Война идёт через село
Году в 1942 примерно в трех километрах от нашего села на просторном веряевском поле был организован военный аэродром с самолетами-бомбардировщиками средней дальности. Это были двухмоторные американские самолеты конструкции Сикорского, которые производились в СССР по лицензии, и у нас назывались ЛИ. От женщин, которые там работали, доходили слухи, что, бывало, бомбардировщики с боевого задания не возвращались
Через село часто стали проходить военные грузовики, возившее бензин и авиабомбы. Почти постоянно над нами барражировали самолеты то ли охраны аэродрома, то ли это были тренировочные полеты. Иногда в середине ночи над селом на восток пролетали на большой высоте немецкие бомбардировщики бомбить город Горький. Звук моторов немецких самолетов был какой-то особенный, ноющий и все мы, кто в это время оказывались на улице, почему-то затихали, молча слушая этот зудящий гул.
Уже с лета 1942 года стали приходить похоронки на погибших односельчан. Извещения присылали в сельсовет и иногда приходилось слышать гнетущий душу женский вопль это шла из сельсовета несчастная вдова, живущая в крайней бедности, мать трех-четырех детей, потерявшая надежду на возвращение кормильца. Стали в деревне появляться раненые солдаты. Кто с изувеченной рукой, кто без ноги. Один пришел с перебитым горлом. Говорил он с трудом, прижимая к отверстию какой-то металлический клапан.
Как-то приятель Коля Ефимов под большим секретом дал мне какой-то листок бумаги, размером с полстраницы школьной тетради. Это оказалась власовская листовка с призывом к красноармейцам сдаваться немцам в плен. На листовке был небольшой портрет военного в очках. Это был сам генерал Власов, перешедший на сторону немцев и формировавший армию из пленных советских солдат. Листовка к приятелю попала, видимо, от отца, пожилого ворчливого портного, натерпевшегося от советской власти. Наверняка Колька взял её без спроса. Держать дома такую листовку было очень опасно за такое не только сажали в тюрьму, но и расстреливали «по законам военного времени». В войну с этим было очень сурово. Пару дней зачем-то я держал листовку у себя, пряча её во дворе в поленнице дров. Деду не сказал и не показал. Думаю, если бы он узнал, то выдрал меня, по ходячему выражению, как сидорову козу.
Жизнь впроголодь
От военных лет осталось неистребимое ощущение жизни впроголодь. Колхоз на трудодни давал крохи. Я хорошо помню, как мы ходили с дедом Егором к колхозному складу получать зерно «на трудодни». Ему дали четырнадцать килограммов, мне три. Когда я бросился к ведомости расписываться за причитающийся заработок, дед Егор меня остановил и сказал, что я неправильно распишусь. Он все 17 килограммов, ссыпанные в один мешок, кинул на спину, и мы пошли домой. Потом я видел, как дед еще раз ходил к складу и еще раз получил эти 17 килограммов. Это всё, что колхоз нам выделил за год работы. А дело было в том, что заведующая складом хорошо относилась к деду, который иногда помогал ей по хозяйству.
Зерно, которое удавалось добыть «как Бог даст», дед прятал очень хитроумно. Если бы кого-то из нас поймали с зерном, то сразу обыск в доме, суд, тюрьма. Во дворе у нас был утеплённый хлев с деревянным полом для скотины. Дед Егор в тайне от меня ребенок, может проболтаться вырыл в углу этого хлева яму, положил туда мешок с зерном, закрыл её досками и закидал навозом. Мололи эти фунты зерна на жерновах, которые дед соорудил в амбаре. Про жернова не знали даже соседи, кроме самых близких. Иметь в хозяйстве жернова не разрешалось, за них тоже могли посадить. Логика простая коль есть жернова, значит на них что-то мелят, значит имеют что-то неположенное.
Чтобы выжить, мы на сорока сотках усадьбы умудрялись сажать не только картофель, но еще засевали маленький клин (участочек) просом, а иногда и рожью. После как в старину урожай молотили цепами во дворе. Но основным, чуть ли не единственным продуктом питания, во время войны был картофель.
