Журналистка в море взята,
А при женщинах море дичает.
Мы охотимся на кита,
Море Беринга нас качает.
Море хочет нас погубить
И побить некозырной картою.
Море радостью может быть,
Но и может стать море каторгой.
Можно, врезаться, как в капкан,
В берег, спрятанный за туманом.
А на мостике наш капитан,
Непохожий на капитана
Толя ни на секунду не выпускал штурвал. Мы уже были у цели километрах в трех от Лаврентия. Но море не пускало нас к берегу.
Наконец, отыскав подходящую излучину, Толя ринулся на берег. Мы высаживались, как десант, в белый, ревущий прибой. Харитонов поймал мешок с почтой, который швырнули нам с борта: Гофман потерял надежду пробиться к Лаврентию.
«Ретивый» рванулся от опасного берега.
Ревел ветер, ревело море. Пустынен был берег. А у «Ретивого», мы знали, очень плохие машины
МНОГО ДОРОГ МНОГО ВОРОТ
Я смотрю на сухощавые Валины пальцы, лежащие на штурвале, и представляю себе, что это сейчас мы летим в тундру к раненому трактористу. Я знаю, как это было. От болтанки качались банки с кровью и звякали инструменты хирурга. А сам хирург зло посматривал на Земко: небось можно и побыстрее, разбаловались летчики, не рискуют, не торопятся их бы на четыре часа к столу, на котором едва тикает жизнь! «Ну, вот и приехали!» крикнул Валя обозленному хирургу и положил машину на крыло. Самолет нырнул вниз, но не сел и еще минут десять тянул за душу, вставал на крыло и неторопливо кружил. «Трус, пижон!» возмутился хирург. И тут «аннушка» упала вниз, и у Вали вздулись вены на висках, но он по-прежнему улыбался. Молодого хирурга бросило о стенку, и он потерял очки и чемоданчик с инструментами. Застонала сестра, махая ушибленной рукой. Распахнулась дверца. И сердитый хирург ушагал по лужам к раненому, так и не заметив, что самолет сидит среди кочек, в тундре, и нет никакой даже самой плохонькой посадочной полосы.
Где вы взлетали без полосы, у Энмелена? кричу я Вале.
Он, посмеиваясь, пожимает плечами:
Нигде, запрещено инструкцией
Потом, в Апапельхино, мы с укором говорили:
На побережье вот это летчики! В дождь, ветер все летают!
Кто летает в дождь? усмехнулся командир. Вот мы сейчас доложим начальству. Я знаю, он таинственно подмигнул: Земко и Комков летают. Только тихо, ребята, подведете их под монастырь
За нарушение правил всегда выговор. Героизм всегда нарушение правил.
Вон те острова, вон внизу, кричит Валя, чистейший мрамор!
Скоро бухта Провидения. Мы волнуемся, вглядываясь в горы, которые все растут под крылом. «Бухта Провидения» что-то таинственное и зовущее. Туманная, очень далекая, страшно одинокая бухта.
Толчок, входим в огромное белое облако. Тревожно гудит винт. И вдруг в промоине, среди пухлого пара является нам земля в голубом сиянии, изрезанная синими бухтами, в черном мерцании голых обрывистых скал. Все странно, как в сказке, где по белому блюдечку катится наливное яблочко. Открывается дивная страна. И снова катится яблочко белый туман изморосью за стеклом. И снова в молочных клубах где-то сбоку, потом снизу выплывает волшебная земля.
Рокуэлл Кент, типичный Кент!
Снизились. Прямо под крылом всплески графитных гор темно-серые, гладкие, голые. Яркое небо, синее море, белая кайма прибоя. «Аннушка» идет между гор, в ослепительном коридоре.
Бухта Эмма, бухта Всадника, Комсомольская, Пловер! кричит Валентин.
Лазурь колышется в черной чаше, и тонкий дымок туман струится над широкой горловиной. Краски прозрачны и ясны, будто смотришь сквозь линзу. У подножия горы поселок, он взбирается вверх по искусственным террасам, так что видны все дома. Большой поселок. В порту корабли аккуратненькие, как в Доме игрушки.
«Валерий Чкалов», «Байкал», «Кузбасс», Валя знает их всех по очертаниям.
Жизнь Чукотки напрочно связана с каждым из этих пароходов. Где-нибудь в Майнапыльгино или Уэлене целый год ждут тягучего гудка, чтобы выбежать навстречу, бессонно разгружать капусту, картошку, шампанское и потом снова ждать целый год.
