Степан перекрестился и подошел к матери.
Родные стояли молча и плакали.
Степан, прохрипела она, не бросай Мишку
Желтая свечка задрожала в ее руках и упала на саван.
Одна осталась Анна. Анисим слез с печи, надел старую хламиду и поплелся на сход. Она оперлась на подоконник и задумалась. Слышно, как тоненько взвенивала осокой река и где-то наянно бухал бучень.
«Одна, совсем одна, вихрились в голове ее думы, свекор в могилу глядит, а у Степана своя семья, его так и тянет туда.
Теперь, когда померла мать, жениться будет и дома останется. Может быть, остался бы, если не Мишка Подросток, припадочный ему без Степана живая могила.
Бог с ним, гадала она, пускай делает как хочет».
В душе ее было тихое смирение, она знала, что боль, которая бередит сердце, пройдет скоро и все пойдет по новому руслу.
К окну подошел столяр Епишка. Он него пахло водкой и саламатой.
Ты, боярышня круглолицая, что призадумалась у окна?
Так, Епишка, грустно улыбнулась она. Невесело мне.
Али Иван-царевич покинул?
Все меня бросили А может, и я покинула.
Не тужи, красавица! Прискачет твой суженый, недолго тебе томиться в терему затворчатом.
Жду, тихо ответила она. Только, видно, серые волки его разорвали.
Не то, не то, моя зоренька, перебил Епишка, ворон живой воды не нашел.
Кис Анисим на печи, как квас старый, да взыграли дрожжи, кровь старая, подожгла она его старое тело, и не узнала Анна своего свекра.
Ходил старик на богомолье к Сергию Троице, пришел оттолева и шапки не снял.
Вот что, сказал он Анне, нечего мне дома делать. Иди замуж, а я в монахи. Не вернется наша бабка. Почуял я.
Ушел старый Анисим, пришел в монастырь и подрясник надел.
Возил воду, колол дрова и молился за Костю.
На старости спасаться пришел, шамкал беззубый седой игумен, путево, путево, человече В писании сказано: грядущего ко мне не изжену вон, Бог видит душу-то. У него все мысли ее записаны.
Анисим откидывал колун и, снимая с кудлатой головы скуфью, с благоговением чмокал жилистую руку игумена.
По субботам он с богомолками отсылал Анне просфорочку и с потом выведенную писульку.
«Любая сношенька, живи хорошенько, горюй помалу и зря не крушинься.
Я молюсь за тебя Богу, дай тебе Он, Милосердный, силы и крепости.
Житье мое доброе и во всем благословение Божьей Матери.
Вчера мне приснилась Натальюшка. Она пришла ко мне в келью с закрытым лицом. Гадаю, не померла ли она Утиральник твой получил спасибо Посылаю тебе артус, девятичиновную просфору, положи их на божницу и пей каждое утро со святой водой, это тебе хорошо и от всякого недуга пользительно».
Анна радостно клала письмо за пазуху и ходила перечитывать по базарным дням к лавочнику Левке.
По селу загуторили, что она от Степки забрюхатела.
Глава вторая
Филипп запряг лошадь, перекрестил Лимпиаду и, тронув вожжи, помчал на дорогу.
Он ехал в Чухлинку сказать, что приехали инженеры и отрезали к казенному участку, который покупал какой-то помещик, чухлинский Пасик.
Пасикеланка и орешникместо буерачное и неприглядное.
Но мужики каждой осенью дробились на выти и почти по мешку на душу набирали орехов.
Весной там паслись овцы и в рытых землянках жили пастухи.
Филипп досадовал, что чухлинцы не могли приехать по наказу сами.
Спустился в долину и увидел вбивавшего колья около плотины Карева.
Далеко?
Да в Чухлинку, сердито махнул он, заворачивая к мельнице. Отрезали ведь, поморщился и стер со лба остывающий пот.
Плохое дело
Куда хуже.
Ты погоди ехать в Чухлинку, сказал Карев. Попьем чай, погуторим, а потом и я с тобой поеду.
День был ветреный, и сивые тучи, как пакля, трепались и, подхваченные ветром, таяли.
Филипп отпустил повод, завязал его за оглоблю и отвел лошадь на траву.
Летняя томь кружила голову, он открыл губы и стал пить ветер.
Ох, говорил Карев, теперь война пойдет не на шутку. Да и нельзя никак. Им, инженерам-то, что! Подкупил их помещик, отмерили ему этой астролябией без лощин, значит, и режь. Ведь они хитрые бестии. Думают: не смекнут мужики.
Где смекнуть второпях-то, забуробил Филипп, тут все портки растеряешь.
