В начале войны мы жили в маленьком городке Бельске Белостокского воеводства. Сейчас я знаю, что он маленький, а тогда был для меня неведомым и безграничным. Вижу себя, стоящую за большим деревянным забором, в котором сломана одна доска. Через образованный ею просвет наблюдаю ставшее привычным движение за ним: строй шагающих немцев, тяжёлый топот их сапог по булыжной мостовой. Слышу их залихватский марш с непонятными гортанными звуками «хайли хайлё». И мама, и пани Тиминска, у которой мама снимала комнату, не разрешали мне с маленьким братом выходить за ворота. Но однажды я нарушила запрет, потому что на той стороне улицы увидела грузовик туго набитый черноволосыми детьми. Грузовик стоял. Дети шумели, кричали. Увидев меня, замахали руками, звали «покататься». И я, робко оглядываясь на ворота, посеменила к машине. Покататься не удалось. Машина рванула и понеслась в безвестную даль.
Через тридцать лет с колотящимся сердцем я ворвалась в памятные ворота, влетела по трём старым каменным ступенькам в комнату детства, где плакала моя молодая мама, лёжа плашмя на диване, и где я просыпалась по ночам от глухих звуков стрельбы. (Выросла, узнала: каждую ночь за городом расстреливали евреев).
Семья из двух молодых поляков опешила, когда я, в великом волнении оглядывая комнату, зарыдала навзрыд. Они готовы были принять меня за сумасшедшую, но следом, торопясь, вошла пани Тиминска и объяснила ситуацию. Поляки всё поняли: эта русская женщина помнит войну, своё невозвратное детство в этих стенах. Они даже всплакнули вместе со мной и бывшей хозяйкой этого дома, пани Тиминской. Не плакала только моя дочь подросток, с неловким удивлением наблюдая сцену. Но и у неё запрыгали губы, когда я коснулась воспоминаний о машине с цыганскими детьми. Позднее выяснилось, везли их убивать. Ведь с позиций фашизма они генетический мусор.
Всё та же резная, белая облицовка старинной печи! И те же окна, из которых я ребёнком, стоя на табуретке, глядела на развилку дорог. По одной, булыжной, грохотали немецкие машины с награбленным добром. Она вела в Берлин. По ней маршировали немецкие солдаты. А другая дорога вела вглубь города и на пустыри за городом, где стреляли в живые человеческие мишени. Как забыть эту холодную, нетопленную комнату и маму, сидящую на столе с ногами в окружении каких-то тряпок? Что-то вроде валенок шила она мне из рукавов изношенного пальто пани Тиминской. Близилась зима 1943 года. Ничего не знала мама про масштабные военные действия Советской страны, про скорый прорыв Ленинградской блокады, про победоносную Сталинградскую битву в феврале. И судьба мужа, моего отца-партизана была ей неизвестна. И эта томительная, изнуряющая неизвестность, долгая тоска, мучащая её, передалась мне. Я не помню себя весёлой, беззаботно поющей, прыгающей с мячом или скакалкой. Печаль свила гнездо в моём сердце, на долгие годы поселившись в нём. Мама с шитьём на высоком столе, а я бегаю под стол и прошу маму сделать мне «куку Лялю», куклу. Мама складывает тряпки в маленький свёрток, перевязывает его с двух концов. С одной стороны рисует большие глаза, нос и широкий рот в улыбке. Вот и готова прекрасная игрушка! Однажды я поделилась этим воспоминанием с уже постаревшей мамой. Она долго глядела на меня, потом ушла в себя, погрузившись вглубь прошедших лет. И словно очнувшись, подняв высокие, не поседевшие брови, спросила:
Неужели ты помнишь это? Тебе было три с половиной года.
Мама с интересом оглядела меня и потребовала описать обстановку комнаты. Немудрёную обстановку я помнила с фотографической точностью. Только теперь, через тридцать лет, старинная печь, окна в комнате детства, высокий дубовый стол и сад пани Тиминской, в который я выбежала, чтобы всласть выплакаться, оказались меньше, чем я помнила. Выросла девочка В небольшой нише за печкой я обнаружила этажерку с книгами. Какая находка! Книги моих родителей, тихо притулившиеся здесь, в ожидании меня! «Стихотворения» П. А. Козлова с датой издания 1884 года, «Сочинения» Ф. М. Достоевского 1895 года издания с пометками мамы, более поздние издания (19471948 годы) Л. Н. Толстого, Н. В. Гоголя. Всё это свалившееся на меня богатство я сгребла и перевезла через таможню в поезде «Москва Берлин» в свой дом.
