В тот раз никто не был расстрелян, и мы обязаны этим двум храбрым женщинам: госпоже П. и Лилле, которые бросились уговаривать фельдфебеля не подчиняться приказу. Мы обязаны этим также и фельдфебелю, может быть потому, что он был потрясен, столкнувшись в разгар войны с настоящими человеческими чувствами. Звали его Ганс.
Не боясь показаться сентиментальным, я сейчас хочу сказать итальянскому народу, что я его люблю. Люблю за его простоту, за его жизнелюбие (проявлений такого же жизнелюбия он ждет и от других), за то, что в его жилах стынет кровь при виде чужих страданий. Его недостатки? Всем известно, что их у него предостаточно. В том числе склонность преувеличивать. Прекрасное описание этого недостатка можно найти в «Тартарене из Тараскона». Но с какой бы стороны ни оценивать итальянцевэто солнечный народ.
И вот мы снова среди наших друзей, которые, как и прежде, собрались на деревенской площади вокруг большого дуба. Анджело узнает нас первым, вероятно по французскому номеру Пафнутия. Когда мы расставались, он был еще семинаристом. Теперь его зовут дон Анджело, и он приходский священник в Калькаре, соседней деревеньке. Его отец Джованноне жалуется: «Поясница болит! Не могу бегать, как прежде». Старику уже перевалило за восемьдесят. После нашего отъезда народился целый выводок ребят. Сорбо выглядит немного грустно. Сезон еще не наступил; синьоры займут свои дома только в середине лета.
Как много времени прошло, заметно и по тому, как выросли грудные в те времена дети; теперь они подростки. Вот дом, где siora М. тиранила свою невестку Джанетту. Теперь невестка тиранит свекровь: не она ли дала ей двух внуков?
Я помню рождение старшего. Старуха держала ребенка на руках.
Он великолепен, professo! Это будет донжуан!
Внезапным движением она развернула пеленки, показывая мне крохотный признак принадлежности младенца к мужскому полу, и пробормотала в восторге:
Он напортит девушек, этот mascalzone.
Донжуан работает в Риме в бакалейной лавке двоюродного брата. Лилла спрашивает, много ли он наделал бед девушкам. Старуха, бросив боязливый взгляд на свою невестку, многозначительно отвечает: «Э-э». Итак, бразды правления решительно перешли в другие руки. Дон Анджело приказывает, а его отец Джованноне уже не повышает голоса.
Мам! Поставишь еще два прибора для профессора и синьоры!
Жестом человека, привыкшего приказывать, он не дает нам возразить.
Поедите minestra вместе с нами senza compliment!.
Pasta е faggioliмакароны с бобами. Мечта! Нас угощают и тем, в чем особенно искусна мать дона Анджело, мягкой колбасой, которая мажется на хлеб; она тает во рту, как масло. Анджело шутит, как много лет назад: «Из моих собственных окороков». Нам легко, и мы даже немножко счастливы оттого, что смеемся вместе с ними, как будто мы никогда не слыхали этой шутки. Согласен, шутка дурацкая. Ну и что же? На какой-то миг она меня раздражает, но пьянящие воспоминания берут верх. Не для того ли мы приехали сюда, чтобы набраться впечатлений о жизни простых людей. Чувства их поверхностны. Их легко рассмешить и так же легко довести до слез. Но они покорили нас, несмотря на переменчивость их настроений, несмотря на отсутствие у них глубины. Когда мы с ними, мы забываем о том, что итальянцы были «нашими врагами в войне», что они «кинжал в спину Франции», что они «продажны», «суеверны», «склонны к ложному величию», что «их мечты о будущем навеяны прошлым»; мы забываем о «данных и несдержанных обещаниях», о «путанице», о «двуличии», о «лени», обо всем.
Почему? Не только потому, что мы хотим отплатить итальянцам любезностью за хороший прием. И снисхождение здесь тоже ни при чем. Наша приязнь вовсе не от того, что мы легко чувствуем себя в этой стране: мы ведь не пожелали в ней жить. Так в чем же дело? Почему мы любим этот народ? Трудно объяснить это.
Возможно, потому, что надежда всегда жива в их сердцах. Или потому, что здесь придают так мало значения всему, что отравляет жизнь нам, людям Запада. А может быть, потому, что итальянцы живут, живут в настоящем смысле слова. Потому, что именно они, даже не сознавая этого, приемлют жизнь со всем, что в ней есть простого, непосредственного, естественного. Если в Вальпараисо, Квебеке или Шанхае вы услышите, что трое распевают на заснувшей улице, можете держать пари, что это итальянцы.
