Роман, кричит Миша, присматривай за ней. унесет ветром!
Никуда меня не унесет. Я хочу видеть, как убивают кита.
Ходит по городу тихий, вежливый человечек, спорит из-за газетной статьи, из-за программы экзистенциалистов. И вдруг оказывается, что в нем, как и в его волосатом прапращуре, не имевшем никакого понятия о цивилизации, сидит звереныш, жизнерадостный и бездумный. И достаточно легкого толчка, чтобы этот звереныш издал торжествующий рык. Все предки от преследователей мамонта до любителей механизированной погони вместе с ним бросают воинственный клич. Да здравствует охота, азарт, погоня! Ветер и море и оглушительные всплески огня. Мы вольный бриг, бороздящий океаны. Свобода! Мы узнали ее терпкий привкус. И мы ни на что не променяем ее. Слышишь, капитан, ты стоишь у штурвала, но мы видим, куда ты поворачиваешь корабль. Вперед, бей Белого кита, бей Моби Дика и никогда не поворачивай назад!
Приглушив мотор, «Ретивый», как чайка, качается на волнах ждет. Впереди рассыпается фонтан. Рукоятка телеграфа брошена на «полный вперед». Мы не плывем летим. Прямо по носу из воды выворачивается темная лоснящаяся спина. Она медленно перекатывается вперед. Над водой поднимается гигантское туловище, обнажается рыло с добродушной усмешкой и подслеповатый глаз. Кит на секунду как бы повисает над морем. И в эту секунду выстрел вжимается в перепонки, мы глохнем и крутим головой. На могучей хребтине расплываются два кровавых пятна. Кит с шумом уходит в воду, показав лакированный хвост. «Ретивый» проскакивает вперед, потом капитан останавливает машину. Все, кто есть на палубе и мостике (здесь вся команда), напряженно вглядываются в море. Но убейте меня, если там что-нибудь видно. Вася Чейвун, нижний стрелок, машет рукавицей вправо. Все поворачиваются туда. Там вспыхивает фонтан. Ох, как далеко от нас! Штурвал бешено откручивается вправо, так что прыгает, звенит штурвальная цепь. «Полный вперед!». Мы снова летим над волнами (откуда у развалины такой ход?), но море уже поглотило кита. Он нырнул, взметнув тучу брызг и пены, лишь мелькнули две светлые ссадины на спине. И снова топчемся на месте пока у кита хватает дыхания.
Вот он!
Гремит штурвал, динькает телеграф. Спина кита лениво выкручивается над водой. Далеко, далеко еще! Стрелки́ не трогают свои ружья. Они лучше знают, что далеко.
Толя разворачивает «Ретивый» левым бортом. Я вижу совсем рядом морщинистый китовый глаз, он быстро погружается.
Стреляйте же! Ну, стреляйте!
Упадете! сердится Миша, Неудобно им сейчас стрелять, надо катер назад подать
Мы снова глохнем от разрыва. Не видно, попали или нет: кит уже под водой, и на его месте стынет продолговатая зеркальная гладь, как бывает над водоворотом.
Капитан ведет «Ретивый» вперед, забирая немного влево. Вглядывается в пустынное море и еще забирает влево. Мне кажется, что он уже устал от погони и плюнул: будь что будет вперед и все. Я чувствую, мы уже обогнали кита и не видать его нам, как своих ушей.
Вот он!
Кит всплывает совсем близко. На его спине четыре желтых пятна. «Вот он!» кричу я. Кит поднимается из волн прямо у нашего носа. Гремит залп, еще один. Из темной спины хлещут красные струи, вода вокруг становится багровой, будто в море только что село солнце. И снова кит погружается в холодные глубины, только качается на волнах зеркальное пятно да кровавая мутная тень. И снова мы бежим, только тише. Миша тычет рукой в море:
Видишь?
Не вижу.
Жирное пятно на воде видишь?
Не вижу никакого пятна!
Его плохо видно, но мы уже привыкли
Так вот оно что: кит указывает на воде свой путь, как подбитая подводная лодка. Но я, откровенно говоря, так и не вижу никаких пятен. Опять залп. Кит с тяжким, медленным всплеском уходит в воду. Он отупел и лезет прямо «Ретивому» под бок. Поднимается он все чаще. И вот, вынырнув у самого борта, выбрасывает фонтан. Лицо, руки, объектив фотоаппарата залиты зловонной, липкой жидкостью. Нет ничего ужаснее китового фонтана! От такого сюрприза можно ошалеть. Вокруг кита закатная киноварь кровоточат раны. И снова залп. Не попали.