А тогда остро врезался в память противный рёв летящих над головой немецких самолетов. С неба валились бомбы. Мы с братом спасались от них в земляных ямах, вырытых в огороде пани Тиминской. Так велели взрослые, которые и сами запрыгивали в эти ямы во время бомбежки. Там же какое-то время спасалась фрау Марта, живущая по соседству. Она не смела поднять глаз на русскую семью, вжималась молча в общую для всех ласковую теплоту земли. Помню, как фрау Марта выходила на крыльцо, провожая мужа, и кричала, вытянув вперед худую руку: «Хайль Гитлер!». Толстый, короткий немец, крутанув на каблуках, проворно разворачивался в сторону своей фрау и, резко вскидывая руку, отвечал: «Хайль!» Фрау любила музыку Генделя, обожаемую Гитлером. Однажды она поманила нас с братом пальцем, привела к себе в квартиру, и я впервые увидела рояль. Откинув чёрную, блестящую крышку рояля, фрау Марта тронула клавиши, и мы услышали мощные, глубокие звуки. Они заполнили всё пространство, и казалось, вырвались из тесных пределов жилища. Довольная произведённым эффектом и своим влиянием на формирование культуры в диких заморышах, фрау сыграла ещё несколько тактов из Бетховена. Два имени композиторов, хоть и с чуждым произношением, запомнились. Запомнились и длинные конфеты, завёрнутые в яркие бумажки, которые, выпроваживая нас, торжественно вручила фрау. До самой конфеты-сосульки, добрались не сразу: долго развёртывали её серпантинную одёжку. Как рассказывала мама в своём «Дневнике», фрау в конце переломного 1943 года, заполняя ведро воды у колодца, отчаянно плакала. Она провожала мужа на восточный фронт, откуда он и не вернулся. Женщины двора, узнав об этом, не позволили себе злорадства. Слёзы по близким для всех женщин одинаково горьки. Мою молодую мать поляки прятали, чтобы её не увезли в Германию. Она была женой коммуниста. В начале июня 1941 года подвижная, не озабоченная семьёй тётушка Капа, решила навестить семью племянницы, предприняв далёкое путешествие. Домой, в Россию, в любимый ею Торжок, она вернулась через долгих пять лет. Бывшая учительница-атеистка стала нашим ангелом хранителем. Она ходила по миру в соседние деревни и приносила в дом хлеб и картошку. Часто ей приходилось работать в крестьянских полях, тогда в доме появлялось молоко для младшего брата. В 19441945 годах фашисты стали лютовать, жгли окрестные деревни, прочёсывали дома и забрали мою мать с братом. Пани Тиминска уже не чаяла встретить живой свою русскую подругу с несчастным двухлетним сыном. Решение удочерить сироту, так она меня называла, давно зрело в её любящем сердце. Сын Юрек подрос. Хотелось иметь девочку, помощницу в большом хозяйстве. Тем более, что она была моей крёстной матерью. Пани прятала меня в сундук, где я спала. Там было темно, через щели просачивался воздух и глухие звуки голосов. Я не знала, что есть другая жизнь, есть дети, которые спят мирно и спокойно в чистых кроватках и принимала невзгоды, как должное со смирением и кротостью. Помню, как пани Тиминска привела меня в церковь и подвела к красивой картине с изображением бородатого дяди в дивных одеждах. «Молись за папу с мамой боженьке», сказала она и показала на картину. В другой раз в церкви был выставлен маленький гробик, в пышных кружевах. В нём лежал, утопая в белых, мелких цветочках, хорошенький мальчик. Все взрослые подходили к гробику и целовали мальчика. Заставили и меня поцеловать холодный лоб. Я чувствовала невероятную зависть к этому мальчику, которого все так нежно целовали. Долго тайно вынашивала мечту о том, как буду лежать в белом красивом гробике, и все будут плакать и жалеть меня.
Маму с братом полицаи выпустили. У брата тело покрылось нарывами, а мама почернела. Оставаться в городке стало опасно и вот мы вместе с другими беженцами бредём в польскую деревню, где советских людей встречают сочувственно, ждут добрых известий с фронтов, кормят поят нас, детей. Стоит жаркое лето. Мама с Капой днём работают в поле у крестьян, приютивших нас, а на ночь уходят в землянку. Я уже большая, как говорит мама, потому что мне пять лет. В доме живёт огромный, пушистый зверь. Это кот Томик. Брат его боится, а я глажу, и он мурлычет.
