Сразу после папиного сообщения в семье закипела работа по подготовке к поездке. У каждого была своя задача. Нам с бабушкой (маминой мамой) достался, как мы считали, самый ответственный участок: мы производили гвозди. «Производили», конечно, не совсем точно сказано. Это ж вам не в магазине купить, выбрав нужный размер! Во время войны даже магазинов, где продавались всяческие строительные железки, вовсе не было. Отец, выписав на заводе доски, организовал их подвоз. В защитных ящиках из этих досок доставлялись с фронта на завод для ремонта искореженные самолеты, после разборки упаковка превращалась в дрова, в горючий подсобный материал, из которого обильно торчали шляпки гвоздей: «ковыряй не хочу». Мама и бабушка перетаскивали доски с улицы на площадку третьего этажа, где мы с бабушкой двуручной пилой их распиливали, а потом гвоздодером извлекали гвозди, подцепив за шляпку. Распрямляли их на кувалдочке, раскладывали в ящички-коробочки, которые заранее предусмотрительно заготавливал отец. И вот только тогда этот ценнейший строительный материал бывал готов. Сделан. Произведен.
Для нас работа была не внове. Два предыдущих года наша «гвоздодельня» неустанно работала. Созданный ценный строительный материал выменивался на съестное, когда мама и ее однокурсницы ездили на восток от Москвы, чтобы кое-что (и гвозди в первую очередь) обменять на продукты.
И вот настало то утро, когда мы с отцом двинулись. Выехали в темноте, Москву проехали «наощупь». Навстречу попадались осторожно фырчащие машины, высвечивающие перед собой один-два метра пути. Да и мы следовали в расплывчатом луче света, который падал на дорогу через узкие прорези фар.
На Калужскую дорогу выбрались, когда забрезжил рассвет. Была поздняя весна, дороги чуть-чуть подсохли, но порой встречались громадные промоины. Я с отцом ничего никогда не боялась, хотя водитель он был тогда начинающий, неопытный. Только однажды робко спросила: «Пап, а если застрянем?» Но он твердо ответил: «Тань! У нас в машине лебедка!» И объяснил, что коли машину засосет, накинем на какой-либо пень, камень, ствол цепь, которая была намотана на большую катушку, укрепленную между фарами, и сами себя вытащим. (Ну, прямо по барону Мюнхгаузену, про которого мне еще суждено было прочитать).
Лебедкой в ту поездку нам воспользоваться не пришлось.
Дороги были пустынны, но останавливались мы довольно часто: проверки документов. Патрульные стояли в огромных валенках с галошами. Козырнув, представлялись, а потом, положив флажки под левую руку, брали у отца документы. Читали очень внимательно, вскидывая глаза на лицо отца, один или два раза спросили про девочку. На меня тоже была своя запись.
С окружающими пейзажами загадка: порой кажется, что по сторонам мне виделись разрушенные, сожженные деревни, с узнаваемыми «памятниками войны» торчащими трубами русских печей и кучей обгоревших кирпичей вокруг. Но, вспоминая годами позже нашу поездку, не могу ручаться: были то реальные картинки или кадры кинохроники. В до телевизионный век зрительные образы преподносило нам кино. Ходили в заводской клуб по субботам, воскресеньям, иногда еще разок среди недели. А там перед каждым сеансом шли документальные сюжеты «Хроники дня»).
Зато куски разбитой дороги помню отчётливо. Наверное, потому, что внимательно смотрела вперед, как заправский штурман, предупреждая отца о колдобинах. И все ждала, когда появится «разъезд», так именовали маленькую остановку на железной дороге. Думаю, надоела отцу своими вопросами.
А что тебе «разъезд»?
Туда баба Дуня приезжала за нами на лошади.
Помнишь? И добавил: Сейчас на лошади не приедет.
Мое довоенное воспоминание ему было приятно. Последние годы перед войной нас меня, двоюродную сестру Галку, мамину маму, бабу Витю отправляли на лето в Товарково. И вот на разъезде нас встречала папина мама, баба Дуня. Она казалась основательной и осанистой. Наверное, потому, что была большеносая, толстоватая, с крестьянски заскорузлыми руками и неторопливо-округлыми движениями. Принимала вещи из вагона и шла впереди нашей колонны к столбику, где была привязана лошадь с телегой. Оглядывалась через плечо и говорила:
Садись вперед! Рядом со мной!
