьбу, сажать картофель, рыхлить мотыгой землю, подрубая корни сорняков, окучивать картофель, полоть просо ничего более нудного не припомню Кроме того, надо поливать огурцы, свеклу, капусту, табак, вечером встречать стадо и загонять во двор скотину овец и коз. После Петрова дня (12 июля) косить траву, ворошить её, чтобы быстрее высохла, а высохшую собирать в копны и стожки, потом на тележке перевозить с луга домой. Возить на тележке или на санках дрова из леса, который был в пяти километрах от села.
Дрова и сено домой доставляли, в основном, мы с мамой. Бабушке было за шестьдесят, и тяжёлая работа ей была не по силам. А еще мы ходили группками в лес за грибами «приварок к столу» или драть лыко для лаптей. Два-три дня в неделю приходилось работать в колхозе. Работали практически без скидки на возраст. В военные годы так жил весь тыл, все дети. По крайней мере, большинство детей, особенно сельских.
Два лета мы с дедом точили серпы сельскохозяйственной техники в колхозах практически не осталось, поэтому рожь и пшеницу колхозницы, как в старь, жали серпами. Серпы тупились, ржавели, их надо было затачивать и делать насечки, чем мы с дедом и занимались. Серпы привозили из разных деревень, и мы с дедом Егором по несколько часов в день сидели над ними: точили на ручном точиле, затем острым напильником нарезали насечки. Так мы кое-что подрабатывали, но нас часто обманывали и ничего не платили.
Большинство детей старались ходить в школу, но некоторые бросали учебу. Кто-то потому, что зимой не в чем было выйти из дома ни обуться, ни одеться. Кто-то, чтобы помочь матери вести хозяйство, поднимать младших братьев и сестер. Учебников практически не было учились по оставшимся с довоенный лет. Еще хуже дело обстояло с тетрадями их вовсе не было. Приходилось писать на где-то и как-то добытых книгах, или на случайных обрывках бумаги. Чернила делали сами из каких-то красок, носили их в пузырьках. Зимой, пока идешь до школы, чернила замерзали, поэтому носили их поближе к телу. В классах не мерзли, школу отапливали вполне прилично.
Одним из предметов, который был в школьной программе кажется с пятого класса, это военное дело. Вёл его пришедший с фронта после ранения Николай Родькин, любимое выражение которого было: что ты улыбаешься как майская роза? На уроках в классе изучали винтовку Мосина образца 18931930 года так правильно надо было её называть, которую мы разбирали и собирали. Кроме того, каждому было велено сделать из доски макет винтовки, с которой мы ходили строем (взводом) и отрабатывали строевую подготовку, а также ползали по-пластунски, бились в рукопашную и ходили в атаку. Зачем был этот предмет? Не знаю. Наверное, нас с двенадцати лет готовили к будущим войнам.