Эту ночь я помню всю жизнь. В тесную землянку набилось много народа. Грохотала канонада, гнали немцев. Люди тревожно перешёптывались, молились, скорбно всхлипывали. Я шепнула маме, что хочу «на двор». Когда вылезла из землянки, увидела яростно пылающий огнём горизонт. Такого огромного, кровавого неба с безумием мощных взрывов забыть невозможно. В эту ночь так хотелось спать! Но землянка содрогалась, сыпалась, и люди не выдержали побежали, кто куда. Бросились из землянки и мама с Капой. Брата несли на руках. А я бежала и набегу спала. Утром на месте землянки оказалась вспаханная взрывами снарядов земля. Линия фронта проходила совсем рядом, в десяти километрах. Мы обосновались в другой землянке, прожили лето, опасаясь вернуться в Бельск, где фашисты две недели удерживали в погребе маму с братом. Мирились с немыслимой антисанитарией: вшами, блохами, гельминтами, которые буквально пожирали нас, детей. Слово «СМЕРТЬ» звучало очень привычно и обыденно. То и дело взрослые говорили про тех, кого убили или кто умер. Поэтому, когда в 1946 году нашелся мой отец- партизан и подарил мне первую настоящую куклу с розовыми щёчками, голубыми глазками в нарядном платье, я её к вечеру похоронила: вырыла ямку и засыпала куклу землей. Кто-то наблюдал траурный ритуал, совершаемый мной, и отрыл красавицу. Больше я эту куклу не видела. Уходя на военные учения, а оттуда на фронт, отец не знал, что оставил беременной маму. Маленький сын был подарком. Отец перевёз нас в белорусский городок Клецк, в котором оставались грубые следы войны разбитые танки. На одном из них, ближе к нашему дому, мы с братом играли в войну. Для школы я была мала, потому целый день, пока родители работали, мы были предоставлены себе, что радовало, возбуждая «бродяжий дух». Однажды мы обнаружили военный госпиталь, где лежали наши раненые солдаты. Не забуду, как страшно было увидеть в стороне свалку из человеческих рук и ног.
Семья Гужевых в 1946 г.
Когда наша семья вернулась в Россию, я пошла в первый класс школы с ласковым названием «Ёлочки».
Дети смеются надо мной: я путаю русские слова с польскими и белорусскими, а от гула наших, советских самолетов, прячусь под парту. Уроки делаю при свете керосиновой лампы. Торжок немцы бомбили с воздуха, потому город живёт без света. До сих пор в памяти руины каменных домов по правому берегу реки Тверца. В одном из них на искорёженных перилах долго висела вверх ногами кукла. Вместо тетрадей нам раздают солдатские газеты, на полях которых мы учимся писать буквы. Они расплываются на серой газетной бумаге, причиняя мне страдания, ибо оказалась я добросовестным школяром. Ручки у нас деревянные палочки с железными перьями, которые мы называем лягушками. Окунаем свои «лягушки» в жидкие чернила и пока несём к бумаге, увы, делаем на ней кляксы. Живу я с Капой, родной тётушкой мамы, в полуподвале старого двухэтажного дома. Из окошка вижу ноги прохожих, спешащих или ковыляющих по главной улице Торжка, знаменитой Дзержинке. На ней возвышается дом дворянина Пожарского, у которого неоднократно гостил Пушкин, нахваливая хозяина за котлеты из дичи. По этой улице холодными утренними часами водят на работы пленных немцев. Вот они, «доблестные» немецкие солдаты! Теперь они молча, без воинственной своей песенки «хайли хайлё» шагают строем на работы. Мы с Капой ждём, когда они пройдут, чтобы пересечь улицу. Я помню, как Капа всё сильнее сжимает мою руку, будто, как прежде боится, что меня схватят. Но немецкие солдаты ни на кого не смотрят, тупо вперившись глазами в затылки впереди идущих по строю. Моросит дождь, по серой дороге серой сороконожкой движется бывший враг. Впереди наш молоденький, русский солдат с очень серьёзным лицом. Я ничего не испытываю, кроме болезненного любопытства: куда и зачем их ведут.
