Тщетно. Страница перевернута. Они живут в сиюминутном настоящем.
Я лишний раз убедился в этом на платной автостоянке. Сторож с кое-как надетой повязкой и сумкой через плечо требовал сто лир, тогда как три четверти корпуса Пафнутия находились вне его юрисдикции. Я спорил:
Если бы во Франции обращались с итальянцами так, как вы обращаетесь с нами
И невольно замолкстолько горя изобразило вдруг его лицо.
Французы нас не любят! возразил он.
Вы смеетесь. Почти миллион итальянцев обосновался во Франции и
Они нас не любят. Я пробыл там три года, во Франции. Французы были совсем не дружелюбны
Мне это показалось невероятным.
Когда вы там бывали?
И тут, с не подлежащей сомнению искренностью, обиженным тоном и без малейшего проблеска юмора, он заявил:
С 1941-го до 1943-го. В оккупационных войсках в Ницце Нет, французы не были с нами любезны.
Целых два месяцамай и июнь 1958-годрузья и знакомые, случайные собеседники, совсем незнакомые люди, словом все, будь то крайне правые или крайне левые, только и делали, что кидались перед нами из одной крайности в другую. Прежде чем нам удавалось завязать разговор, нас обыкновенно опережали:
Ну, как там у вас де Голль! К чему там идет, во Франции?
Потом с нами делились сомнениями, тревогой за судьбу нашей родины, над которой нависла «тень фашизма». Мы пытались что-то объяснить. Нас не слушали. Тогда мы злились:
Guarda chi parla! (Кто бы говорил!)
Обычно на это следовал ответ: «Вот именно. У нас фашизм был двадцать лет с лишним. Мы-то знаем, что это значит».
Далее следовало перечисление бед, причиненных Муссолини. А потом, как бы между прочим, говорилось:
Если подумать, не так уж много переменилось с тех пор.
И собеседник переходил к перечислению бед, причиненных христианскими демократами. Этого было достаточно, чтобы вызвать поток воспоминаний. Взор увлажнялся, в нем загоралась острая тоска по прошлому. Грудь начинала вздыматься от вздохов. Дескать, было не так уж плохо, по крайней мере знали, куда идем (?!); деньги были устойчивы, цены постоянны, поезда приходили во время
Снова взгляд в прошлое, снова вздох:
Erano bei tempi! Да, что ни говори, а жизнь при Муссолини была совсем другой.
Вначале при таких разговорах Лилла и я тревожно переглядывались: значит, они остались фашистами? Нисколько. Такой вывод был поспешным, а потому ошибочным. О той pagliacciata у них остались только ужасные воспоминания, беспредельное отвращение и страх, в котором залог их будущего. Просто они сожалеют о той эпохе так же, как некоторые оплакивают дни своей молодости. Дело в том, что чем больше человек живет, тем больше ему кажется, что все становится хуже. Кроме того, человеческой природе свойственно населять прошлое скорее улыбками, чем слезами, и прошедшие дни представляются им временем надежд на лучшее. Именно так, и ничего больше. Иной раз взрослый человек растроганно рассказывает о своем детстве, в котором самым волнующим моментом было воспаление легких, когда он едва не протянул ноги. Воспаление легкихвот и все, что он помнит:
Берегитесь сквозняков. Но знаете, между нами говоря, восемь летпрекрасный возраст.
Мы разобрались в этом вопросе и уже не теряем под собой почву, столкнувшись с кажущимися противоречиями в высказываниях наших собеседников. Например, мы слушали однажды М., зубного врача в Анконе. В его исповеди следовали один за другим рассказы о том, как пред ним открылась сущность фашизма, описание его отвращения к муссолиниевскому режиму, его борьбы с этим бедствием и наконец крик души: «Ах, чудесное было время!». Но нас уже нельзя было провести: просто у них довольно своеобразный взгляд на вещи. Достаточно это усвоить, и они становятся понятными.
Молодые этого не знают. Да им и наплевать на это. В Италии, как и во Франции, новое поколение отличается от старого тем, что оно требует чистогана, cash, в то время как мы верим в долг. Они ясно видят, что все идет плохо, и бунтуют.
