Семь баллов по Бофорту - Тамара Александровна Илатовская 4 стр.

Мы сидим на хвосте ободранного кита, лицо холодит ветер с моря. И жаль хвостатого исполина, что прошел столько морей, был так гармоничен и красив. Когда видишь спиленное гигантское дерево или шкуру редкого зверя, что-то всегда говорит тебе, что убийство было не совсем оправданно, что не такую уж пользу принесло оно людям, чтобы лишить жизни красивое и гордое существо.

Каждому свое. Одни колхозы выращивают хлеб, другие бьют китов. Колхоз-китобоец размахнулся от мыса Халюсткина до мыса Дежнева: сто сорок километров по берегу, двести вглубь. Страна в двадцать восемь тысяч квадратных километров, вроде бы Бельгия или Албания. Ее омывает море, полярное и беспокойное, а с суши подступает тундра, везде одинаковая, тоже как море. Мысы, носы, бухты с холодными, как утренний туман, именами. К стране подступает прибой, пена бьется о скалистые берега, по глубоким заливам мчатся наперегонки горбатые волны  кто скорее добежит до маяка. Маяки одиноко и тревожно светят с края земли в океан.

Поднимаясь с берега, мы натолкнулись на высокого, плотного человека в сером костюме и зеленой велюровой шляпе. У него была выправка военного, приветливое лицо, серые, живые и требовательные глаза. О том, что он не так уж молод, говорили морщинки у глаз и глубокие залысины на лбу. Это председатель колхоза Григорий Семенович Гутников. Мы, пожалуй, ожидали чего-то более колоритного: энергичных движений, мощной челюсти, прямых и гордых плеч, властного прищура. Так нам по крайней мере о нем рассказывали, тот же Борис Комков. Мороз, пурга, летчики не знают, лететь  не лететь? Приходит Гутников, тогда еще председатель Восточночукотского райисполкома, ему надо в тундру: «Глупо, ребята! Конечно, надо лететь!» И везло ему: всегда оставался жив. Борис Комков рассказывал, как попали они с Гутниковым в пургу: «Сел, значит, в тундру, мама родная. Метет нормально, но вижу: то ли еще будет! По всему ясно  начало пурги. А вокруг хоть шаром покати  нигде не задержится, голо. Как машину крепить? А Гутников пыхтит себе в воротник, будто не он кашу заварил. «Это,  говорит,  мы у озера Иони. Знаешь, брат, мне все-таки нужно в Лорино, на собрание». А по стеклам беленьким сечет, так что только звон стоит. «Ну, чего ты,  говорит,  стоишь  езжай!» Разозлился я, мама родная, и поехал. Еду себе на лыжах, как поскользнувшийся гусь. Смотрю, вверху чуть посветлело, дал газ  и в небо. Пролетел чуток  опять прижало. Сели, снова еду. Так до Лорино и доперли. Правда, собрание уже кончилось: часов пять ехали».

Рассказывали, как кочевал Гутников со стадами нынешнего колхоза «Полярник». Пятьдесят второй год, а а стойбищах еще были кулаки. Полгода сколачивал Гутников из одиночек-оленеводов колхоз. Кулаки стреляли в него. Промахнулись. А колхоз живет и по сей день.

Гутников  один из тех, кто в общем-то делал историю Чукотки. История эта еще прозрачна, как маленький родник. И люди вроде Гутникова видны отчетливо. Имена их стали знаменитыми, но сами они ничем особенно не блещут. Ехали сюда работать слесарями, партийными работниками, а пришлось делать историю: подзадержалась она на Чукотке. Хабаровский слесарь, офицер, воевавший и раненый, дотом партийный секретарь крупного завода в Комсомольске-на-Амуре, с марта сорок девятого Гутников  Одна, из главных фигур восточной Чукотки. Это с его помощью яранги превращались в благоустроенные поселки, собачьи упряжки  в самолеты, дикий горный район  в знаменитое Билибино. В десятом классе билибинской школы было четыре ученика, пятым записался он, секретарь райкома. Потом в Хабаровске, в высшей партийной, тянул с семьей четыре года на стипендию. Вернулся в Лаврентий председателем райисполкома.

Жизнь стала вроде спокойней. Но Гутников чувствовал: пора серьезно браться за хозяйство Чукотки, за каждую из его ячеек, раскиданных по пустынному полуострову. Он попросил снять с него высокие исполкомовские полномочия и уехал в Лорино председателем колхоза.