Бухта Провидения. Кто назвал ее так? Отважный Кук, укрывшийся здесь от свирепого норд-веста, или номский купец, потерявший всякую надежду на пресную воду и вдруг увидевший этот рай? Кого она спасла, кого укрыла в самый тяжелый для него час?
Махонький горластый катерок доставил нас из Сиреников в Провидение.
У самой пристани детская площадка с лопоухим деревянным слоном. То ли из-за этого слона, то ли от разлитой кругом голубизны показалось, что здесь весело и уютно жить. Почта, магазин, трехэтажные каменные дома, темный силуэт электростанции набережная Дежнева.
Мы шли по набережной и дивились, сколько здесь щеголевато одетых, интеллигентных молодых мужчин и женщин.
Межрайонный архитектор, инженер с электростанции, диспетчер порта, объяснял нам Земко. Архитектор из Москвы, диспетчер из Владивостока
Набережная привела нас в порт. Морской порт красивейшее современное чудо. Он приносит в поселок свободный блеск, запах огромных просторов и особую веселую свежесть. Стройные тела океанских лайнеров на рейде; крикливая перебранка катеров, задиристых и вездесущих; стрелы кранов, надменных, как Гулливеры; груды аспидно поблескивающего угля, ящики с ослепительными наклейками; пахнущие на весь порт прибайкальской тайгой смолистые, гибкие доски. Звонки, гудки, урчание машин. И вдруг апельсинная корка в воде, среди павлиньих расплывов мазута, будто кусок черноморского солнца, случайно зацепившийся за якорную цепь. Так всегда в порту смешиваются, смешно вытесняя друг друга, приметы разных, очень далеких земель.
Радиостанция в диспетчерской глотка порта. Глотка, надо сказать, луженая.
«Тайга», «Тайга», я «Раздольный», как с волейбольной командой? Может, сыграем вечерком?
Конечно, сыграем, Сережа! Когда идете в Канаду?
Всех подавляет и глушит дремучий, сочный бас:
Я «Лесогорск», я «Лесогорск». Порт, когда дадите буксир? Ждем битый час. Я «Лесогорск»
Бас не дает покоя, пока к «Лесогорску» не подваливает буксир, отвоеванный у более терпеливых.
«Кузбасс», «Кузбасс», когда выходите в Уэлен?..
Была большая волна: накатывало с Берингова моря. С борта «Кузбасса» спустили штормтрап. Я болталась на нем, как маятник.
Мне хотелось написать о капитане «Кузбасса» Игоре Васильевиче Башмакове. Бесстрашный кэп, которому море спускает с рук все, что никогда не пройдет у других. Море заодно с бывалыми капитанами. А может, они заодно с морем?
Я хотела написать о том, как мучительно ждет их Чукотка в слепые туманы и бешеные штормы, как свернуло им льдами руль у мыса Биллингса и как они вырывались у черта из лап, так что их упорство увековечили где-то в морском руководстве. И как Башмаков подходил к самым чукотским поселкам, и как ускользал от берега в прилив по одному ему известным извилинам дна. И где-нибудь ввернуть про шкодливую мартышку Читу, родом из Сингапура, или про чистенький Роттердам, что запомнился своим спокойствием непоседливому капитану.
И ничего не получалась, потому что капитаны это особый народ. И надо, наверное, самому быть капитаном, чтобы писать о них. Частое одиночество, реальное ощущение всего мира, море, ответственность человека, вступающего в единоборство с океаном, и еще миллион других вещей создают этих циничных романтиков.
И как они держатся друг за друга, как помнят имена своих бывалых коллег!
Порт Провидения ворота Арктики, подобно тому как Анадырь ворота Чукотки. Много дорог много ворот.
В Провидении суда, уже потрепанные норд-вестом Охотоморья, испытанные туманами Беринговского и Красной яранги, измотанные круглосуточными разгрузками, запасаются топливом, продуктами, водой. Впереди самый трудный путь Берингов пролив и Ледовитый океан.
Порт открыт полгода с начала июня до конца ноября. В июне уходит на север первый караван, его ведет мощный ледокол. Ледяные поля еще крепки, по ночам морозы сковывают полыньи, ветер с полюса пригоняет опасные, глубоко сидящие льдины. В середине лета пароходы уже самостоятельно добираются до Уэлена. У кромки тяжелых льдов им на помощь приходит ледокол.
Лучшего места для порта не найти, словно боясь, что мы в этом усомнимся, убеждал нас Валя. Капитаны, конечно, жалуются опасно при северо-восточном. Зато у нас микроклимат: зимой ходим в демисезонном пальто.