Фашизм! Подумаешь! Нам рассказывают, что нельзя было получить места, не подольстившись к партии. А теперь! Вы думаете, можно что-нибудь добиться без рекомендации какого-нибудь demo-cristiano? За двадцать один год cimiceне смог создать круговой поруки ни более действенной, ни более сомкнутой, чем та, которую христианские демократы создали за десять лет.
Нужно добавить, что иногда эти молодые люди сами члены партии (Х.-д.). Их можно встретить во всех органах Христианско-демократической партии. Они освободились от церковной опеки, но сохранили глубокую веру. Они не возражают против того, чтобы священники занимались душами, и готовы отдать в их руки собственные души. Но santo cielo! Политикадело светское! Видя проповедника, грозящего с высоты церковной кафедры отлучением всякому, кто будет голосовать за коммунистов, они испытывают такое же чувство неловкости за явное бесстыдство, какое они ощутили бы, видя подкупленного судью на футбольном матче, даже если бы он подсуживал их команде. И в самом деле:
Мы смогли бы победить на выборах и без этого!
Старшие прячут улыбку: если бы они знали! Эта пылкая и буйная молодежь еще не знает закулисной стороны дела. Она пока видит только избирательную кампанию, во время которой людям твердят, что, если бы святая Рита или святой Антонийили вообще любой святойспустились из рая, чтобы принять участие в выборах, они голосовали бы только за христианских демократов. Они еще не знают, эти славные молодые люди, сколько нужно неустанной, неослабляемой в течение веков ни на минуту бдительности, чтобы управлять целым народом и сохранить добытую власть. Они не знают о том безграничном влиянии, которое деревенские священники оказывают на своих прихожанок, об их тайном руководстве семьями, супружескими парами, о силе их воздействия даже на свободные умы; они не знают тысячи изворотов религиозного мышления, обрядов и даже суеверий. В этой тысячелетней битве хороши все виды оружия, будь то честные и открытые или коварные и осужденные любыми стокгольмскими воззваниями.
Вот она, старая гвардия партии, всегда хорошо одета (это очень важно для всех, кроме разве левых партий), всегда со сдержанной улыбкой. В этой улыбкесамодовольство людей с положением, могущих отдаться разрешению высших проблем, потому что им больше не нужно заботиться о хлебе насущном. Притом эти люди благожелательны: позвольте детям приходить ко мне. Их руки простерты и готовы сомкнуться, чтобы обнять или задушить. Раздражающая улыбка превосходства никогда не сходит с их уст. Она сопровождает их звонкие фразы и придает им оттенок лукавства. Особенно беспокоятся они о том, чтобы сохранить свою улыбку перед противником, который не хочет, чтобы его одурачили.
Вот один из них: вымытый, улыбающийся, лощеный, опрятный, элегантный; жилет фантази, хорошо подтянутые носки. Руки сложены, но соприкасаются только кончики пальцев. Этим как бы подчеркивается, что он набожен, но не впадает в ханжество. Живет в довольстве: квартира роскошна. (За чей счет оплатил ее этот сын народа?) Входит жена и подает кофе. Понятно. Выгодная женитьба. Безмерная любезность: может быть, еще кусочек сахару? Умен, культурен, но слишком ловок. Он тоже высокопоставленный чиновник, но в том ранге, в котором падения уже не страшатся: слишком многих увлекло бы оно за собой.
То, что он цитирует классиков, вероятно, сильно действует на избирателей: Плиний Старший, Катон, Аристотель часто фигурируют в его речах. Столь же часто, как и святой Августин, святой Франциск и святой Фома Аквинский.
« если вдуматься, они были либералами и даже, смею сказать, революционерами в некоторых аспектах своего учения».
Этот прием позволяет обходить препятствия и затруднения, не теряя обязательной безмятежности. Но исключает всякую возможность движения вперед.
«Возьмем дело епископа Прато. Я не имею права обсуждать приговор или подвергать сомнению честность судей. Однако давайте разберемся. Что ставят в вину этому бедному прелату? Он объявил, что некая пара сожительствует. Прекрасно! Но ведь это действительно великое преступление! И это чистейшая правда, святая правда! Согласно каноническому праву, единственному праву, законному в глазах духовенства, эта пара просто-напросто находилась в сожительстве. И если испорченное, разложившееся общество придает этому слову оскорбительный смысл, причем же тут церковь, при чем священник?»