Качает сильно! кричит капитан. Не прицелишься
Я смотрю вокруг и будто просыпаюсь. Оказывается, небо уже свинцовое, тучи лохмотьями болтаются на мачте. «Ретивый» пляшет на волнах, как подсолнечное семечко. Злорадно несется прямо на нас зеленая, в белых лишаях гора. Ох, как быстро она несется! Сейчас накроет наш катерок. Небо, небо закрывает гора! Уже холодом, колючими брызгами веет от нее. Сейчас Я закрываю глаза и вцепляюсь в поручни. Но гора подныривает под брюхо «Ретивого» и вздымает его на хребте, выбирая, куда бы сбросить. Рядом услужливо выгребается бездонная яма с пологими зелеными краями. Мы шлепаемся в яму, так что трещит днище и лихорадочно звонит авральный колокол. Буц, буц. Море в ярости, пена на губах.
Вот он! Вот он! кричит Миша.
Стармеха почти не слышно сатанеет норд-вест.
Кит показывается где-то внизу, под горой, мы на горе. Ну и силища в звере! Я разыскиваю в длинном, как хобот, рукаве часы: мы гоняемся за китом пять часов.
Ну и кит! кричу я капитану. Ну и гад!
Бывает, по десять часов бегаем! кричит Толя. Этот еще ничего!
И вдруг «Ретивый» потрясает удар, будто сходу мы наскочила на мель. Это кит. Я вижу под бортом его добродушное рыло. Идет в атаку. Кит штурмует наш катер. И это не так уж смешно, потому что мы одинаковой длины, кит даже побольше. Киты добродушны до глупости, но, раненные, они бросаются на корабль. Вася Чейвун и Боря Долгодушев в упор расстреливают атакующего кита. Я точно знаю, что мы затонем.
Кончается кит! кричит капитан.
Кит вертится у катера, слепо тычется в борт. Залп. Судорожный удар хвостом, упругий кровавый фонтан. В кита бросают гарпун, подтаскивают исполинскую тушу к борту. Палуба встает на ребро и тщательно умывается ледяной водой. Руки, губы соленые, сапоги и брюки в воде. С борта, как только откатывается волна, повисают вниз головой четверо. Шаманят над китом. Воткнули в него шланг. Кит толстеет на глазах: его накачивают сжатым воздухом, чтоб не затонул. Крепят, надутого, цепями у борта. К штурвалу становится Дима. Капитан направляется в кубрик. Лицо его спокойно и даже вяло. И говорит он вяло, будто нехотя. (Но я уже видела его глаза, когда мы гнались за китом.) Он зовет обедать.
Нет, нет, спасибо, я что-то не хочу!
Дрожь пробирает, как вспомнишь о еде. Но капитану кажется, что я сомневаюсь в качестве обеда.
Мясо отличное, оленье! кричит он.
Я трусцой бегу к борту. После этого жизнь сразу становится светлее и перспективнее. Я с интересом наблюдаю за китом, который пришвартован с подветренной стороны, как раз у моего правого борта. Лопасти хвоста с шумом рассекают волны: шшу, шшу, шшу.
В Нунямо идем! кричит Дима от штурвала. Холодно, на нем уже штурмовка, затянутая у лица. Час-полтора хода, а с китом все три.
Быстро темнеет. За нами в море сумрачно сгорает закат. Хвост кита будто облит кровью. И след у катера тоже кровавый. Мы заходим за мыс Кригуйгун. Через час становится тише, ветер слабеет. Дима передает мне штурвал. Рогатое колесо послушно, но катер легкомысленно повиливает кормой. «Капитан, выбирай дорогу, не веди по кочкам!» Харитонов сменяет меня у руля.
Дима подтаскивает к штурвалу узкий стол, мы усаживаемся на него и болтаем ногами. Длинные Димины глаза мерцают в темноте.
Вон Нунямо, говорит он.
Впереди горсточка теплых огней. Мы в горловине бухты Лаврентия.
Лаврентий вон туда, налево
Катер медленно подбирается к огням. Дима выравнивает его на нос припавшего к морю чудовища не то крокодил, не то бронтозавр, а вообще мыс. Выравнивает и рассказывает, как мальчишкой ходил с отцом на вельботах бить китов. Дима мечтает учиться на капитана. Он называет нам чукотские и эскимосские слова: «Рэу кит, имак море, этти здравствуйте» Море черное и уже совсем тихое. Огни Нунямо все ярче. Они радостны, как огни черноморского городка, где пахнет цинниями, где все веселы и до утра под платанами смеются студенты. Я поднимаю голову, и вверху как в зеркале то же самое черная вода и россыпь огней. Мы вращаемся во Вселенной. Дима улыбается своим мыслям. Ему двадцать лет, все океанские дороги, все звезды всех широт лежат перед ним. Он щеголеват, как моряк, и любит море, как мальчишка.
