Москва стоит?,
Много домов погорело?
Ночью ходить можно?
Машины ездят?»,
А что есть в магазинах?»
Пришли папа и баба Дуня. У бабы Дуни в руках бутылка водки, у отца свёрток, аккуратно завернутый в газету.
И вот уже стол собран. Женщины, дети сидят вокруг, каждый со своей тарелкой, стопочкой, тетя Таня Лысёнкова вынимает из печи чугунок с картошкой, баба Дуня разливает взрослым водку, режет на маленькие кусочки хлеб, который привезли мы с папой, да раскладывает московские гостинцы. В сорок третьем оставленным в Москве офицерам стали изредка, наверное, по важным датам, выдавать праздничные заказы. Уже тогда я услышала название «Улыбка Рузвельта». Стало быть, были они из ленд-лиза американской помощи. Привозил их отец из Военторга. Когда в первый раз поставил на стол большую коробку, вся семья собралась вокруг, и началось «действо»: острым ножом разрезали упаковочный картон, вынимали ранее невиданное: тушенку, сгущенку, а самое главное небывалую банку. Она и сейчас стоит у меня перед глазами: примерно граммов в 800, вытянутая вверх, имеющая в разрезе прямоугольник с закругленными углами. Сбоку банки закреплен был ключик, в который пропущен кончик жестяной ленточки. Вскрывать надо было, накручивая ленточку на ключик. Когда крышечка отсоединялась, перед глазами появлялась ветчина необыкновенной красоты, умопомрачительного розово-съедобного цвета и манящего запаха.
Беседа за столом была невесёлой: тот мужик не вернулся, на этого пришла похоронка, кто-то из ребятишек подорвался на мине, другой остался без пальцев. Спрашивали отца о родных: не встречались ли. Не встречались: летчиков в деревне не было, а отец был авиатор. Отец стал расспрашивать, как, кто, когда сжег деревню. Этот вопрос поверг в полное смущение женщин за столом. Папа, видно, хотел немного разрядить обстановку, заметив, как удачно приключилось, что самый большой дом остался цел.
Помню, тетя Таня подвела черту:
Так мы ж, Алексей, договорились потом повернулась к бабе Дуне: Ты что ж, Боровчиха, ничего не сказала Алексею? И все за столом замолчали. Боровчихой бабу Дуню обычно прозывали за глаза, а впрямую в знак укора.
В тот день мы с подружками все-таки прошли по деревне, аж до Шани-реки, что текла от Полотняного Завода и впадала в Угру. Начиная наш путь, я лелеяла надежду, что какой-либо дом остался незатронутым огнем. Но нет! Чудес, оказывается, не бывает! Так мы и двигались по неезженой тропе, а гиды мои поясняли, указывая на кучи кирпичей, да развалы угля: «Хозяйство Ломтевых», «Усадьба Чернобровых», «Дом с липами». Но не было никакой усадьбы, хозяйства, дома. Слабо выраженная дорога некому было утоптать ее обрывалась на берегу Шани. Мы повернули назад и шли по деревне, если можно это было назвать деревней: землянки по сторонам, вырытые рядом с родными пепелищами. И прошлогодний бурьян, вплоть до небольших огородиков, что разбиты были на месте прежних. Чувствовалось, что сил обработать их у людей не было.
После обхода мы разошлись. Я вернулась домой, когда разговор у Федосеевых в их новом доме уже шел.
Значит, повезло, что целым остался самый больший дом, с какой-то необычайной осторожностью говорил отец.
Почему «повезло»? Мы все сами решили. А когда ОНИ жгли, стояли и плакали. Тушить-то не разрешалось.
Так было везенье, мама?
В других-то селах и об одном доме не смогли упросить. Жгли все подчистую.
Да кто жёг-то? я почувствовала в голосе отца невероятное напряжение.
Как кто? Красноармейцы! Последние отступающие части. Говорили «приказ»! Говорили: нечем более фашистов остановить А нам то, как быть? Как было жить?