Валя, как все провиденцы, любит свой поселок и немножко хвастается им. Да Провидение и в самом деле выделяется на Чукотке своей живостью, молодостью, интеллигентностью.
Вот здесь будет экспериментальный дом с калориферным отоплением. Там широкоэкранный кинотеатр и два пятиэтажных дома.
Вале очень хочется, чтобы в Провидении было еще уютнее, красивее, веселее, чтобы те, кто уходит отсюда в жестокий путь на Север, уносили с собой искры легкого, материковского тепла.
В кармане у меня блокнот со старой выпиской из книги товароведа Н. Галкина, изданной тридцать семь лет назад:
«17 августа. На рассвете вошли в залив Креста и в тот же день бросили якорь Берег производит самое удручающее впечатление: голая тундра, вдали чернеют горы, жизни никакой. На берегу склад, в полуверсте жилой домик фактории, обложенный дерном, с небольшими подслеповатыми окошками. Ближайшее жилье чукотский поселок в нескольких верстах. Сотрудники, оставляемые на фактории, выглядят невесело, особенно жены. Как на необитаемом острове Район бухты Провидения пушниной не богат, морского зверя также не добывают, а поселок из четырех-пяти яранг, расположенный около фактории, и просто бедствует»
В заливе Креста сейчас один из самых благоустроенных поселков Чукотки порт Эгвекинот. Ну, а в Провидении даже для истории не осталось ни одной из упомянутых яранг.
Однажды мы зашли в Провиденскую пекарню. Что ни говори, как-то странно и трогательно лакомиться в заполярной столовой свежими кренделями и пирожными. Оказалось, что пирожные стряпают не в пекарне. Но все равно мы долго стояли в мучной пыли, вбирая кисловатый запах теста. И дородная рязанская женщина, скрестив на белоснежном халате руки, тягуче рассказывала, как приехала девчонкой в Сердце-Камень, далекое-далекое стойбище на Ледовитом океане, как сама сложила там первую печь, может, первую на всем побережье, и как недоверчиво пробовали чукчи первые румяные булочки, а потом расхватывали все еще горячими. «Хлебушко, разве ж без него кто обойдется?» Женщина усмехается, твердо веря в бессмертие своей профессии. Пахнет тестом и забродившими дрожжами, будто дома, перед праздником. Неужели мы в той самой бухте Провидения, что манила с края карты маленьким синим язычком?
Каждый день катер увозил нас через бухту в гостиницу, и поселок поворачивался вправо параллельными гирляндами огней. Таким мы и знаем Провидение либо светящимся, в вечернем бризе, с огненными мачтами на рейде, либо пронзительно синим с черным гребнем обрывистых гор.
По вечерам к нам в гостиницу заглядывал Валя Земко: с темнотой он возвращался из рейсов. Мы сидели втроем при свече (свет то и дело гас), и Валя тихо рассказывал об озере Ачон, где горы красной икры, о Горячих Ключах, где купаются среди сугробов, и о приморском небе Чукотки, где ему суждено летать.
Каждый раз он обещал рассказать нам о каком-нибудь рискованном полете и все время откладывал. Так мы и не дождались этого рассказа: уехали мы неожиданно, собравшись за десять минут. Впереди нас ждали мыс Шмидта и остров Врангеля. Приходилось дорожить каждым днем: надвигалась зима. Правда, грустно было вот так, впопыхах, расставаться с прекрасной бухтой, грустно было уезжать, не попрощавшись с Валей Земко.
Но вечером мы утешились: наш рейс был последним. Сиреники закрылись на неделю. Нам, оказывается, повезло.
АВГУСТ В ТУНДРЕ ДОРОГИ ТОПКИЕ
Дождь мчался сквозь двойные крылья самолета с упругой, косой скоростью. Перемешанный с туманом и снегом, он все растворял в себе. И тогда казалось, что нас сносит в океан. Но потом облака редели, и открывалась земля очень близкая, ровная, рыжая, как подпаленная шкура. Иногда ее теснили лагуны, тоже огромные, с тяжелой, как ртуть, водой. В воде ничего не отражалось: берегов не было, и в этот день не было неба. Небо истекало дождем на землю, нагоняя рябь на бесчисленные ручьи и озерца.
Нас каждую минуту могли вернуть. И тогда опять томительное ожидание: Полярный затерян в тундре, и дороги, кроме неба, нет.
Глядите, снег в море! ахнул гигант в лыжной шапочке с помпоном.