Эти-то их свойства и трогают нас.
Я хотел бы привести более конкретный пример. В одном городке на юге страны я обратил внимание на мальчика лет пятнадцати, красивого, как языческий бог.
Это сын священника, объяснили мне, прибавив с нескрываемой гордостью:
У него самые красивые дети в округе.
Я воскликнул:
У священника?!
Мои собеседники пожали плечами.
Ну и что? Мало ли что пишется? Жизнь есть жизнь. Мужчинаэто мужчина!
Ну конечно. Как у них говорится: Lasciamoli campa.
Гений итальянского народа в этом самом «живи и давай жить другим».
Спросите греков, страна которых в конце концов была оккупирована итальянской армией, как они самым средиземноморским образом побратались с победителями. Спросите и победителей. И вы поймете, что такое простосердечие.
И если в наши дни стыдно превозносить сентиментальность, и даже ту сентиментальность, которая помогла выжить итальянцамодному из народов, наиболее долго находившихся в порабощении, то я, не колеблясь, возьму на себя этот позор.
Конечно, мне не приходилось встречаться с признанными великими умами Италиибезусловно, я узнал бы от них много интересного. Но это и не входило в мои намерения: мне кажется (может быть, я и ошибаюсь), что со времен Периклакоторый кроме всего прочего был отвратительным тираномдеятельность интеллигентов никогда не влияла на условия жизни их современников. И именно поэтому современники не могут их оценить. Их признают лишь много лет спустя. Даже Иисусу понадобилось три века, чтобы его признали. А повседневная действительность слагается из радостей и тревог простых людей. К этим людям я и стремился, и в их жизни я старался разглядеть жизнь Италии.
А теперь я перехожу к рассказу о Юге.
Югможно сказать Африканачинается где-то между Флоренцией и Сиеной. В тот день, когда мы с Лиллой, встретившись наконец после освобождения из лагерей, в первый раз свободно гуляли по Мачерате, мы не верили своим глазам. Окраины города поразительно напоминали нам арабские деревни в окрестностях Каира.
Рим уже принадлежит Югу.
Вечный город
Рим не просто столица. ЭтоСТОЛИЦА. Центр античного мира, он остался центром и современного западного мира. Дело в том, что, лишившись в конце концов политического главенства, он сохранил духовное верховенство.
Рим и поныне остался административным, и притом преимущественно административным центром страны. Север недоволен тем, что на его плечах, то есть за его счет, Рим содержит свою армию чиновников и выколачивает с Севера же налоги в пользу Юга. Юг злится на Рим за то, что тот плохо распределяет эти средства и потворствует коррупции. В конечном счете все недовольны. Но Риму это безразлично. Когда имеешь в своем распоряжении вечность
Он парит слишком высоко, чтобы слышать эти жалобы. Что ему! Варвары захватывали, грабили, громили и разрушали его несчетное число раз. Французы неоднократно овладевали им (в последний раз не так уж давно). Даже мелкие феодалы в Средние века и в эпоху Возрождения не боялись нападать на него или бросать ему вызов. И самым грозным папам приходилось считаться с Венецией и с Неаполем, то есть в конечном счетес Испанией. Но коннетабль Бурбон до конца своей жизни так и не смог оправиться от того, что он завоевал Рим. Повелитель Рима Карл Пятый до последнего вздоха чувствовал укоры совести оттого, что осмелился его унизить. И нечего уж говорить об армиях, которые во время последней войны одна за другой оккупировали город и попирали эти тысячелетние мостовые.
А Рим остался Римом. Много раз изнасилованная столица осталась девственной. Проходили бури, исправлялись поврежденияи будто ничего не было. Столица мира неуязвима. Она. истинная супруга Цезаря, которую всякий, кто достоин имени человека, ставит выше всякого подозрения.
У нее осанка знатной дамы. Рим императорский, Рим в руках варваров, духовенства и папы, Рим монархический, фашистский или республиканский не все ли равно! Он носит все то же прославленное имяРим. В течение двух с половиной тысячелетий он не был ничем другим. Париж запросто может растерять остатки своей репутации города-светоча, отдав их какому-нибудь своему отдаленному пригороду, хотя бы Брюсселю. Рим никогда не уступал ни малейшей частицы своего титула Вечного города.