Харитонов подозрительно притих. «Море дичает. Мы охотимся на кита, море Беринга нас качает», вдруг вполголоса говорит он. У поэтов завидная оперативность.
Нунямо уже спит, когда мы мягко толкаемся обо что-то и Дима останавливает катер. Из кита выпускают воздух. Кто-то из матросов-чукчей прыгает за борт, на длинную тушу кита, и минут пять там копошится. Потом мы отваливаем.
Где же кит?
Вон он!
Там же вода!
Привязали его к бочке. Завтра замеряют и примут
Мы идем на ночлег в Пинакуль. Бухта Литке встречает нас пристальным оком маяка и темнотой. Все спят. И вообще этот темный берег навсегда покинут людьми. Нет, здесь просто-напросто не было людей. Мы открываем новый берег и новую бухту. Этот невидимый берег дышит туманом и свежестью. В кубрике на дощатом столе режут охотничьим ножом московскую грудинку, наваливают в миску горой дымящееся оленье мясо. Чесночная колбаса, пузатый чайник с астматической одышкой, в коробке искрится инеем рафинад. После девяти часов, проведенных на мостике, лицо пламенеет и глаза слезятся. Сытный дух кружит голову. Но тут оказывается, что нет хлеба. «Сейчас», говорит Дима и уходит на берег. Невероятно, что в этой кромешной тьме есть кто-то живой. Но вскоре у берега раздается приглушенный плеск, и Дима сваливается по лесенке в кубрик с буханкой самого настоящего хлеба. Мы едим яростно, как заправские матросы. Лицо Толи Гофмана вяло, ест он молча. Мне кажется, что к своей профессии он относится критично и совсем не склонен ее романтизировать. Но китов для своего колхоза Толя добыл столько же, сколько прославленный Пальчиков на шхуне «Заря». А на шхуне мотор вдвое сильнее и команда вдвое больше, чем на «Ретивом».
Рано утром я выбираюсь на палубу. Погода именинная, все лучится вокруг, как хрусталь. У катера проглядываются все камушки на дне. У самой воды батарея желтых бочек, на боку черным выведено «китовый жир». Пропасть китового жира хватит, чтобы зажарить всех африканских слонов. На берегу мокрая галька, блестят куски битых бутылок, валяются полуистлевшие сети. У подножия сопок ровненькие домики. Но людей нет. Морзверокомбинат Пинакуля изжил себя, и знаменитая жиротопка, стоившая безумных денег, так и не дала китового жира. Флот ушел в Лорино, в Мечигменскую губу. И стал комбинат пятым колесом в телеге. Здесь грустно и пусто.
С сопок открывается вся бухта Литке, виден маяк и поселок Лаврентий он напротив, через залив. Внизу, у берега, «Ретивый» заправляется горючим. Через, три часа мы снова уходим в море. Чайки провожают нас ленивым эскортом.
В море, за Кригуйгуном, ахнули сразу два фонтана. И два хвоста, описав одинаковую дугу, ровно ушли в воду. Трижды мы попадали в правого кита. Но их было двое, и здоровый уводил раненого в океан. Очевидно, это была пара: многие киты однолюбы, и «усатая» подруга ни за что не хотела покидать благоверного в беде. Едва отбили его. Но лучше б мы его не трогали. Это был вероломный, лукавый и мстительный кит. Мы крутились за ним, как тараканы на мели. «Вот он! Вот он!» И капитан, стиснув зубы, отдавал штурвал то вправо, то влево, несся вперед и назад. Кит ускользал. Он был вынослив, как японский водолаз: сидел, не показываясь, под водой по четверти часа. И каждый раз, когда появлялся фонтан, становилось ясно, что его почти немыслимо догнать. Но Толя был упрям. Еще заход и еще. Шесть часов кит морочил нас у Кригуйгуна. Шесть часов то Дима, то Анатолий крутили «Ретивый» вокруг оси. Кит здорово отомстил нам за испорченную семейную прогулку. И, как назло, горизонт был чист, как яичная скорлупа, ни фонтанчика!
Вдруг Дима, бросив штурвал, устремился с мостика на палубу. Все побежали к корме. Стрелок Вася, проходя по корме, заметил, что у «Ретивого» перо руля болтается на волоске и готово вот-вот отвалиться. Аврал был объявлен вовремя, руль спасли и кое-как водрузили на место. Кит тем временем, разумеется, сбежал. Пришлось повернуть домой, в Лорино. Мне принесли на мостик маринованные огурцы и хлеб. В рукава холодными струйками сбегал проперченный рассол. Вечерело. Не хотелось спускаться в рубку. Мы с Димой снова несли вахту. Закат был роскошный. Облака сияли тонкой позолотой, витые и пухлые. Под ними угольками тлели сопки. И пурпурное, с жидким золотом, как размытый в стекле фейерверк, струилось море. Было тепло и безветренно.