Практик, он мечтал о рентабельности чукотских колхозов, о крепких, по-материковски оседлых хозяйствах. Хотелось доказать  на Чукотке можно не только выживать, но и жить.

Он завел у себя зеркальный шифоньер и тяжелые туркменские ковры, через все Лорино тащил из сельмага изящные венские стулья. Он знал, что из каждого окошка его провожают глазами. Ишь, обставляется председатель, никак надолго осел. «Чудак,  судачили женщины,  ковров накупил. Как повезет их на Большую землю?»

Многие приезжали на Чукотку на время  посмотреть, что как, «опериться», собрать на домишко  и назад. В командировке не покупают зеркальных шифоньеров, и ковров, и стульев не покупают, и чашка одна на двоих, и вилки можно не чистить. Под железной кроватью торчат чемоданы. Их мало: перед кем выряжаться? Вот вернутся на материк  уж тогда. «Вернемся на материк  сделаю себе платье, как вчера в кино,  мечтает молодая женщина,  абажур повесим, как у Гутниковых, шифоньер купим, как у них,  нет, лучше югославский сервант» Молодые супруги сидят на занозистых табуретках и пьют чай из щербатых чашек. Ничего, пройдет три года  и прости-прощай, Чукотка, поедут к себе под Орел. А Чукотка постепенно затягивает их хорошими друзьями, солидным заработком, странным своим северным спокойствием  миллионом разных разностей, которые может понять только тот, кто отдал Северу свои лучшие годы. «Вот уедем на материк» Проходит три года, пять, десять. Это не годы идут  это идет их жизнь. А они все сидят на чемоданах, все не чувствуют, что Чукотка  их дом.

Гутников делал все, чтобы отучить людей от чемоданных настроений  и в быту, и в отношении к делу. Жизнь будет не завтра и не через год, жизнь есть, ее нельзя проживать кое-как.

Вскоре мы узнали породу людей, особенно ненавистных Гутникову. Это были трое взрывников-бородачей. Председатель терпел их только из-за морозильника, который они подрядились расширить. Подбирали их, очевидно, в масть. Иначе как объяснить наличие в одном небольшом поселке трех абсолютно рыжих взрывников?

Ходили они в затрапезе, не расставаясь ни на минуту с увядшими, сникшими, как поганки после дождя, несусветного колера шляпами. Двое из них  Володька и Славка  были длинны и худощавы, третий  Сергей  плотный коротыш.

 На Чукотке все взрывники  все рвут и мечут,  приговаривал тот, что назвался Володей.

Володя уверял, что приехал на Чукотку взглянуть на крест на могиле сестры. Где эта могила, он толком сказать не может и едет к ней уже пятый год. Очевидно, никакого креста и сестренки нет, но Володе приятно говорить о себе в сентиментально-лирическом тоне.

На вопрос, откуда они, бородачи переглядываются усмешливо и неопределенно. К своему прошлому они относятся со снисходительной иронией и предпочитают на сей счет помалкивать. Мы заходили к ним в ледник, выглядевший внутри как вполне зажиточное подземное царство с бездефицитным бюджетом: в тусклом свете лампочек серебром висел на стенах иней, и песок, промерзший насквозь, тоже казался драгоценным. В глубине лежали груды мороженых китовых брусков.

Работала эта троица, презрев правила безопасности, с игривой, блатной безалаберностью.

Это случайные люди на Чукотке, да и везде, пожалуй, случайные. Катит их нелегкая от прииска к прииску, от поселка к поселку, как послушное перекати-поле. Обтрепываясь в месяцы загулов, множа собой экзотическую касту ленивых приморских «бичей», они урывают жирный куш на рисковых, опасных работах, за которые не берется никто, и тут же «спускают» заработанное с дружками, махнув рукой на изодранные штаны и ботинки. И снова несет их волна беззаботного шалопайства навстречу краткой, случайной удаче. Избалованные, неприкаянные, без корневой системы, они, как правило, не обзаводятся семьей. Ездят себе из поселка в поселок, усиливая тоску по Большой земле, растравляя чемоданную грусть,  частники, кустари, деклассированные одиночки.