И все знали, к кому обращены бабушкины слова. Отец поднимал меня и водружал туда, где были закреплены вожжи. Потом на телегу грузился весь скарб, рассаживались остальные. А баба Дуня, едва «вырулив» на прямую дорогу, давала мне в руки два широких мягких ремня, расходящихся вперед к оглоблям, хомуту и лошадиной морде. И устанавливалась незримая связь между тобой и этим замечательным животным Так бы и сидела, ехала и ехала, проверяя степень послушания лошади движению моих вожжей. Это было каким-то волшебством, которое я страстно ожидала и которое греет до сих пор. «Пап, ну когда же «разъезд?»
Помню, как папины руки лежали на руле. У отца были красивые, крупные руки. Он молчал. Я тогда не понимала, как он волновался, приближаясь к деревне, где родился и жил до семнадцати лет. Только раз коротко бросил, когда дорога шла мимо кущи деревьев: «Уже погост». Я поняла, о чем речь, потому что до войны баба Дуня водила нас на это кладбище: «Тут лежит твой дедушка Петя, а вот маленькая могилка братика твоего папы, они родились в один день». Я знала историю, как родились близнецы. Первый был толстенький и сильный, а второй дрожал и едва дышал. Женщины обкладывали слабенького подушками, нагретыми на печи. Выжил этот маленький. Кстати, у отца никогда не мерзли руки и ноги, может, хранили то давнее тепло.
Дорога бежала и бежала, после погоста должна была показаться деревня. Но деревни не увиделось. Дорога шла по бесконечному полю. На ближнем горизонте маячила одинокая согбенная женская фигура. И тут «Додж» рванул. А потом отец затормозил, выскочил из машины, обнял эту женщину. Она уткнулась ему в плечо. А он гладил ее по голове, по плечам. Я не признала бабу Дуню в этой маленькой, худой, сгорбленной старушке. Даже боялась к ней подойти. А они вели свой разговор:
Мама! Откуда узнала, что сегодня приедем?
Да я, как письмо получила, так и встала.
С тех пор и стоишь? Сколько дней?
Семь. Все боялась пропустить.
Мама!? отец показывал вперед, туда, где раньше стояла наша деревня.
Да, Лёнюшка, только дом Лысёнковых остался. Я ж писала. А нынче и я достроилась, наш дом подняла.
Новый дом меня разочаровал. Он совсем не был похож на довоенный. Тот был просторный, состоящий из двух половин: зимней и летней. В каждой по фасаду и торцам прорублено было по три окна.
Разделен дом был широкими сенями, которые выходили на улицу застекленным крыльцом. Задняя стена сеней заканчивалась большой, обитой дерматином дверью, что вела в крытый двор, где по отдельным загончикам стояла скотина: лошадь, корова с теленком, свиньи, овцы. Куриные полочки-насесты были закреплены по всему периметру скотного двора.
В главной, теплой половине, едва перешагнешь высокий порог (еще один заслон, кроме сеней и крыльца, зимнему морозу) русская печь с глубоким подом, из зева которого торчали ручки многочисленных ухватов. Все тут было на своем месте: широкая и длинная скамья от двери до угла, на ней вёдра с чистой колодезной водой, рядком несколько самоваров, неизменно сияющих, под скамьей вёдра с запаркой для скотины. Над скамьей полка, закрытая вышитой занавеской, там посуда. В самом углу высоко и уютно иконостас, где мерцала икона Казанской Божьей Матери (это я позже узнала, как зовется икона). Перед ней всегда, сколько себя помнила, синенький огонек лампады.
В зимней половине было еще две комнаты. Дальняя, непроходная, примыкала к боковой стенке русской печи, на которой была широкая лежанка: бабушка днем отдыхала тут. В передней части этого печного выступа была устроена печурка для сиюминутных приготовлений. Летом печурка выделялась в пользование нашей бабе Вите для готовки приехавшим из города детям.
Мы, приезжие, жили в летней половине, где были выгорожены две комнатки с кроватями от стены до стены. Когда нас, детей, укладывали днем спать и занавешивали окна, я любила наблюдать за лучиком солнца. Он пробивался через дырочку в занавеске, в нем плясали золотые пылинки. И что удивляло: когда просыпались, лучик был уже в другом месте.