Это объясняется, вероятно, молчаливым согласием народов, которым нужно сохранить общий маяк; подобным же образом, ведя войны, они сохраняют нейтральную территориюШвейцарию. Рим прекрасно выполняет роль хозяина дома для всей планеты. К чему же в таком случае менять адрес хозяина?
Рим не сравним ни с каким другим большим городом. Его население за время недавных потрясений внезапно возросло с полутора миллионов до трех. Сейчас это трудно заметить, потому что в Риме стали быстро строить. Здесь повсюду можно увидеть объявления: «Продается», «Сдается внаем». После 1870 года и окончательного упрочения итальянского королевства Рим распространился за пределы своих стен, подобно многодетной матроне, юбки которой не умещаются в кресле. Он продолжает расти; и его росту не видно конца. Но, о чудо, у здешних архитекторов очень верный вкус. И даже мания величия Муссолини и придирчивая опека муниципалитета пошли Риму на пользу. Количество новых домов в Риме огромно! И, как правило, они нисколько не враждуют со старыми. Правда, такое впечатление создается, возможно, еще и оттого, что в Риме представлены все эпохи, и очень скоро привыкаешь видеть остатки этих эпох в близком соседстве друг с другом.
Впрочем, два архитектурных злодейства все-таки свершились. Во-первых, воздадим кесарю кесарево! это памятник Виктору Эммануилу, ставший впоследствии могилой Неизвестного солдата. Говорят, его строители надеялись, что мрамор памятника очень скоро потускнеет. На самом же деле он до сих пор сверкает непристойнейшей белизной. Американцы прозвали это чудовище wedding-cake; если принять во внимание, что у этого народа полностью отсутствует вкус (это относится к их взглядам как на скульптуру, так и на другие искусства), то можно себе представить, что это за пирог! В 1944 году мне довелось слышать, как один солдат из армии Свободной Франции назвал этот монумент проще, а именно писсуаром для гигантов. Мне гораздо больше нравится именно это простое определение.
Кроме того, есть еще Дворец Правосудия. Это кошмар и бред в стиле восьмидесятых годов прошлого века, предшествовавшем стилю метро. Это гигантское бедствие расположено, к счастью, в каких-нибудь двух шагах от замка Святого Ангела, который
Однако я отказываюсь описывать Рим, так как на этом поприще меня поджидают три опасностине оказаться на высоте, повторить то, что написано другими, и, самое главное, превысить отведенное мне количество страниц. Меня лично Рим приводит в оцепенение. Чтобы жить в нем и быть счастливым, нужно либо быть циником, либо уметь не задумываться. Вероятно, поэтому римляне циничны или легкомысленны. Конечно, есть и такие, которые не принадлежат ни к той, ни к другой категории. Эти эмигрируют.
Итак, я приступаю наконец к своим журналистским обязанностям и расскажу о беседах, которые я вел. Верный своему обыкновению, я буду называть имена собеседников лишь в тех случаях, когда сочту, что высказанные ими мнения не смогут им повредить: не следует забывать, что лишь в разговоре с глазу на глаз итальянец выдает те свои мысли, которые считаются крамольными. В компании простой итальянец зауряден, и, может быть, именно в этом отношении наша латинская сестра больше всего отличается от нас. Стоит напомнить, что за редкими исключениями мы никогда не знали у себя во Франции такого полицейского и общественного давления, какому подвергались и еще довольно часто подвергаются итальянцы.
В 1945 году Э. Б. вернулся из плена. Он скрежетал зубами. Как и огромное большинство молодых итальянцев из «хороших семей», он верил Муссолини и не был в состоянии примирить свою глубокую веру в славное будущее родины с ужасающей действительностью поражения. Вдобавок он оказался разоренным. Ему досталось в наследство большое состояние600 гектаров земли в окрестностях Рима, но он не смог его получить, земля была захвачена крестьянами. Словом, поражение по всем статьям. Загнанный в тупик, он обратился к правосудию. Суд вернул ему 150 гектаров, в том числе 100 гектаров удобной земли, поставив условием, что он сам будет их обрабатывать. Так он и сделал.
Когда-то перед войной он, чтобы заполнить свой досугу всякого signore досуга предостаточно, прослушал курс в университете и стал инженером-агрономомdottore! У него еще оставались обрывки познаний, приобретенных тогда, можно сказать, от нечего делать, и он засучил рукава.