Мне послышались в голосе бабы Дуни не только боль, но и укор. А она все говорила:
Люди, жители, стало быть, оставались на морозе. По освобождению наше военное начальство говорило, что политика была правильная. У немцев земля под ногами, мол, должна гореть. Но, Леша, наших людей в живых оставалась половина села. Женщины да дети. На морозе стояли. Мы кинутые были. Но, и голос ее зазвенел, и вправду: подкормиться немцам не дали.
Я специально шумно зашевелилась. Разговор прекратился. Даже я поняла, что баба Дуня сказала что-то необычное. Я стояла как оглоушенная. Слова старой колхозницы заставили меня, пионерку, воспитанную на преклонении перед «подвигом» Зои Космодемьянской, взглянуть на события шире. Может быть, именно тогда, в ту поездку 1943 года зародилось во мне какое-то новое понимание, может, именно тогда началось взросление.
Боюсь по прошествии стольких лет и с высоты накопленной информации перенести мои позднейшие выводы на ощущения ребенка. Но возраст «детей войны» не совпадал с биологическим. Во всяком случае, когда мне удалось познакомиться с требованием приказа Ставки Верховного Главного Командования 428, мне так и хотелось задать вопрос: «А как же наши люди? Те, кто попал в оккупацию?» Вспомним предписания этого приказа: лишить «германскую армию возможности располагаться в сёлах и городах, выгнать немецких захватчиков из всех населённых пунктов на холод в поле, выкурить их из всех помещений и тёплых убежищ и заставить мёрзнуть под открытым небом», с каковой целью «разрушать и сжигать дотла все населённые пункты в тылу немецких войск на расстоянии 4060 км в глубину от переднего края и на 2030 км вправо и влево от дорог».
На кладбище-погосте, куда мы, конечно, отправились, у родных могил было скорбно. Баба Дуня поясняла:
Вот тут дедушка Петр Петрович покоится, рядом Прасковья Петровна, его сестра, она всех наших ребятишек крестила
А эта? показал отец на свеженасыпанный холм.
А это нашего Петра.
Мама! Как это?
А я надысь сходила под Тихонову Пустынь. Бои-то везде шли, может и у своего дома наши добровольцы свои головы сложили. Там земельки набрала, принесла, захоронила. Так в старину делали. Помолилась над могилкой.
Как же ты добралась?
Фотографию нашу семейную взяла. Патрули обходила, а не удавалось фотографию показывала.
Тебя же могли подстрелить!
Не убили. Значит, Бог помог.
Раньше при отце, как и при иных коммунистах, о Боге не принято было говорить, но баба Дуня, наверное, иначе объяснить не могла. Так и шла она по Калужской земле, надеясь только на помощь Всевышнего. А на что ещё было уповать? Власть-то не снабдила её ничем. Даже бумажонки, хоть как-то удостоверяющей личность, в руках у крепостной советской власти не имелось. Не забудем, что колхозникам не выдавали паспортов, чтобы насильственно удержать их на земле. Через год баба Дуня написала в письме, что принесла ещё землю из-под Ельни, потому-де про бои под Тихоновой Пустынью известно неточно. Возможно, мол, погиб в другом месте, красноармейцы говорили: под Ельней сильные битвы были.
С погоста мы вернулись, когда в воздухе начинала сгущаться первая робкая темнота. Отец пошел на задний двор:
Мама, где у тебя топор прячется?
А зачем он тебе?
Да хочу вымерзшие деревья вырубить.
Не надо, отойдут!
Мама, все соседи такие коряги уже выкорчевали. Сколько лет прошло с того страшного мороза?
Четыре года! Не трогай! Они у меня отойдут!
Путь домой совершенно не помню. Но зато всплывает ощущение жгучего любопытства, с которым ожидали в классе моего отчета. Вопросы посыпались, едва я вошла.
В дороге застревали? Лебедкой отец работал?
В лес ходили?
На месте боев что-нибудь нашли?
Отца, тебя обыскивали?
Твой отец отстреливался?
Вопросы были продиктованы военными фильмами. Мои отрицательные ответы мальчишек, видно, разочаровали. Но тут вступилась моя подружка Наташка Никитская, с которой мы уже успели поговорить. Она поведала об ужасах пожаров, о наступлении фашистов, о том, что в деревне не осталось ни одного мужчины, о гибели детей, да и взрослых на распаханных полях. Даже о судьбе Витька поведала. Промолчала только о тех, кто сжег деревню. Мы обе никак не могли в это поверить, хотя в правдивости рассказа жителей села не сомневались.