Его ели сами, им кормили скотину и кур, а основную часть урожая по осени сдавали государству. Поэтому весной в землю сажали не целые картофелины, а тоненькие срезы «с глазком». Картофель, вместе с лебедой, добавляли в тесто, из которого пекли хлеб, отчего он был очень невкусный. Его ели варёным, ели в супе, из него бабушку Люба пекла оладьи, пирожки.
Небольшим подспорьем было молоко козы, зимой мясо овец и пшённая каша. И, кажется, всё. Правда, летом были огурцы, морковь, помидоры. В летнюю пору в качестве первого блюда часто была тюря хлеб, накрошенный в воду или квас. Иногда пшенный суп. Зимой щи из капусты с небольшим количеством мяса, но это не каждый день чаще щи были «пустые». Перекус во время работы одно или два круто сваренных куриных яйца, кусок хлеба и бутылка воды. Ну, и огурцы.
Картофель, мясо, яйца приходилось сдавать государству. Сдавать мясо надо было в любом случае, даже если не было на дворе скотины покупай, но сдавай. Государству не было дела, как колхозники будут выживать. К весне картофеля, как правило, не оставалось. Когда земля оттаивал, мы, мальчишки, шли на колхозные картофельные поля собирать оставшиеся с осени картофелины. Пролежав зиму под снегом, ранней весной они превращались в крахмальную вонючую, но съедобную массу, которую после промывки бабушка пускала в дело пекла блинчики. Еда была, конечно, довольно противная, но все-таки еда.
Конец войне!
Утром 9 мая я пришел в школу почему-то так рано, что оказался единственным. Вскоре появилась одноклассница Аля Полюшкина и радостно говорит: по радио сообщили война кончилась. Скоро вся школа гудела детскими голосами. Описать состояние сложно. Теперь не будут гибнуть люди, не будет каждодневного беспокойства за фронтовиков, скоро придут из армии близкие, начнется какая-то новая жизнь.
Все школьники вышли на улицу, а что делать дальше непонятно. Вышла с красным флагом в руках директор школы Екатерина Алексеевна Антоновская. Осмотрела нас, поздравила с победой. Я попался ей на глаза. Говорит: поднимись на крышу школы и закрепи флаг на шток башенки. Я быстро залез на крышу, поднялся на башенку, которая возвышалась над коньком и бечевкой прикрутил к штоку флаг. С крыши посмотрел на толпу школьников, которые вразнобой кричали ура, на деревню. А к школе уже начали собираться люди. За речкой, в колхозе «имени Крупской», около сельсовета заиграла гармошка, послышалось пение. Появилась гармонь и около школы. Все двинулись к сельсовету, где на поляне начинались пляски.
Молодые женщины или как в деревне принято говорить бабы, в круге по две или четыре плясали с припевками-частушками. Плясали и пели как-то исступленно, с надрывом. Сюжет частушек о беде войне, о подлом Гитлере, о тоске, о встречи с «милёнком», с «хозяином». Запомнилась частушка, пропетая молодой колхозницей:
Вот и кончилась война
Вот и Гитлеру капут
Теперь временные жёны
Как коровы заревут.
На гармониках играли два моих одноклассника. А народ всё подходил. В основном молодежь, много женщин средних лет и вовсе отсутствовали мужчины, которых даже раненых было в селе очень мало. Пошли все в клуб, расположенный в церкви. Там какие-то начальники что-то говорили со сцены, а потом опять пляски и песни. Слёзы пожилых женщин, у которых не вернулись мужья, сыновья. И так весь день.
А в душе моей, тринадцатилетнего мальчишки, в голове, копошились какие-то неосознанные, недодуманные мысли: теперь не надо переживать за отца, которого могли в любой момент взять в армию и отправить на фронт. За дядю Саню, который вот уже четыре года на фронте, каждый день в опасности. Не будут посылать маму на всю зиму «на дрова» в лес пилить деревья. Возможно, скоро вернется Настя с торфяного болота под Орехово-Зуевым. Бабушка Люба не будет, когда я читаю письма дяди Сани с фронта, утирать уголком платка слезы на глазах. А дедушка не будет отворачиваться, скручивая «козью ножку», чтобы я не видел слез на его глазах.
Теперь, возможно, начнется какая-то другая жизнь. Наверное, не голодная. А мать почему-то надеялась, что после войны распустят колхозы. Говорила: да разве мужики придут из армии, и согласятся работать за так, за «палочки». Она имела в виду неоплачиваемые «трудодни».