Я думаю нанять теперь своих инженеров и перемерить участки Нужно вот только посмотреть бумагикак там сказано, с лощинами или без лощин. Если не указаноплевое дело. У нас на яру ведь нет впадин и буераков, кроме этой долины, а в старину земли делили не как сейчас делят.
Говоришьвойна будет, значит, не миновать Кто их знает: целы ли бумаги.
Тучи клубились шерстью и нитками сучили дождь.
Карев надел кожан, дал Филиппу накрыться веретье, и поехали на Чухлинку.
Дорога кисла киселем, и грязь обдавала седоков в спины и в лицо.
Лес дымил как задавленным пожаром; в щеки сыпал молодятник мох, и веяло пролетней вялостью.
Переехали высохший ручей и стали взбираться на бугор.
Сотский вырезал из орясника палку, обстрогал конец и, нахлобучив шапку, вышел на кулижку.
На сход! кричал он, прислоняясь к мутно-голубым стеклам.
Скоро оравами затонакали мужики и, следом за ними, шли, поникнув, пожилые вдовы.
Староста встал с крыльца и пошел с корогодом в пожарный сарай.
Православные, заговорил он, Филипп приехал сказать, что инженеры отрезали у нас Пасик.
Мужики завозились, и с нырявшим кашлем кой-где зашипел ропот.
Обсуждали, как их обманывают и как доказать, что оба участка равны по старой меже.
Порешили выписать инженеров и достать бумаги.
Карев опасался, как бы бумаги не пропали.
Он искал старожилов и расспрашивал, с кем дружил покойный барин и живы ли те, при ком совершался акт.
Тяжба принимала серьезный характер; он разузнал, что и сам помещик был свидетелем, когда барин одну половину отмежевал казне, а другуюкрестьянам.
Уж ты выручи нас, говорили мужики, мы тебя за это попомним
Карев, усмехаясь, вынимал кисет и, отрывая листки тоненькой бумаги, угощал мужиков куревом.
Ничего мне не надо, табак пока у меня завсегда свой, а коли, случится на охоте, кисет забуду, так тут попросил бы одолжить щепоть.
Смеялись и с веселым размахиваньем шли в трактирчик.
Одурачить-то мы их одурачим, возвращался он к старому разговору, вот только б бумаги не подкашляли
Лимпиада, покрыв стол, стала ждать брата и, прислонясь к окну, засверкала над варежкой спицами.
Ставни скрипели, как зыбка.
Она задумалась и не заметила, как к крыльцу подкатила таратайка.
Ворота громыхнули, Чукан с веселым лаем выскочил наружу, и Лимпиада, встрепенувшись, отбросила моток.
Ты что ж это околицу-то прозевала, весело поздоровался Карев.
Лимпиада, закрасневшись, выставила свои, как берестяные, зубы и закрылась рукавом.
Забылася, стыдливо ответила она.
Эх ты, разепа, шутливо обернулся он, засматривая ей в глаза.
Вошел Филипп и внес мокрый хомут; с войлока катился бисер воды и выводил змеистую струйку.
Гыть-кыря! пронеслось над самым окном.
Кто это? встрепенулся Филипп. Никак пастухи Федот, Федот, замахал он высокому безбородому, как чухонец, пастуху, ай прогнали?
Прогнали, сердито щелкнул кнутом на отставшую ярку пастух.
Вот, сукин сын, что делает, злобно вздохнул Филипп, убить не грех.
На Афонин перекресток гоним! крикнул опять пастух. Измокли все из кобеля борзого петлю бы ему на шею.
Лимпиада искоса глядела на Карева, и когда он повертывался, она опускала глаза.
Тучи прорванно свисли над верхушками елей, и голубые просветы бражно запенились солнцем. По траве серебряно белела мокресть.
Пойдем в лес сходим, сказал Филипп. Нужно на перемет посмотреть, в куге на озере я жерлику поставил; теперь, после дождя, самый клев.
Сосны пряно кадили смолой, красно-желтая кора вяло вздыхала, и на обдире висли дождевые бусы.
Ау! крикнула Лимпиада, задевая за руку Карева.
У-у-у! прокатилось гаркло по освеженному лесу.
Карев отбежал и тряхнул сосну, с веток посыпался бисер и, раскалываясь, обсыпал Лимпиаду. Волосы ее светились, на ресницах дрожали капли, а платок усыпали зеленые иглы.
Недаром тебя зовут русалка-то, захохотал он, ты словно из воды вышла.
Лимпиада, смеясь, смотрела в застывшую синь озера
Помещик узнал через работника, что крестьяне вызывают на перемер инженеров и подали в суд.
Проиграет твое, говорил робко работник. Там за них какой-то охотник вступилсябедовая, говорят, голова.
Помещик угрюмо кусал ус и обозленно стучал ногами.
Знаю я вас, мошенников михрютки вы сиволапые! Так один за другого и тянете.