Завидев бородачей, Гутников сердито хмурился: «Вот такие портят Чукотку. Человек, чтобы работать, должен осесть на земле»

Он сам все чаще наведывался в Магадан  выбивал необходимые машины. Завел в колхозе непривычный для Чукотки строжайший учет-расчет. «Не на год размахиваемся. Кое-как ничего не сделаешь» Нас приглашал:

 Приезжайте через пяток лет, не узнаете Лорино, партийное слово. Будем на государство работать. Раньше Чукотка только брала, теперь попробуем сами давать. Только б техникой подмогли

Нелегко было, конечно, поверить в столь ближнее освоение Чукотки: еще неухоженная, куда более податливая, лежит перед Чукоткой Сибирь. Но Гутников верил в свои планы. И главное  верили лоринцы. Не потому ли так упрочилось за эти годы дорийское хозяйство и не лежит на нем тяжкий отпечаток северной ущербности?

А в лоринских домах все больше появляется ковров и абажуров. И с абажурами приходит спокойствие.

МЫ ОХОТИМСЯ НА КИТА

Лорино  поселок капитанов. «Китобоец», «привели кита», «нордовый ветер»  это здесь в обиходе.

«Ретивый» ушел на север, к Уэлену, и будет нескоро. Все другие катера тоже ушли на север. Мы слоняемся по поселку и тоскливо смотрим в пустое Берингово море.

В последних лучах солнца нежатся косматые упряжки. Мощные, лобастые вожаки лениво поднимают голову и осматривают паству. Паства спит как мертвая. Вожаки роняют голову на лапы. Иногда спросонья пробуждаются темные инстинкты, и вся стая, вскакивая, налетает на старую собачонку, пробегающую мимо, рвет ей горло, бока, лапы. На гвалт выходит чукчанка в стареньком цветастом платье и швыряет в собак камнем. Линч прекращается. Чукчанка уходит. Вожак провожает ее вероломным, заискивающим взглядом. На краю поселка надсадно воют собаки, привязанные к белому, чуть закругленному столбу  ребру гренландского кита. Что-то им не нравится в этом мире. Выставив клыки, в пыли лежит моржовый череп. Очень хочется взять клыки, но череп тяжелый. В центре поселка чисто, только клочья собачьей шерсти да растрепанные нарты на высоких подставках немного нарушают порядок. Чуть не сбив нас с ног, к берегу прокатился клубок собак  побежали есть кита. И откуда они знают, когда им пора получать свою долю?

Небо розовеет. В домах зажигаются огни, они как прозрачные капли в светлом еще воздухе. Двое чукчей под руки провели захмелевшую старуху, она трясется от смеха, и жидкие косицы прыгают по плечам. Очень сильно пахнет морем  как из бочки с солеными огурцами.

Утром забежал Гутников.

 «Ретивый» здесь, не ушел! Быстрее собирайтесь, они спешат на охоту

Когда мы выскочили на береговой обрыв, «Ретивый» уже бойко шел в море. Трясясь от отчаяния, мы завопили, как Робинзоны, не замеченные шхуной: «Э-э-эй!» Они пожалели нас. «Ретивый» дал задний ход и, взбивая буруны, подвалил к берегу. Мы скатились прямо на трап.

Море по-прежнему синее, но уже совсем другое, чем с берега, плюхало в корму. Солнце светило холодно и ясно. Чайки на всякий случай провели облет «Ретивого». Крылья весело трещали над головой. Вахтенный дал право руля, и берег попятился. Во-о-он чуть виднеются останки китов на берегу.

Катер шел ходко и ровно. По бокам, как прозрачные крылья, летели две выпуклые радуги. Из-под носа, правя крылышками, разбегались чирки, смешные, как человечки, бегущие вприсядку. Слева  берег, холмистый и расплывчатый, справа  синее от холода море, там чудится снежная страна, совсем рядом. Это облака, а горизонт здесь действительно очень близкий. Ветер свежий и вкусный. Сначала приятно, но потом пронизывает насквозь. Харитонов спускается в рубку. В рубке Миша Сахарюк, стармех, с ним на море уютно. У Миши большая, круглая, давно не стриженная голова, веселые, темные глаза, он заботлив и добр. Гутников не любит Сахарюка. Причина этой неприязни отчасти прояснилась на правлении, когда Миша грохнул по столу кулаком и взревел: «Машины старые, без ремонта на север не пойду!»  и попытался тут же уйти, чтобы не слушать всяких там разубеждений. Он бывает шумный, но не злой  таким здоровым людям трудно злиться. К своим детям Миша относится с нежностью человека, не видевшего в детстве ласки. Как-то с нами в море вышла его дочка, красивая беленькая девочка. Он нес ее по трапу осторожно, как стеклянную куклу. По дороге нас прихватил шторм, девочку укачало. Миша метался по катеру с тряпкой и ведром, и добродушное его лицо подергивалось от боли.