Живу в Выксе, учусь в техникуме
В мае 1945 года я сдал экзамены за 6 класс и начал просить мать, которая собиралась в Выксу, где после раскулачивания деда работал мой отец, взять меня с собой. Очень хотелось посмотреть город, Оку настоящую, большую реку, пароход, на котором предстояло плыть. Уговорил, и вот завтра мы с ней идём в Починки. Это ближайшая, в тридцати верстах, пристань на Оке. Еще днем попросил у бабки Любы небольшой мешок, положил в него кое-какие вещички, вложил в углы по картофелине, обмотал их концами бечевки, середину которой петлей накинул и затянул в верхней части. Получился вещевой мешок с лямками «сидор» как его называли в годы войны. Бросай за спину и в путь. Наутро встали с восходом солнца путь к реке неблизкий. К пароходу надо было прийти к середине дня.
Иван с сестрой Полиной, Выкса, 1947 г.
Как только солнце поднялось и стало тепло, ботинки снял и пошел босым. Километров через 1015 ноги стали уставать, плечи начали болеть от бечевок, несколько раз садились отдыхать. Вот уж видна река, скоро пристань, но вдруг над землей поплыл басистый звук пароходного гудка. Опоздали, следующий пароход через сутки. Мама была немного расстроена, а мне все внове: и ночевка на пристани, и якоря с толстыми канатами, и широкая-преширокая на целый километр река, и проплывающие мимо в темноте с огнями баржи, нагруженные в Касимове гравием.
Наутро я искупался в Оке, мы позавтракали съели по куриному яйцу с хлебом, по огурцу зелёному, запили всё это кипяченой водой из стоявшего в углу бачка. Часа в три дня к пристани, хрипло гудя, подвалил большой колесный, двухпалубный пароход «Максим Горький». У нас места были общие на корме в трюме, но я практически до позднего вечера ходил по всему пароходу, всё рассматривал. Особенно меня поразила паровая машина с большими шатунами и до блеска начищенными деталями и топка, в которую кочегар бросал уголь. Машина натружено гудела. Очень хотелось подняться на верхнюю палубу, но там всё было начищено, блестело, и гуляли хорошо одетые люди. Туда с билетом третьего класса входить не разрешалось.
В середине ночи пароход пришвартовался к пристани в Досчатом, мы часа два-три подремали в вагоне узкоколейки рабочего поезда и вот я еду на поезде. Первый раз в жизни.
Выкса в то время представляла собой большую небедную деревню. Дома преимущественно деревянные, асфальта практически не было. Несколько десятков домов были кирпичные, большие двух и трехэтажные. В городе было два или три госпиталя, и вокруг всегда было много находящихся на излечении раненных солдат. Одетые в белое исподнее бельё, они гуляли, сидели или лежали на траве в соседней сосновой посадке.
Очень огорчило, что жить пришлось в землянке, а не в городской квартире, как я мечтал. Дело в том, что отец задумал поставить дом перед самой войной, но не успел. На участке стоял посеревший сруб, простоявший там всю войну. А чтобы не слоняться по съёмным углам и комнатам, отец в склоне пригорка соорудил довольно просторную землянку площадью 810 квадратных метров со срубом внутри. В ней он сложил печь, поставил железную кровать, маленькую кухоньку, стол, вдоль стены широкую скамью, провел электричество. Он в землянке прожил всю войну, и я там зиму зимовал, когда начал учиться в техникуме. Но меня такое жилье смущало, мне было неловко перед знакомыми ребятами. На следующий год летом мы сняли комнату в большом частном доме на соседней улице.
Через две недели я вернулся в свое Гридино уже немного другим. Я увидел пароход, раздольную Оку, гремящий по рельсам паровоз, большие кирпичные дома, завод, рабочих, которые плавят металл, «городских» мальчишек. Я увидел иную жизнь, в которую мне предстояло внедряться.