Кстати, чтобы поставить точку, сообщаю: бабушкин сад в сорок пятом зацвел, осенью дал урожай. Отец, оценивая агрономические достижения матери, любил повторять: «У нее особое умение в руках».
А вот сил, чтобы успокоить оставшегося в живых сына, бабе Дуне не хватило. Да и чем успокоить? Какие слова найти? После поездки в Товарково отец в военных застольях выпивал все до полной отключки. Не шумел, не буянил, не выяснял отношений. Добирался до кровати и ложился, отвернувшись к стене.
Война его долго не отпускала. Не один год прошел, прежде чем он вслух стал делиться своими выводами. Всего несколько человек было допущено им к «разбору полетов». Именно тогда они с военным писателем Михаилом Брагиным, автором книг о Суворове, Кутузове, Ватутине и, главное, другом юности, подробно разбирали московскую эпопею 1941-го года. И дядя Миша резюмировал:
Тебе, Алексей, удалось поставить в свой строй грозного и сильного бойца пугающую врага неизвестность. Ничем иным не объяснить остановку немцев перед Химками. Страх перед «подарком», который затаил завод, напрягал их и пугал. Решили пойти другим путем. Но и тут их ждал отпор
Более семи десятков лет назад была закончена Великая Отечественная война. Но и до сих пор влечет к себе то время. Хочется разобраться поглубже, без обиняков, увидеть то или иное событие с разных точек зрения, чтобы полнее и справедливее оценить свершившееся.
Отец ушел из жизни сорок с лишним лет назад. Теперь вижу, как мало мне пришлось поговорить с ним, будучи уже взрослым человеком. С чего бы начала наш разговор? Да хотя бы с медалей «За оборону.». Их во время войны было учреждено семь: за оборону Ленинграда, Сталинграда, Одессы, Севастополя, Кавказа, Советского Заполярья, Москвы. И если первые шесть вручались вскоре после боев, схваток, побед, то последняя «За оборону Москвы» через 27 месяцев после окончания боевых действий: по Указу Президиума Верховного Совета от 1 мая 1944 года. Чем была вызвана такая задержка? О каком вопросе спорили? Почему не могли столь долго договориться?
Наверное, удалось бы проанализировать влияние «насморков Наполеона» и иных хворей и настроений «командующего состава» на конечный результат сражений. А затем сравнить с действиями всякого «человека из народа», его понимания своего места в строю защитников.
И ещё бы я спросила, не боялся ли он везти своего ребенка в то небезопасное путешествие? Война, путь в сторону фронта, всякий день грозит чем угодно, но только не спокойствием. Что бы он ответил? Не мог же он сказать «Значит, Бог уберег»! Но я благодарна отцу, что решился он на этот поступок и продемонстрировал мне еще одну сторону военного противостояния, показал, какие бывают бойцы. Не только в защитных гимнастерках, но и в пиджаках учителей, в старушечьих платках, телогрейках, в допотопных лаптях и валенках. Разные были бойцы. Разнообразны были их военные таланты и умения. Общее было одно желание победы и невосполнимая плата за эту победу.
Ирина Сапожникова
Москва, война, детство
Вступление
Однажды в компании сверстников я высказалась в том духе, что самым счастливым временем в жизни считаю детство. Мгновенно, по затуханию шумной беседы почувствовала дружное несогласие, попыталась поправиться раннее детство.
Судя по реакции друзей, по меньшей мере, половина из которых росла без отцов, мое счастливое военное детство исключение. Однако, всякое исключение или случайность, возможно, есть лишь непознанная закономерность.
Ирина Сапожникова, 1944 г. Фото М. Рыба
Отец
Сколько себя помню, всегда жила вблизи Московской консерватории (МГК). Это было связано с работой моего отца, Сапожникова Николая Федоровича инженера-энергетика, проработавшего в консерватории более полувека.