Я ничего, виновато косился работник, я сказать тебе может, сделаешь что
Помещик, косясь, уходил на конюшню и, щупая лошадь, кричал на конюха:
Деньги только драть с хозяина. Опять не чистил, скотина Заложи живо овса!..
Конюх, суетясь, тыкался в ларь, разгребал куколь и, горстью просеивая, насыпал в меру.
Мякина сыпалась прямо в глаза вилявшей собаке и щекотала ей ноздри.
Ты еще что мешаешься! ткнул ее помещик ногой. Вон пошла, стерва!
«Ишь черт дурковатый, думал конюх, не везет ни в чем, так и зло на всех срывает!»
А где он живет? обратился к вошедшему за метлой работнику.
Он живет в долине, на Афонином перекрестке, помол держит.
Так, так, кивал головой конюх, сказывают, охотой займается еще.
Так ты вот что, Прохор, обратился помещик к конюху. Заложи нам гнедого в тарантас и сена положи. А ты, брат, пей поскорей чай да со мной поедешь.
Карев увидел, как к мельнице подкатил тарантас и с сиденья грузно вывалился барин.
Он, поздоровавшись, сел на лавку и заговорил о помоле.
«Хитрит, подумал Карев, не знает, с чего начать».
Трудно, трудно ужиться с мужиками, говорил он, качая трость. Я, собственно начал он, заикнувшись на этом слове, приехал
Я знаю, перебил Карев.
А что?
Хотите сказать, чтобы я не совался не в свои сани, и пообещаете наградить.
Н-да, протянул тот, шевеля усом, но вы очень резко выражаетесь.
Я говорю напрямую, сказал Карев, и если б был помоложе, то обязательно дал бы вам взбучку.
Помещик сузил глазки и стал прощаться.
Работник насмешливо прикусил губы и хлестал лошадь. Тарантас летел, как паровоз.
Гони сильней! ткнул он его ногой.
Больше некуда гнать, оглянулся работник, и ежели будешь тыкаться, так я так тыкну, что ты ребер не соберешь.
Глава третья
Стояла июльская жара. Пахло ожогом трав и сухой соломой. Колосился овес.
Мужики собрались на сходку и порешили косить луга.
Десятские взяли общественные канаты и пошли за реку отыскивать занесенные в половодье на делянках ямы.
Они осторожно, не снимая травы, становились на раскосы и прикидывали веревку.
К вечеру у парома заскрипели с шалашами телеги и забренчали косы.
По лугу потянулись гуськом подводы и, покачиваясь, ехали за песчаную луку.
За лукой, на бугорке, считая свою выть от ямы, они скидывали, окосив траву, шалаши, уставляли их поплотней и устилали сочной травой.
Из телег летели вилы, грабли, связки дров и хламная рухлядь.
Потом, осторожно взяв косы, вешали их на попки шалаша и втаскивали вовнутрь сундучок с посудой и снедью.
Шалаши лицом друг к другу ставили в два ряда и позади, распрягая лошадей, подняв оглобли, притыкали накрытые веретьями телеги.
В это утро к Кареву пришел Филипп и стал звать на покос.
А я и работника не наймал, говорил он, улыбаясь издалека. На тебя надеялся Ты не бойся, нам легко будет, на семь душ всего; а ежели Кукариху скинутьи того меньше
Карев весело поднял голову и всадил в дровосеку топор.
А я уж вилы готовлю.
Филипп по порядку отыскал четвертную стоянку и завернул на край.
У костра с каким-то стариком сидел Карев и, подкладывая плах, говорил о траве.
Трава хорошая, зашептал Филипп, раздувая костер. Один медушник и кашка.
А по лугам один клевер, заметил старик. И забольно так по впадинам чесноком череда разит.
Небо щурилось и морщилось. В темной сини купола шелестели облака.
Мигали звезды, и за бугром выкатывался белый месяц.
Где-то замузыкала ливенка, и ухабистые канавушки поползли по росному лугу.
Милый в ливенку играет,
Сам на ливенку глядит,
А на ливенке написано:
В солдатушки итить.
Карев пил из железной кружки чай и, обжигая губы, выдувал колечко.
Пели коростели, как в колотушку, стучал дупель, и фыркали лошади.
Филипп постелил у костра кожух, накрылся свиткой и задремал.
Старик, лежа, согнув кольцом над головой руки, отсвистывал носом храповитую песню, и на шапку его сыпался пепел.
Карев на корточках вполз в шалаш и, не стеля, бросился на траву.
Зарило.
У роса-то, зевнул Филипп, пора будить.
Было свежо и тихо. Погасшие костры светились неподмоченной золой.