Весной 1946 года, сдав восемь экзаменов, я закончил Гридинскую неполную среднюю школу-семилетку и получил аттестат. Оценки в нём были всякие, в том числе и несколько троек. Продолжать ли учёбу в школе или идти в техникум так вопрос передо мной не стоял. Моя задача скорее начать работать и не быть иждивенцем. Иной вариант в доме не обсуждался. Начал собирать документы для поступления в Выксунский металлургический техникум. Сходил за 12 километров в Пителино в милицию получил свидетельство о рождении, попутно сфотографировался. С фотографии, которая сохранилась, смотрит тощенький, робкий мальчик. Сейчас внуки Серёжа и Саня, глядя на сохранившуюся фотографию, говорят, что мальчик на фотографии на пятнадцать лет «не тянет». Экзамены сдавал как-то неуверенно, сказывался комплекс деревенского жителя. Среди предметов, которые предстояло сдавать, была и Сталинская Конституция СССР.
Поступил и в сентябре начал учиться. Попал на отделение паросиловых установок, в группу 1 ПСУ. Кроме двух групп ПСУ были две группы прокатчиков металла и одна мартеновцев. Мне положили стипендию, кажется 220 рублей. Для сравнения зарплата отца, рабочего горячего цеха в заводе, составляла примерно 1.200 рублей. Получил я также продовольственные и промтоварные карточки.
Техникум размещался в двух корпусах бывшего Выксунского женского монастыря Иверской Божьей матери. Рядом в развалинах стояла громада Троицкого собора. Большевики пытались взорвать монастырское здание, но смогли только обрушить купол. Наверное, закончилась взрывчатка. Полуразрушенный огромный купол лежал внутри храма.
Учеба шла нормально, но я видел, что уровень моей грамотности был низким по сравнению со знаниями выксунских ребят. Во всем чувствовалась послевоенная скудность. Студенты ходили бедно одетые, кто в чём. Я одну зиму ходил в солдатских галифе, купленных отцом на базаре.
В стране действовала карточная система распределения всего и съестного и так называемых промтоваров. Хлеба рабочим полагалось по 500 грамм на день, какое-то количество масла сливочного или растительного. Видимо, полагалось и мясо, но я помню только тушёнку. Когда садились обедать, сестра Полина каждому из нас себе, отцу и мне, мамы за столом я почему-то не помню к тарелке клала два кусочка хлеба. Стоило больших усилий не съесть их до того момента, когда будет налит суп. А ведь второй кусочек надо было сохранить ко второму блюду
Иногда я ходил в завод получать по карточкам причитающийся отцу хлеб. Идти до дома минут сорок и не дотронуться до хлеба не хватало сил. Помню, как однажды я принес домой только корку весь мякиш понемногу незаметно для себя съел. Отец ругал не сильно, но на обед я хлеба не получил. Сливочное масло на карточки часто давали прогорклое, но деваться было некуда ели.
Особенно тяжелым был голодный 1947 год. Весной варили пустые щи из крапивы. Есть их было невозможно, в рот не шли. Бывало, ходишь по своей землянке, заглядываешь в стол, ящики, где обычно содержалось что-то из съедобного, на плиту нигде нет даже крошки еды. Наваливалось состояние отчаяния и страха. Как-то дотянул до каникул и в деревню, к деду и бабушке. Тут все-таки огород, лес, зелень, «приварок». А вот как отец с его тяжелой работой в трубопрокатном цеху дотянул до осени с таким питанием не знаю. В памяти остался страх потерять продуктовые карточки их не восстанавливали выживай, как можешь.
В конце 1947 года отменили карточную систему и провели денежную реформу. В магазинах продуктов как-то не добавилось, а первое время стало даже хуже. Старые деньги нужно было поменять на новые в пределах ограниченной суммы. «Лишние деньги», которые у многих накопились за войну, в спешке и суете тратились на самые неожиданные вещи, особенно при бывшем в то время тотальном дефиците. Помню пожилую деревенскую женщину, которая покупала в книжном ларьке несколько томов Бальзака и клала их в грязный мешок
Голодное колхозное военное время заканчивалось. Впереди была новая самостоятельная жизнь.
Светлана Гужева
Детство под бомбами
22 июня День Скорби и Печали в России
Уходят ветераны войны 1941 1945 года живые свидетели трагических лет нашей Родины. Тихо уходят из жизни и их дети Дети Войны. Я родилась в канун самой страшной войны. Моё детство связано с ней отрывочными, но яркими воспоминаниями. Оно прошло в Польше, на оккупированной немцами территории.