Поступив на работу в МГК в 1937 году в возрасте 27 лет, отец начал с того, что провел серьезную реконструкцию и усовершенствование электрооборудования консерваторских помещений. Он перевел энергообслуживание здания в полуавтоматический режим, введя при этом множество соответствующих тому времени технических новшеств и собственных рационализаций. В результате был заложен фундамент электротехнического обеспечения МГК на перспективу, что особенно стало очевидным и важным в трудные годы войны 1941 1945 г.г. при катастрофическом недостатке специалистов, средств и материалов.
В начале войны часть консерватории была эвакуирована в Саратов. В Москве были оставлены несколько десятков профессоров, студенты старших курсов, руководство, технические службы и мой отец в качестве единственного грамотного инженера. Свою семью маму, меня и сестру, в эвакуацию отец не отправил, полагая, что без него мы погибнем.
Жизнь консерватории, даже в самые тяжелые для Москвы дни, когда немцы вплотную подошли к столице, не останавливалась ни на минуту. В неотапливаемом помещении Большого зала проходили концерты, и многие слушатели уходили на фронт прямо оттуда. Энергетическая сеть МГК во время войны была исправной и работала бесперебойно. Для консерватории это означало в тот период не только поддержание творческой потенции, но и обеспечение всей ее жизнедеятельности и сохранности, а для моего отца это было время беспримерного труда. Я была еще очень маленькой и сама помню только то, что отец приходил домой с работы, как правило, поздно ночью, а иногда под утро.
Сохранился документ по предоставлению Сапожникова к медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 19411945 г.г.» В восьми пунктах неполного, как сказано, перечня его заслуг просматривается масштаб его деятельности. Вот выдержки из этого перечня:
« В трудных условиях военного времени, при недостатке рабочей силы и почти полном отсутствии квалифицированных энергетиков Н. Ф. Сапожников обеспечивал нормальную работу всего электрохозяйства. Н. Ф. Сапожниковым были оборудованы все бомбоубежища вентиляционными установками и энергопитанием, оборудована светомаскировка на всю осветительную арматуру. Во время налетов вражеской авиации была обеспечена телефонная связь всех чердаков здания Консерватории с дежурным помещением пожарной охраны, была создана новая противопожарная насосная установка с резервным мотором к пожарному насосу». Последнее хочу пояснить.
Известно, что во время бомбежек, особенно в первые годы войны, на город опускались сотни зажигательных бомб, и люди поочередно дежурили на крышах своих домов и учреждений, чтобы вовремя собрать и загасить «зажигалки». Однажды на крышу МГК попало сразу 17 зажигательных бомб. Над Большим залом начался пожар, с которым пришлось долго бороться. Пожарные, сотрудники, в числе которых был и мой отец, героически тушили и пожар, и зажигалки. Были раненые. Этот случай заставил Николая Федоровича немедленно придумать и собрать противопожарную установку с автоматической подачей средств гашения непосредственно на крышу. Эта установка обеспечила быстроту и безопасность ликвидации последствий воздушных налетов противника, и ее успешно использовали до конца войны.
Впоследствии отец как-то сказал мне, что за долгие годы труда в МГК его руки прикоснулись практически ко всей поверхности этого здания. Отец работал много и результативно. «На Николае Федоровиче держится вся Консерватория» этот слоган закрепился за ним на долгие годы.
Знания, творческие возможности и практическая умелость отца были востребованы и за пределами его родной консерватории. Так, для штаба обороны он занимался созданием высоковольтной установки, необходимой для питания радиоламп в аппаратах связи. Эту установку строили в подвале одного из домов в Архиповом переулке туда он ежедневно отправлялся ночью пешком после всех дел в консерватории вплоть до завершения работы.
Во время войны, одновременно с профессиональной деятельностью, Н.Ф., как большинство москвичей, рыл окопы, строил оборонные укрепления и вынес на своих плечах многие другие тяготы тыла. Запомнился такой случай: в августе 1945 года на мой День рождения меня утешали: «Ничего, Иринушка, война закончилась, скоро будут пирожные». И я в ответ испуганно спросила: «А хлеб черный будет?»
Мое счастливое детство
Интенсивные бомбежки в Москве начались практически сразу после объявления войны и продолжались до апреля 1942 года. В этот период немцы разбомбили сотни домов, много людей осталось без крова, тысячи погибли. Транспортная система оказалась частично парализованной.