Пленных немцев ведут восстанавливать Торжок Мой-то дом они не восстановят
Капа начинает подозрительно сморкаться. Плачет. Хорошо, что немцы прошли, не видят. Капа до последних лет не могла примириться со страшной бедой разбомбленным своим домом. Осознать всю трагическую несправедливость её жизни детским зыбким умом я не умела. Её рассказы о чудесном яблоневом саде, весёлом гамаке между их стволами и упруго клокочущем ключе за огородом воспринимались туго, словно через тусклое стекло. Но с годами разительный контраст впечатлений от гогочущих немцев, колоннами двигающихся по Бельску (с лозунгом drang nach osten), и тихим их строем с одинаковым у всех выражением тупости стал вызывать горькую мстительную насмешку: так вам и надо за слёзы мамы и Капы, за страдания отца партизана. И за моё детство.
В летние каникулы 1956 года я гостила у бабушки Фроси в селе Игнатовка Ульяновской области. Помню, как она оживилась, засуетилась, ожидая возвращения пропавшего без вести сына Петеньки. В это время из Германии стали возвращаться советские военнопленные. В село вернулся один искалеченный солдат. Это известие всколыхнуло всю деревню. Сразу помолодевшая, обретя упругие движения рук, ставила бабушка на ночь в жаркий зев печи чугунный котёл со щами. «Вернётся сынок, а у меня щи горячие. Уж больно любил он щи из печи!». Она отправила на фронт сразу четверых своих сыновей. На Коленьку, морского пехотинца, скоро пришла проклятая повестка с известием о его героической гибели. Возвращение моего тяжело раненого отца, Шуроньки, из небытия пяти лет было чудом. Вернулся весь в орденах сын Митенька, лётчик североморец. А вот Петеньку, младшего из сыновей, бабушка горестно ждала до конца своих дней. «Грех это детей от матери отымать на войны», убеждённо говорила она, сжимая жилистые руки крестьянки. Такие же слова я вычитала у графа Л. Н. Толстого. «Война есть убийство. И сколько бы людей не собиралось вместе, чтобы совершить убийство, и как бы себя не называли, всё равно это самый худший грех»
Виктор Черняк
Эвакуация
Витя в 1943 г.
Если бы победили они, они бы меня убили. Когда они напали на СССР, мне было два c половиной года. Они кинули бы меня в огонь, проткнули бы штыком, вырезали бы из меня внутренние органы, закопали бы живого, а может быть, подняв за ногу, ударили головой о стену. Моих бабушек и дедушек, родителей моих родителей, и всех их соседей стариков с маленькими, как я, детьми они загнали в реку и там с хохотом расстреляли, как в тире, потешаясь и показывая пальцем на уносимые течением тела.
Если бы моя старшая сестра гостила у наших бабушек и дедушек, как гостила каждое лето, ее бы тоже убили. У нее там были друзья девчонки, мальчишки. Бегали босиком по улицам городка, купались в реке, воровали в садах яблоки, а по вечерам сидели на лавочке, рассказывали страшные истории про чертей на мельнице и немецких шпионов. В то лето родители, занятые работой, просто не успели отвезти ее к родным в Белоруссию. Они подумывали, не отправить ли заодно и меня большой уже. К тому же бабушки-дедушки еще не видели своего московского внука.
Папа хотел сказать что-то очень важное, поглядывал на каждого из нас на маму, на меня, на мою сестру, потом на стрижей за окном, хитро помедлил догадайтесь, мол, сами. И вдруг сказал, что завтра у нас что завтра у нас воскресенье, а погода у нас завтра какая погода завтра у нас, правильно, хорошая. Мы с сестрой почувствовали что-то важное, верней, первая почувствовала она, а я увидел, что она почувствовала, и тоже почувствовал приближающуюся радость. И тут папа не выдержал и заявил: завтра все пойдем угадайте куда В кино, в цирк, кататься на метро, закричали мы с сестрой. Да какая разница, главное вместе. И тут папа сказал: завтра пойдем в зоопарк! Полночи мы с сестрой бесились, носились по комнате, прыгали и орали от радости, изображая тигра, медведя, слона и других зверей, а папа сердился, говорил, что он передумал зоопарк отменяется, а мы ему не верили, потому что папа сердился не по правде, а только делал вид, что сердится. И мама тоже радостно сердилась и весело ругала папу: детям спать надо!
В зоопарк мы действительно не пошли, потому что в воскресенье началась война.
Слышал? Сказали, что мобилизации подлежат военнообязанные, родившиеся с 1905 по 1918 год включительно, мама показала на радио. Значит, ты не подлежишь, старый уже.