Больше всего мы любили играть на чердаке. Взбирались туда по лестнице, приставной, но очень надёжной. «Шаг» этой лестницы был предусмотрительно мелок, под силу даже четырехлетней Галке, не говоря уж обо мне старшей. На чердаке были сложены деревянные ведра, какие-то палки с крючками, неизвестные всячины, но главное прялки, штук десять. Были они в полном порядке, и мы с Галкой их с упоением крутили, переходя от одной к другой. Откуда такое количество? Один из дедушек отца по мужской линии был мастер по прялкам, и первую из новой «серии» оставлял дома. Это было и большим богатством, и памятью. Второй дед ходил по деревням с бригадой, они выделывали овечьи шкуры, шили романовские полушубки. От него в семье сохранилось понятие о хорошем заработке, когда привозили «кошку денег» в буквальном смысле этого слова: выделанную шкурку животного, набитую деньгами, которые бригада делила уже в деревне.
Дом 1943 года меня поразил. Был он какой-то неаккуратный, можно сказать мохнатый: во все стороны между бревен торчали пучки жухлой травы. Позже я узнала, что вместо пакли, которой днем с огнем было не сыскать, бабушка утеплила сруб мхом. Дом оказался другого цвета, намного серее довоенного. Не сразу я поняла причину. Сложен он был из бревен сарая, рубленного из осиновых бревен, со временем основательно посеревших. Оттого-то и гляделся дом мрачновато. Угрюмости добавляли остовы мертвых деревьев, что были когда-то садом. Деревья не выдержали мороза, который накрыл центр России в зиму 1939/1940 годов. Односельчане через год-два повырубили коряги. А вот баба Дуня не спешила.
Немцы были в Калуге и ближайших районах с 16 октября по 30 декабря 1941года. Весной 1942 года баба Дуня начала свое строительство. В помощниках у нее был 13летний подросток Витёк. Он пришел в деревню, отступая с нашей армией осенью сорок первого. Сил у него хватило, чтобы добраться только до Товаркова. Баба Дуня пригрела его. Вместе они пережили оккупацию, вместе прятались в Лысёнковском доме, вместе смотрели, как горела деревня и наш большой дом, вместе горевали у тлеющих головешек. Витек думал, что баба Дуня после пожара откажется от него.
Леша! Я ему сказала: где один прокормится, там и двое не помрут. Тогда он и перестал дрожью дрожать.
Пока баба Дуня рассказывала, Витёк в дом не входил, что-то делал во дворе по хозяйству. Когда пришёл, старался вести себя незаметно. Мне запомнилось его неуверенное, даже пришибленное выражение лица и черные передние зубы. Отец старался усадить его за стол, но Витек, робея, отказывался.
Я его нахваливаю, говорю, что пропала бы без него, пыталась успокоить паренька баба Дуня. Не верит, еле отошел от страха. Сильно кем-то обижен был. Так-то он уже нормальный, но новых людей боится, расспросов опасается.
Витёк жил у бабы Дуни до своих восемнадцати. Бабушка выправила ему бумаги, назвав дальним родственником. Из деревни он уже после войны уходил в армию, к концу службы написал, что встретил девушку свою судьбу. Более ничего не знаю о бабушкином помощнике, так как через несколько лет после войны баба Дуня заболела, и дочь перевезла ее в Москву.
Так, начиная с первых месяцев сорок второго на пепелище деревни Товарково, как сейчас бы сказали, одна упертая старуха задумала построиться. Когда погода позволяла, разбирали они с Витьком прогоревшую крышу, накрывшую пожарище, выискивали крепкие куски железа, расклёпывали их, складывали в сооруженную сараюшку, ощупывали кирпичи фундамента и русской печки, выискивая те, что покрепче. Копались в углях, чтобы найти гвозди, скобы, пилы, топоры, чугуны, чугунки, самовары, ухваты, ведра, ложки, ножи, кружки. Поздней весной чинили инструменты, насаживали лопаты, разгибали гвозди, прилаживали ухваты, а едва теплело ходили в лес, заготавливали мох, чтобы, высушив, утеплять дом. Так начали они свой многодневный рабочий подвиг.
А опасность войны? Которая вот она, рядом, вокруг: артиллерийские обстрелы, бомбежки, мины. То, что бабушка и Витёк не подорвались, можно отнести только к одному обстоятельству: баба Дуня, уникальная сборщица грибов, обладала фантастической наблюдательностью и замечала любое отклонение от природной нормы, мину уж и подавно не пропустила бы.