Фонтан! И еще, и еще! У самого берега
Я давно заметил, сказал Дима, целое стадо под берегом, разыгрались, черти
И вдруг наперерез нам, взрывая воду, как тройка истребителей, промчались три черных узких спины. Над ними аспидными полумесяцами реяли парусатые плавники и хвосты. Косатки! Они хищно и быстро, разом погружаясь и всплывая, парадом шли от берега в море. Три в ряд, две в ряд, четыре в ряд. Так вот почему полезли на берег жирные и беззащитные киты! Стая косаток, нападая на кита, раздирает его в клочья, оставляя один скелет. Черные торпеды удалялись в море, неся капли заката на плавниках.
Почему их не бьют?
А попробуй их догони, вздохнул Дима, подлые животные, но вид вполне современный.
Дима любит современное: джаз, узконосые мокасины, узенькие, с тугой стрелкой брюки. Вскоре после охоты мы встретились на танцах. Сняв мичманку и тряхнув вороным чубом, Дима вошел в зал, предвкушая, как сладко замрут сердца девчат. Он был неотразим в белом свитере и ботинках, купленных в Нунямо. Димин сосед по квартире жаловался: «Слишком уж громко запускает джаз!»
Как-то три дня подряд штормило, был громовой накат. Иногда прорывался дождь. Море яростно выплевывало водоросли, трупы чаек, ракушки. Километрах в шести от Лорино меня догнал Дима.
Ты что?
Гуляю.
А! Ну, гуляй, а я в лагуну иду, на «Ретивый» что-то не спится дома.
Тянуло его к катеру.
Хочется в капитаны?
Страшновато. Я еще не могу.
Через несколько дней после этого разговора Толя простудился и заболел. Он пришел в колхозную радиорубку в роскошном малиновом свитере, бледный и молчаливый, как всегда. Был капитанский час. Толя положил на телеграфный ключ длиннопалую большую руку. И рука задребезжала мелко-мелко, совершенно неожиданно для такой большой и тяжелой руки.
УМБИ, УМБИ, я УИ-62 Где находитесь? Где находитесь?.. Прием.
Море долго молчало. Потом из него донесся Димин голос:
Тебя понял. Нахожусь к норд-осту от Лорино. Утром взял кита.
Дима, я тебя понял, я тебя понял. Я видел кита, утром был на берегу. Давайте еще одного. Давайте еще одного.
Осмелел Димка на второго кита пошел. Выходит, не так уж страшно капитанить.
Но это было потом. А сейчас мы входим в золотые ворота заката.
Толчок в берег. Прибыли. Земля покачивается под ногами. Мы расходимся каждый к своему огоньку. Трудно нам расходиться крепко-накрепко вяжет море. Моя хозяйка, русоволосая молодая женщина, торопится в кино. Лоринцы каждый день смотрят воссозданный кинорежиссерами мир. А для нас кино все вокруг.
И все-таки быстро ко всему привыкаешь даже бить китов.
УАНГА
В погожий августовский день весь пушистый от пыли вездеход, до отказа нашпигованный хохочущими девчатами и парнями, взметнув пыльный хвост, загремел по дороге на Горячие Ключи. Была суббота, и колхозники ближайшего к Лорино поселка ехали искупаться в горячей целебной воде и поиграть в мяч любимую игру чукчей. Раньше даже бытовало поверье, что счастливчики, удачно разделавшиеся с земными делами, перебрасываются у райских яранг, в алом свете полярного сияния, круглым моржовым черепом, как мячом.
Вездеход догнал нас на склоне невысокой сопки, горбом вздымавшейся за поселком. Он полз так медленно, что ничего не стоило на ходу заскочить в брезентовые дверцы у заднего борта. «Садитесь!» крикнул водитель и пристопорил гремучую свою машину. Я заглянула внутрь и невольно усмехнулась. Лоснящиеся от духоты коричневые лица сливались в полумраке в мерцающий монолит. «Давай, давай!» крикнула молодая чукчанка, смеясь и тыча маленькой рукой за плечо, из-за которого торчали две смуглые детские рожицы. «Доберемся на тракторных санях!» крикнула я ей, и мы повернули к поселку. Но женщина еще долго что-то кричала нам, и сквозь пыльную завесу светилось ее круглое румяное лицо в рамке пестрого ситцевого капюшона. Чтобы спрятать волосы от пыли, она накинула капюшон камлейки.