Это гуси! крикнул из кабины летчик. Канадские гуси!
Мы угадали «гуси» по движению его губ и прильнули к оконцам. В темной воде лагуны качались белоснежные птицы, похожие сверху на пенные гребешки. Гуси покидали остров Врангеля. И, преодолев пролив Лонга, видно, сели посовещаться: летная или нелетная стоит погода и каким маршрутом лететь дальше.
Тундра вдруг резко приблизилась «аннушка» словно потянула на себя вольно раскинувшийся под крылом кочкарник. Иллюминаторы вобрали укутанные снегом хребты. Горы светились мягко и сильно, волнуя глухо и почти безотчетно. То ли тревожила необычная для гор воздушность, то ли кружилась голова, когда вершины, сливаясь с небом, вдруг теряли конец.
Горы и кряжи вокруг Полярного назывались длинно и загадочно, как старинные чукотские легенды: кряж Эмнункэнингтун.
К подножию гор приник поселок. Мы видели с «аннушки» его реденькие квадратики.
Самолет приземлился у Паляваама. Оттуда, почти до самого Полярного, нас подбросил трактор с металлическими санями. Трактористы показали нам, в какую сторону идти: «Держите левее, к сопкам, километров пять протопаете». И вслед со смехом: «Не утони-и-ите!»
Мы бойко двинулись по черному следу бульдозера и стали тонуть. Кто-то гостеприимно и дерзко тянул за сапоги к себе, в вязкую глубину.
Говорили же левее держать! кричали нам трактористы. Девчонку, девчонку доставайте, ей там по макушку!
Не хотелось, чтобы меня доставали. Отчаянно рванувшись, на пределе сапог, я выскочила на мокрую кочку. С кочки открывалась печальная картина.
Гигант в шапочке с помпоном и с огромным чемоданом на плече увяз посреди колеи. Вокруг него, как вокруг буксующего бульдозера, ходуном ходила болотная грязь. Двое его друзей, тоже с солидными чемоданами, осторожными прыжками обходили коварную колею, покрикивая: «Держись, Васька, вот поставим чемоданы» Иногда они срывались с кочек, и в воздух летели фонтаны брызг.
Бросай мне полушубок, теперь плащ! Харитонов, стоя по колено в воде, разгружал увязшего гиганта.
Когда тот вылез, оплетенный осокой и обсосанный грязью, мы все покорно устремились левее, к сопкам.
Уто-о-оните! грозно неслось нам вслед.
И мы тонули и снова выкарабкивались, держали левее и правее и пробовали шагать, наплевав на все, прямо. Тундра плясала под сапогами, разверзаясь липкой грязью, водой и ручьями.
Мы шахтеры из города Шахты, слыхали? рассказывал Васька на остановках, поправляя ремень на необъятном брюхе. Надоело, как горькая редька, сорвались и поехали. И вона куда залетели! Он громогласно смеялся и покрикивал: Женька, ты чего на колени валишься? Богу, душа из тебя вон, молишься или чемодан дюже легкий?
Была в могучем Васькином теле игривая сила его тезки Буслаева, а в шапочке с помпоном над юным лицом он казался ребенком великана.
Кларнет с собой взял, ей-бо! Держите меня, а то вытащу инструмент и войдем в поселок с музыкой!
Его земляки, тоже мощные, но в половину Васьки, шумно отдувались и утирались, сидя на чемоданах.
После работы вон на ту сопочку засяду, не унимался Васька, и пошел наяривать на кларнете. А ты, Костя, с баяном на соседнюю, будет дуэт
Его дружки поеживались и посмеивались. Поехали все трое на Полярный, ни с кем не сговариваясь, за свои деньги, в Москве на пару дней задержались погулять, так что и лететь обратно было не на что. И теперь немного щекотно было в душе: а вдруг не найдется работы?
Меня шапка спасет! гоготал Вася. Я в ней мотоцикл в полный дым угонял, а сам ни царапины. Счастливая шапка! и он ласково теребил ее за помпон.
Первой, кого мы встретили в поселке, была блондинка со строгим лицом, лет двадцати шести. Она размашисто и привычно шагала по грязи. И странными, такими домашними казались среди мерзлотных болот ее бордовая юбка и пушистая кофточка. Блондинка была главным геологом здешней разведочной партии. Звали ее Оля Ольга Сороченко. Гиганты из Шахт отправились на прииск, а нас Оля отвела к себе, накормила варениками с круто посоленным творогом, напоила крепчайшим чаем, помогла развесить у раскаленной «буржуйки» мокрые носки и портянки.