Он женился на В. М., доходы которой к этому времени приблизились к нулю. Начав с нуля, они снова стали богатыми. Они приняли нас в роскошной обстановке. В рабочем кабинете, от которого не отказался бы и министр, он рассказал мне свою историю.
По закону Гулло сразу после освобождения крестьянам, объединявшимся в кооперативы, было разрешено занимать необработанные земли. При этом ставились два условия. Во-первых, люди действительно должны были быть земледельцами, а во-вторых, они не должны были иметь другой земельной собственности. Закон был разумен и прогрессивен. Разумеется, не обошлось без злоупотреблений. Городские ремесленники, не имевшие ни малейшего представления о крестьянском труде, бросали свое дело и пристраивались к настоящим крестьянам. Вместе с залежными землями иной раз захватывались и обработанные.
Тут Э. Б. говорит такое, чего я от него не ожидал, но что впоследствии мне пришлось услышать еще не раз.
Честно говоря, это было вполне справедливо. Прежде владельцам крупных латифундийот 600 до 800 гектаровдостаточно было сдать в аренду пастбища да поселить кое-где mezzadro (испольщиков), чтобы обеспечить себе богатое и праздное существование. Земля, конечно, не давала того, что она могла дать, а испольщик и его семья, бывшие в полной зависимости от хозяина, хотя и убивались на работе, все же голодали и могли прокормиться только неправедными путями.
Когда закон был принят, государство экспроприировало крупные необработанные участки и оплатило их бонами, подлежавшими затем обмену на деньги. При этом была проделана великолепная combinazione, виртуозная beffa, о которой стоит рассказать. За какое-то время до экспроприации налоговое управление потребовало от земельных собственников заполнить под присягой справку о стоимости их земель. Будучи уверены, что их обложат налогом, бедняги объявили стоимость поменьшевполне естественно (поставьте себя на их место!). Мне называли имена богачей, которые давали взятки, чтобы у них приняли их смехотворные оценки. И вот удар! Денежная компенсация за изъятые земли была определена на основании этих оценок.
Май! комментирует Б. с улыбкой.
Кроме того, как всегда бывает в таких случаях, государство само спекулировало на девальвации лиры, откладывая выплату компенсации на неопределенный срок. Только недавно, больше чем через десять лет, началась оплата бон.
Ясно, что и здесь обе стороны нашли лазейки для злоупотреблений. Многие помещики избежали отчуждения земель. Многие крестьяне, став землевладельцами, и не подумали обрабатывать свои новоприобретенные участки.
Вот почему вторая очередь аграрной реформы проводилась более дальновидно. На этот раз реформа коснулась главным образом неблагополучных зон Юга. Были созданы специальные учреждения, в том числе Cassa per il Mezzogiorno. Эти учреждения должны были равномерно и справедливо перераспределять наделы и связывать новых собственников договорными обязательствами для того, чтобы избежать ошибок, совершенных при проведении в жизнь закона Гулло.
Прежде всего были продлены сроки действия арендных договоров в сельском хозяйстве. Земельный собственник уже не мог согнать в любой момент издольщика под тем предлогом, будто он сам станет обрабатывать свою землю. Кроме того, над всяким земледельцемновым и старымнавис дамоклов меч: земля должна давать урожай, поэтому землевладельцу вменили в обязанность постоянно совершенствовать методы ее обработки.
Вот и приходится работать, заключает Б. о оттенком сожаления.
Он спокойно выслушивает мой нескромный вопрос, вздыхает, и откровенно говорит:
Видите ли, если бы все шло, как раньше, я был бы «блестящим украшением гостиной». Конечно, я знавал кое-какой успех. Мой отец хотел, чтобы после него имениями управлял я. Я же мечтал о военной форме. Подумайте только, меня приняли в кавалерийское училище! Это что-нибудь да значило: тридцать избранных из трех тысяч кандидатов. Меня ожидала блестящая жизнь. Но когда временами после тяжелой работы на меня находит хандра, я все-таки сознаю, что, будь все по-прежнему, я вел бы существование повилики, которая паразитирует на хлебах. В общем, у меня создалось впечатление, что я приношу пользу, а это прибавляет бодрости. Случается даже, что некоторые проблемы всерьез увлекают меня.