Едва мы вошли и выгрузились, бабушка спросила о газетах, которые в письмах настойчиво наказывала привезти. Отец подбирал их тщательно по числам, считая, что новости в деревне почерпнуть более неоткуда. Бабушка сразу взяла пачку, от большого листа ловко оторвала квадратик, потом из-под столешницы достала чистый мешочек, набитый табаком. Подобные кисеты мы в школе шили для посылок на фронт. Бабушка отогнула один из уголков в заготовленном газетном квадрате, насыпала в него большую щепоть табака, свернула узкий, длиной сантиметров десять кулёк, верхний конец послюнявила, склеивая, затем перегнула так, чтобы табак остался в верхней толстенькой части, а нижняя превратилась в мундштук. Мы с отцом молча наблюдали, не могли отвести глаз от ее ловких манипуляций. Чтобы деревенская женщина курила такое трудно было представить. Отец только и выдохнул:
Мама!?
Она, как бы извиняясь, покачала головой:
Ничем успокоиться не могу О Петре ничего неизвестно Уж два года.
Старший брат отца Петр Петрович Федосеев перед войной был директором школы на станции Тихонова Пустынь. В начале октября 1941-го, когда фронт приблизился к Калуге, в райкоме партии ему выдали винтовку, приказали собрать старшеклассников, которым до призыва оставалось год-два, и отправиться в определенный район. В какой, до сих пор неведомо. Уже после войны его жена тетя Рая, пытаясь вспомнить «военную тайну», которую шепнул ей муж, покидая дом, и в сомнении размышляла: «Может, нашу станцию защищать? А может, под Ельню? Отступающие красноармейцы много чего называли. Нет, до Ельни наши не дошли бы. Очень немцы стреляли. Да и одеты наши были абы как, а уж снег в том году был ранний.»
Ни во время войны, ни сразу после её окончания, ни позже ничего не удалось узнать о судьбе дяди Пети и его учеников. Тела этих защитников в суматохе отступления не были найдены, не были захоронены, а значит и не зарегистрированы в соответствующем документе. В том была по вывернутой наизнанку логике властей их вина, вина людей пострадавших, брошенных на произвол судьбы. Людей, честно сложивших головы на поле брани! Но голову, оказывается, сложить было недостаточно! Необходимо было позаботиться о собственном захоронении, о регистрации в списках погибших. А иначе останутся припечатанными недоверием все родные, и не получат какого-либо пособия близкие, останутся без государственной поддержки их вдовы, дети, матери.
А баба Дуня все рассказывала и рассказывала. Как постепенно, но споро они с Витьком расчищали погреб, что был вырыт позади дома. Во время оккупации он помог сохранить запасы: баба Дуня перед немецким наступлением обрушила его крышу, завалив всю яму снегом, а зима сровняла и замаскировала укрытие. Но, достав по весне «посадочный материал», бабушка обнаружила, что всё померзло. С трудом удалось отобрать небольшую часть клубней, до которых не добрался мороз. Пригорюнилась, а потом решилась: стала резать клубни на столько частей, сколько было ростков.
Да в золу окуну, да посажу Урожай по осени был на всю деревню диковинный, говорила она об открытым ею методе.
Не знаю, кто был первым: академик или бабушка, но это уж точно старая крестьянка самостоятельно дошла до открытия способа эффективной, экономной посадки картофеля.
Мне не терпелось сбегать к девочкам-сестрам Лысёнковым, с которыми до войны ходили в лес. Дом их был через дорогу. Вслед мне бабушка прокричала:
Только по улице, только по тропке! И никуда в сторону!
Уже в дверях, краем уха я расслышала пояснение:
Мины! Дети рвутся.
В доме Лысёнковых меня ждали, а я искала глазами Галю и Валю моих довоенных подружек. Но бросилась ко мне их мама тетя Таня, стала обнимать и гладить. И всё говорила и говорила, объясняя про устройство военного быта: полати, нары, несколько столов, сложенные один на один сундуки. «Все разместились! Это главное!» приговаривала тетя Таня. Тут уж я увидела моих подружек. Они вытянулись и держались очень скованно. Подошли, только когда разрешила тетя Таня. Меня окружили и взрослые, посыпались вопросы: