Дед Иен кончил и совал в бок соседа.
Ну-с, Кондак, это только присказка, а ты сказку кажи.
Мужики слухали и, затаив дыхание, сопели трубками.
Полночь проглотила гомон коростелей. Карев поднялся и пошел в копну. В лицо пахнуло приятным запахом луга, и синее небо, прилипаясь к глазам, окутало их дремью.
Просинья тыкала в лапти травяниковые оборки и, опустив ноги на пенек, поправляла портянку.
Дед Иен подошел сзади и ухватил ее за груди.
Ай да старик! засмеялись бабы.
Ах ты, юрлов купырь! ухмыльнулась Просинья. Одной ногой в гроб глядишь, а другой в сметану тычешь. Ну, погоди, я тебе сделаю.
Дед Иен взял, не унимаясь от смеха, косу и сел на втулке отбивать.
Из кармана выпала табакерка и откатилась за телегу.
Просинья подошла к телеге, взяла впотайку ее двумя пальцами и пошла на дорогу.
С муканьем проходили коровы, и на скосе дымился помет.
Просинья взяла щепку и, открыв табакерку, наклала туда помету.
Крадучись, она положила опять ее около его лаптей и отошла.
Дед слюнявил молоток и тонко оттягивал лезвие.
Он сунул руку в карман и, не замечая табакерки, пошел в шалаш.
Перетряхивал все белье, смотрел в котлы и чашки, но табакерки не было.
«Не выскочила ли? подумал он. Кажется, никуды не ховал».
Просинья, спрятавшись за шалаш, позвала народ, и сквозь дырочки стали смотреть
Ишь где оставил, гуторил про себя Иен, забывать стал Эх-хе-хе!
Он снял крышку и зацепил щепоть Глаза его обернулись на запутавшуюся на веревке лошадь, и он не заметил, что в пальцах его было что-то мягкое.
В нос ударило поганым запахом, он поглядел на пальцы и растерянно стал осматривать табакерку.
Ах ты, нехолявая! ругал он Просинью. Погоди, отдыхать ляжешь, я с тобой не то сделаю. Ты от меня огонь почуешь в жилах.
Сено перебивать! закричали бабы и бросились врассыпную по долям.
Карев взял грабли и побежал с Просиньей.
Лимпиада побегла за ним и на ходу подтыкала сарафан.
Ты куда же? крикнул ей Филипп. Там ведь Просинья.
Она замешливо и неохотно побегла к другой работнице и зашевелила ряды.
Труси, труси! кричал ей издалека Карев. Завтра навильники швырять заставим.
Лимпиада оглядывалась и, не перевертывая сена, метила, как бы сбить Просинью и стать с Каревым.
Она сгребла остальную копну и бросилась помогать им.
Ты ступай вперед, сказала она ей, а я здесь догребу.
Ишь какая балмошная! ответила Просинья. Так и норовит по-своему.
Девка настойчивая, шутливо кинул Карев.
Молчи! крикнула она и, подбежав, пихнула его в копну.
Карев увидел, как за копной сверкнули ее лапти и, развеваясь, заполыхал сарафан.
Догонит, догонит! кричала Лимпиаде с соседней гребанки баба.
Он ловко подхватил ее на руки и понес в копну.
Лимпиада почувствовала, как забилось ее сердце, она, как бы отбиваясь, обняла его за шею и стала сжимать.
В голове закружилось, по телу пробежала пена огня. Испугался себя и, отнимая ее руки, прошептал:
Будя
Глава четвертая
Карев лежал на траве и кусал тонкие усики чемерики.
Рядом высвистывал перепел и кулюкали кузнечики.
Солнце кропило горячими каплями, и по лицу его от хворостинника прыгали зайчики.
Откуда-то выбежал сельский дурачок и, погоняя хворостинного коня, помчал к лесу.
Приподняв картуз, Карев побрел за ним.
Был праздник, мужики с покоса уехали домой, и на недометанные стога с криком садились галки.
Около чащи с зарябившегося озера слетели утки и, со свистом на полете, упали в кугу.
Дурачок сидел над озером и болтал ногами воду.
Пей, нукал он свою палку, волк пришел, чуешьпахнет? Поди сюда, поманил он пальцем Карева.
Отряхивая с лица накусанную траву, Карев подошел и снял фуражку.
Ты поп? бросил он ему, сверкая глазами.
Нет, ответил Карев, я мельник.
Когда пришел? замахал он раздробленной палкой по траве.
Давеча.
Дурак.
Красные губы подернулись пьяникой, а подбородок задергал скулами.
Разве есть давеча? Когда никогданонче. Дурак, крикнул он, злобно вытаскивая затиснутую палку, и, сунув ее меж ног, поскакал на гору.
Отгадай загадку, гаркнул он, взбираясь на верхушку:За белой березой живет таратай.
Эх, мужик-то какой был! сказал, проезжая верхом, старик. Рехнулся, сердечный, с думы, бают, запутался. Вот и орет про нонче. Дотошный был. Все пытал, как земля устроена «Это, грил, враки, что Бог на небе живет». Попортился. А може, и Бог отнял разум: не лезь, дескать, куды не годится тебе. Озорной, кормилец, народ стал. Книжки стал читать, а уже эти книжки сохе пожар. Мы, бывалоча, за меру картошки к дьячку ходили азбуки узнать, а болей не моги. Ин, можа, и к лучшему, только про Бога и шамкать не надо.
Желтой шалью махали облака, и тихо-тихо таял, замирая, чей-то напевающий голос:
Догорай, моя лучина, догорю с тобой и я.
С горки шли купаться на бочаг женихи, и, разводя ливенку на елецкую игру, гармонист и попутники кружились, выплясывая казачка.
Кто-то, махая мотней, нес, сгорбившись, просмоленный бредень и, спотыкаясь, звенел ведром.
Но скошенной луговине, у маленького высыхающего озера кружились с карканьем вороны и плакали цыбицы.
Карев взял палку и побежал, пугая ворон, к озеру. На дне желтела глина, и в осоке, сбившись в кучу, копошились жирные, с утиными носами, щуки.
«Ух, сколько!»ужахнулся он про себя и стал раздеваться.
Разувшись, он снял подштанники, а концы завязал узлом.
Подошел к траве и, хватая рыбу, стал кидать в них.
Щуки бились, и надутые половинки означались, как обрубленные ноги.
Вот и уха, крякнул он, да тут, кажется, лини катаются еще.
Не спалось в эту ночь Кареву.
«Неужели я не вернусь?»удивлялся он на себя, а какой-то голос так и пошептывал: «Вернись, там ждут, а ты обманул их». Перед ним встала кроткая и слабая перед жизнью Анна.
«Нет, подумал он, не вернусь. Не надо подчиняться чужой воле и ради других калечить себя. Делать жисть надо, кружилось в его голове, так делать, как делаешь слеги в колымаге».
Перед ним встал с горькой улыбкой Аксютка. «Так я хвастал»кольнула его предсмертная исповедь.
Ему вспоминался намеднишний вечер, как дед Иен переносил с своего костра плахи к ихнему огню, костер завился сильней, и обгоревшие полена дольше, как он заметил, держали огонь и тепло.
Из соседней копны послышался кашель и сдавленный испугом голос.
Горим! крикнул, почесываясь, парень. Пожар!
Карев обернулся на шалаш, и в глаза ударило пламя с поселка Чухлинки.
Бешено поднялся гвалт. Оставшиеся мужики погнали лошадей на село.
Эй, э-эй! прокатилось. Вставай тушить!
К шалашу подъехал верхом Ваньчок.
Филипп! гаркнул он над дверью. Ай уехали?
Кистинтин здесь, прошамкал, зевая, дед Иен. Что горит-то?
Попы горят, кинул Ваньчок. Разве не мекаешь по кулижке?
Ано словно и так, да слеп я, родной, стал, плохо уж верю глазам.
Ты что, разве с пожара? спросил Карев, приподнимая, здороваясь, картуз.
Там был, из леса опять черт носил, целый пятерик срубили в покос-то.
Кто же?
Да, бают, помещик возил с работниками, ходили обыскивать. А разве сыщешь он сам семь волков съел. Проведет и выведет На сколько душ косите-то, перебил разговор он, на семь или на шесть?
На семь с половиной, ответил Карев. Да тут, кажется, Белоборку наша выть купила.
Ого, протянул Ваньчок, попаритесь. Липка-то, чай, все за ребятами хлыщет, потянул он, разглаживая бороду.
Не вижу, засмеялся Карев. Плясать вотвсе время пляшет.
Играет, кивнул Ваньчок. Как кобыла молодая.
Пахло рассветом, клубилась морока, и заря дула огненным ветерком.
Чайничек бы догадался поставить, обернулся он, слезая с лошади.
Ано на зорьке как смачно выйдет: чай-то, что мак, запахнет.
Филипп положил в грядки сенца и тронулся в Чухлинку. Нужно было закупить муки и пшена.
Он ехал не по дороге, а выкошенной равниной.
Труском подъехал к перевозу и стал в очередь.
Мужики, столпившись около коровьих загонов, на корточках разговаривали о чем-то и курили.
Вдруг от реки пронзительно гаркнул захлебывающийся голос: «Помогите!»
Мужики опрометью кинулись бегом к мосту и на середке реки увидели две барахтающиеся головы.
Кружилась корова и на шее ее прилипший одной рукой человек.
Спасайте, крикнул кто-то, чего ж глазеть-то будем!
Но, как нарочно, в подвозе ни одной не было лодки.
Перевозчик спокойно отливал лейкой воду и чадил, вытираясь розовым рукавом, трубкой.
Филипп скинул с себя одежду и телешом бросился на мост.
Он подумал, что они постряли на канате, и потряс им.
Но заметить было нельзя, их головы уже тыкались в воду.
Легким взмахом рук он пересек бурлившую по крутояру струю и подплыл к утопающим; мужик бледномертвенно откидывал голову, и губы его ловили воздух.
Он осторожно подплыл к нему и поднял, поддерживая правой рукой за живот, а левой замахал, плоско откидывая ладонь, чтобы удержаться на воде.
Корова поднялась и, фыркнув ноздрями, поплыла обратно к селу.
Шум заставил обернуться перевозчика, и он, бросив лейку, побежал к челну.
Филипп чуял, как под ложечкой у него словно скреблась мышь и шевелила усиками.
Он задыхался, быстрина сносила его, кружа, все дальше и дальше под исток.
Тихий гуд от воды оглушился криками, и выскочившая на берег корова задрала хвост, вскачь бросилась бежать на гору.
Невод потащили, и суматошно все тыкались посмотреть Тут ли?
Белое тело Филиппа скользнуло по крылу невода и слабо закачалось.
Батюшки, крикнул перевозчик, мертвые!
Как подстреленного сыча, Филиппа вытащили с косоруким на дно лодки и понеслись к берегу.
На берегу, засучив подолы, хныкали бабы и, заламывая руки, тянулись к подплывающей лодке. В лодке на беспорядочно собранном неводе лежали два утопленника.
С горы кто-то бежал, размахивая скатертью, и, все время спотыкаясь, летел кубарем.
Откачивай, откачивай! кричали бабы и, разделившись на две кучи, взяв утопленников за руки и ноги, высоко ими размахивали.
Какой-то мужик колотил Филиппа колом по пятке и норовил скопырнуть ее.
Что ты, родимец те сломай, уродуешь его? подбежала какая-то баба. Дакось я те стану ковырять морду-то!
Уйди, сука, замахнулся мужик кулаком. Сам знаю, что делаю.
Он поднял палку еще выше и ударил с силой по ляжкам.
Из носа Филиппа хлынула кровь.
Жив, жив! замахали сильней еще бабы и стали бить кругом ладошами.
Что, стерва, обернулся мужик на подстревшую к нему бабу, каб не палка-то, и живому не быть! Измусолить тебя надыть!
А за что?
Не лезь куда не следует.
Филипп вдруг встал и, кашлянув, стал отплевываться.
Рубахи? обернулся он к мужику.
Там они, не привозили еще.
Жена перевозчика выбежала с бутылкой вина и куском жареной телятины.
Пей, поднесла она, наливая кружку Филиппу. Уходился, ин лучше станет.
Филипп дрожащими руками прислонил кружку к губам и стал тянуть.
Бабы, ободренные тем, что одного откачали, начали тоже колотить косорукого палкой.
Филипп телешом стал, покачиваясь, в сторонку и попросил мужика закурить.
Мимо, болезно взглядывая, проходили девки и бабы.
Прикрой свои хундры-мундры-то, подошла к нему сгорбившаяся старушонка и подала ему свою шаль.
Его трясло, и солнцепек, обжигая спину, лихорадил, но выпитая водка прокаливала застывшую кровь, горячила.
С подтянутого парома выбегли приехавшие с той стороны, и плечистый парень подал ему рубахи.
С шумом в голове стал натягивать на себя подштанники и никак не мог попасть ногой.
Ничего, ничего, говорил, поддерживая его, мужик, к вечеру все пройдет.
Народ радостно заволновался: косорукий вдруг откинул голову и стал с кровью и водой блевать.
Глава пятая
Ой, и дорога, братец мой, кремень, а не путь! говорил, хлебая чай, Ваньчок.
Болтай зря-то, вылез из шалаша дед Иен.
Сичас только Ляля приехал.
Кочки, сказывает, да прохлябы. Это ты, видно, с вина катался так.
Эй, заспорили! гаркнул с дороги мужик. Не слыхали, что Филька-то утонул.
Мели, буркнул дед.
Пра.
Мужик сел, ковыляя, на плаху и стал завертывать папироску.
Не верите, псы Вот и уговори вас. А ведь на самом деле тонул.
И начал рассказывать по порядку, как было.
И ничего, заметил он. Я пошел, а он на пожаре там тушит вовсю. Косорукий, баил аптешник, полежит малость.