Костя а Кость трепал он за ногу. Кость
Карев вскочил и протер глаза. Во рту у него было плохо от вчерашней выпивки, он достал чайник и стал полоскать.
Ого-го-го вставать пора, протянулось по стоянке.
Филипп налил брусницы водой, заткнул клоком скошенной травы и одну припоясал, свешивая на лопатку, сам, а другую подал Кареву.
Косы звякнули, и косари разделились на полувыти.
Наша вторая полувыть, подошел к Филиппу вчерашний старик. Меримся, кому от краю.
Филипп ухватился за окосье, и стали перебираться руками.
Мой конец, сказал старик, мне от краю.
Ну, а моя околь, протянул Филипп, самая удобь. Бабы лучше в чужую не сунутся.
Бреди за ним по чужому броду, указал он Кареву на старика, меряй да подымай косу.
Карев побрел, и сапоги его как вымазались в деготь: на них прилип слет трав и роса.
А коли побредешь, пояснил старик, так держи прям и по цветкам норови, лучше в свою не зайдешь и чужую не тронешь.
Они пошли вдоль по чужой выти и стали отмерять. Карев прикинул окосьем уже разделенную им со стариком луговину и отмерил себе семь, а старикутри; потом он стал на затирку и, повесив на обух косы фуражку, поднял ее.
По росе виднелся широкой прошвой вырезанный след.
Карев снял косу, вынул брус и, проводя с обуха, начал точить.
Филипп шагнул около брода, и трава красиво прилегла к старикову краю, как стояла, частой кучей.
На рассвете ярко, цветным гужом, по лугу с кузовами и ведрами потянулись бабы и девки и весело пели песни.
Карев размахивал косой, и подрезанная трава тихо вжикала.
Вж Вж неслось со всех концов, и запотелые спины, через мокрые рубахи, обтяжно вырезали плечи и хребет.
Пахло травой, потом и, от слюнявых брусниц, глиной.
Ох и жара! оглянулся Филипп на солнце. До спада надо скосить. С росой-то легче.
Карев снял брусницу, подошел к маленькому, поросшему травой озеру и стал ополаскивать.
Зачерпнув, он прислонил к губам потный подол рубахи и стал пить через него.
Потом выплеснул с букашками на траву и пошел опять на конец.
Филипп гнал уж ряд к озеру. Вдруг на косу его легло, как плеть, что-то серое, и по косе алой струйкой побежала кровь.
Утка, поднял он, показывая ее Кареву, за синие лапы.
Из горла капала кровь и падала на мысок сапога.
С двумя работницами пришла Лимпиада и, сбросив кузов, достала с повети котел.
Прось, обратилась к высокой здоровенной бабе, ты сходи за водой, а мы здесь кашу затогарим.
Костры задымили, и мужики бросили косить.
Карев подошел к старику и поплелся, размахивая фуражкой, за ним следом.
Дед Иен, погоди! крикнул отставший Филипп. Дакось понюхаем из табакерки-то.
К вечеру по окошенному лугу выросли копны, и бабы пошагали обратно домой.
Дед Иен подошел к костру, где сидел Карев, и стал угощать табаком.
Мужики, махая кисетами, расселись кругом и стали уговаривать деда рассказать сказку.
Эво, что захотели! тыкал в нос щепоть зеленого табаку. Вот кабы вы Петруху Ефремова послухали, так он вам наврал быприходи любоваться.
Ну и ты соври что-нибудь, засмеялся Филипп. Ты думаешьмы поверять, что ль, будем.
Дед Иен высморкался, отер о полу халата сопли и очистил об траву.
Имелася у одного попа собака, такая дотошная, ин всех кур у дьякона потяпала. Сгадал поп собаку поучить говорить по-человечьи. Позвал поп работника Ивана и грить ему так: «Пожжай, балбес, в Амирику, обучи пса по-людски гуторить. Вот тебе сто рублев, ин нехватки, так займи там. У меня оттулева много попов сродни есть». Хитрой был попина. Прихлопывал он за кухаркой Анисьей. Да тулился, как бы люди не мекали. Пшел Иван, знычит, в яр, надел собаке оборку на шею и бух в озер. Минул год, к попу стучится: «Отопри-де, поп, ворота». Глазеет поп. Иван почесал за ухом и грить попу: «Эх, батько, вышколили твою собаку, хлеще монаха псалтырь читала, только, каналья, и зазналась больно, не исть хлебушка, а давай-подавай жареного мяса. Так и так грю ей, батько, мол, наш не ахти богач, зря, касатка, не хныдучи. Никаких собака моих делов не хочет гадать. К ирхирею, гарчит, побегу, скажу про него, гривана, что он с кухаркой ёрничает. Спугался я за тебя и порешил ее». «Молодчина, похвалил его поп. Вот тебе еще сто рублей».