Когда-то он отстал на Чукотке от парохода да так и остался здесь. Его оценили как незаменимого механика. Два года назад Миша и капитан «Ретивого» Анатолий Гофман заинтересовались в Пинакуле катером, валявшимся на берегу. Катер, вытащенный из моря, умирал медленно и тяжело. В свободные вечера Анатолий и Миша приходили к его подсохшему, изъеденному ракушками телу. Курили, молчали, постукивали, посматривали.

 Ну что, взялся бы?  спросил Гофман.

 Черт его знает, надо Гутникова спросить

Они вернули катер в море и назвали «Ретивый».

 Наш китобоец  утиль,  любит напомнить Миша. И глаза его смеются, освещая самые грустные уголки лица.

 Скоро будет китовый огородик!  таинственно возвещает стармех.  Там выращиваются киты.

Любая профессия обыденна, даже охота на китов. Это приходит в голову, когда листаешь судовой журнал «Ретивого».

Ветер вырывает страницу из рук и сам переворачивает:

Мы идем почти два часа, и опасения насчет моих мореходных качеств начинают сбываться. Волны стали острее и назойливее, так и щекочут катер, и он прыгает, прыгает. Небо по-прежнему исходит светом, море красиво, как в те дни, когда каравеллы Колумба подкарауливали Америку. Но почему-то становится скучно, внутри шевелится сонная тоска.

 Брось,  смеется Миша.  Наплюй, вон смотри туда, да нет  вперед. Это мыс Кригуйгун, там настоящий китовый огород! Да брось думать, ничего не будет!

Я надеваю тяжелый Мишин полушубок и вылезаю на мостик. У штурвала Дима Каляу, старпом. Дима  щеголеватый, красивый эскимос лет двадцати. У него миндалевидные зоркие глаза, румяные скулы и бронзовая кожа.

 Иди сюда!  кричит он, поворачиваясь от штурвала.  Здесь ветра нет!

Я мотаю головой: нет, нет, меня мутит, мне необходим ветер. И ветер щедро хлещет по щекам. Спасибо Диме, он не смеется над моим идиотским видом: рукава до колен, воротник выше ушей, резиновые сапоги сорок второго размера. Солнце светит во все лопатки. Значит, в море всегда ветер. И всегда холодно. Миша выходит из рубки и, запрокинув кудлатую голову, улыбается мне: «Ну как?» В вигоневом коричневом свитере, с круглой головой, он напоминает плюшевого медведя.

 Терпимо!

Кригуйгун уже надвинулся скалистым навесом. Перед ним, в излучине, виден поселок. Это Аккани, здесь, говорят, всегда шторм. Я смотрю на громаду Кригуйгуна  кажется, что на вершине притаились древние развалины. Или это кекуры, выветренные камни?

 Где же о-го-род?  ветер рвет слова на слоги.

 Какой огород?  не понимает Дима.

За Кригуйгуном  открытое море. Белые овечки несутся за девятым валом, как за глупым, бесшабашным бараном. Море доконало меня: тоска, душераздирающая тоска. Где же капитан? Ведь должен же быть капитан. Гофман здесь капитан. Где Гофман?

Миша выскакивает из рубки и кричит:

 Фонтан! Вон еще!

Я мучительно вглядываюсь в море. Ничего не вижу.

 Видишь фонтан?  Харитонов стремглав взбегает на мостик.

 Да, вижу!  стыдно, черт возьми, одной из всех не видеть фонтана.  Да, вижу,  угрюмо повторяю я.. И вдруг из груди сам собой вырывается вопль: «Фо-о-онтан! Да смотрите же, смотрите  фонтан!» Хрупкие, как дымок, фонтаны рассыпаются у горизонта, вспыхивают и тают.

 Это киты!  кричу я Мише.  Надо спешить, а то они уплывут!

Очевидно, кто-то уже догадался, что это киты, потому что невозмутимый, как Будда, метис Боря Долгодушев (у него чукотские глаза и светлые усы над полуоткрытым, наивным ртом) тащит внушительное сооружение, напоминающее водопроводную трубу, и не спеша устанавливает его на возвышении перед штурвалом. Такая же установка возникает на носу катера. Это ПТР  противотанковые ружья. На мостик поднимается высокий, сутуловатый, длиннолицый парень в зеленом свитере. Он становится к штурвалу. Это капитан. Ветер гладит его прямые русые волосы, убирает прядь со лба. Я встаю на перекладину мостика, и мне становится виден нос катера и то, что творится перед ним.