Полежит, это рай! протянул дед Иен. А то б навечно отправился лежать-то. Со мной такой случай тоже был. В Питере, знычит, на барках ходили мы. Всю жисть помню и каждый час вздрагиваю. Шутка ли дело, достаться черту воду возить. Тогда проклянешь отца и матерю.
А вправду это черт возит воду на них? прошептал подползший малец.
Вправду? Знамо ненароком.
Мне так говорил покойный товарищводоливом были вместе, что коли тонет человек, то, знычит, прямо норовит за горло схватить, если обманывает.
Кто это? переспросил малец.
Кто?.. Про кого говорить нельзя на ночь.
Дед поднял шапку и обернулся к зареву.
А прогорело, сказал он, зевая.
А как же обманывает-то? спросил Ваньчок. Ведь небось не сразу узнаешь.
Эва, протянул дед Иен. Разве тут помнишь чего!
Ехали мы этось в темь, когда в Питере были; на барке нас было человек десять, а водоливов-тоя да Андрюха Сова. Качаю я лейку и не вижу, куды делся Сова. Быдто тут, думаю. А он вышел наверх да с лоцманом там нализался как сапожник. Гляжу я так. Вдруг сверху как бултыхнет что-то. Оглянулсянет Совы. Пойду, спрошу, мол, не упало ли что нужное. Только поднялся, вижулоцман мой руками воду разгребает. «Ты что делаешь?»спрашиваю его. «Дело, грить, делаю: Сова сичас утопился». Я туды, я сюды, как на грех, нигде багра не сыщу. Кричу, махаю: кидайте якорь, мол, человек утоп. Смекнули накладники, живо якорь спустили, стали мы шарить, стали нырять, де-то, де-то и напали на него у затона.
Опосля он нам и начал рассказывать. Так у меня по телу муравьи бегали, когда я слушал.
«Упал, говорит, я как будто с неба на землю; гляжу: сады, все сады. Ходят в этих садах боярышни чернобровые, душегрейками машут. Куды ни гляну, одна красивей другой. Провалиться тебе, думаю, вот где лафа-то на баб». А распутный был, добавил дед Иен, кутаясь в поддевку. Бывало, всех кухарок перещупает за все такие места ахальник.
«Эх! говорит. Взыграло мое сердечушко, словно подожгли его. Гляжу, как нарочно, идет ко мне одна, да такая красивая, да такая пригожая, на земле, видно, такой и не было. Идет, как павочка, каблуками сафьяновыми выстукивает, кокошником покачивает, серьгами позвякивает и рукавом алы губки свои от меня заслоняет. Подошла и тихо молвит на ушко, как колокольчик синенький звенит: Напейся, Иван-царевич, тебя жажда берет. Как назвала она меня Иван-царевичем, сердце мое закатилось. Что ж, говорю, Василиса моя премудрая, я попью, да только из рук твоих. Только было прислонился губами, только было обнял колени лебяжьи, меня и вытащили» Вот она как обманывает-то. Опосля сказывал ему поп на селе: «Служи, грить, молебен, такой-сякой, это царица небесная спасла тебя. Как бы хлебнул, так и окадычился».
Тпру! гаркнул, слезая с телеги, Филипп и запутал на колесо вожжи.
Вот он, обернулись они. На помине легок.
Здорово, братец! крикнул, подбегая, Карев.
З-з-здорово, заплетаясь пьяным языком, ответил Филипп. От-от-отвяжи п-поди вож-жу-у
Ну, крепок ты, поднялся дед Иен. Вишь, как не было сроду ничего.
Филипп, приседая на колени, улыбался и старался обнять его, но руки его ловили воздух.
Ты ложись лучше, уговаривал дед Иен. Угорел, чай, сердешный, ведь. Это не шутка ведь.
Дед Иен отвел его в шалаш и, постелив постель, накрыл, перекрестив, веретьем.
Филипп поднимался и старался схватить его за ноги.
Голубчик, кричал он, за что ты меня любишь-то, ведь я тебя бил! Бил! произнес он с восхлипываньем. Из чужого добра бил лесу жалко стало
Будя, будя, ползал дед Иен. Это дело прошлое, а разве не помнишь, как ты меня выручал, когда я девку замуж отдавал. Вся свадьба на твои деньги сыгралась.
Кадила росяная прохлада. Ночь шла под уклон.
От пожара нагоревшее облако поджигало небо.
Карев распряг лошадь и повесил дугу на шалаш. Оброть звякала и шуршала на соломе.
За что он бил-то тебя? переспросил около дверки деда Иена.
За лес. Пустое все это прошлое напоминать-то, пожалуй, и грех и обидно. Перестраивал я летось осенью двор, да тесин-то оказалась нехватка. Запряг я кобылу и ночью поехал на яр, воровать, знычит.