Мы вряд ли договоримся. Я слегка меняю тему беседы.
А предвыборная пропаганда священников?
Я ждал этого вопроса. Его невероятно раздули за границей. Это происходит от незнания условий жизни в нашей стране. Во всех итальянских деревнях духовник одновременно и советчик, отец. Так было во все времена. Мыкатолическая страна, саго signore! Священник присутствует при рождении, можно даже сказать, что он участвуетв духовном смысле! в зачатии. Он крестит, исповедует, венчает, дает предсмертное отпущение грехов: он член семьи. Среди неграмотных он тот, кто знает все, он ученый. Когда сын уходит на военную службу, священник пишет письма за его старую мать. В течение всего года глава семьи приходит к нему за советами относительно сева, уборки урожая, школьных знакомств его детей, поездки в город, предполагаемого бракосочетания сына или дочери И вы хотите одним махом запретить всякое вмешательство, всякий совет во время избирательной кампании под тем нелепым предлогом, что это, дескать, дело мирское. Вы требуете, чтобы священник держался в стороне, чтобы он вдруг замолчал, отказывая несчастному темному народу в благодеяниях, которые он может ему оказать благодаря своей учености! Его же паства осудила бы его за это! Церкви никогда не простится, если она оставит верующих в сомнении
Рукой, поднятой словно для благословения, он останавливает мою реплику: ни дать ни взятьрегулировщик на перекрестке мнений. Бесконечно добрая улыбка снова освещает его свежее лицо. Он наклоняется вперед. Его рука нежно ложится на мое колено, он понижает голос, как бы боясь, что вражеские уши могут подслушать признание, предназначенное мне одному.
Хотите, я до конца открою вам душу? Священник, который в разгар политических страстей позволит себе остаться вне партий, просто-напросто поставит под сомнение существование господа бога.
Я проглатываю слюну. Мы совершенно не понимаем друг друга. Все же из любопытства, для того что бы знать, как отвечают в таких случаях, я спрашиваю:
Но свобода совести?
А разве не надлежит советчику, в данном случае приходскому священнику, разъяснить все «за» и все «против» для того, чтобы потом решение было принято со всей объективностью?
Мне приводили примеры, когда священники грозили отлучением
Раскат искреннего смеха.
Ну и ну! Да ни один приходский священник не имеет права отлучать!
Возможно! Но его неискушенные прихожане не знают этого!
Он широко открывает глаза:
Тогда пусть наводят справки. Все это детские разговоры! Разрешите мне предугадать ваше следующее возражение: вы скажете, что своей угрозой священник якобы дает понять, что Ватикан мог бы отлучить от церкви и т. д. Повторяю, это детские разговоры. А, кроме всего прочего, если под этим благословенным солнцем всякий итальянец может иметь горячую голову, то почему священника вы хотите лишить этого права? И почему вы думаете, что мы можем оставить безответной лживую пропаганду наших противников!
Так именно поэтому священники утверждают, что святые, спустись они с неба, голосовали бы за христианских демократов?
Да, именно поэтому. Только все равно итальянец обожает слушать себя самого. Так что большого значения это не имеет.
Тут мой собеседник, воодушевившись, начинает перечислять благодеяния своей партии и заключает:
Только мы в состоянии дать отпор коммунистам.
Значит, вы признаете, что вы добились большинства, используя одновременно и страх перед адом, и страх перед коммунизмом?
А разве это не одно и то же?
Он безупречен. Приветлив, скромен, вежлив и ничего не выболтал. Мне становится понятным, почему перед лицом такого невозмутимого и деятельного правого крыла Христианско-демократической партии левое ее крыло волнуется, нетерпеливо рвется в бой и не может ничего добиться.
Некоторое время спустя я встретился с одним из крупнейших итальянских сценаристов. Я рассказал ему об этом разговоре и признался в своих сомнениях:
От всех, кроме этого человека, я слышал только упреки и обвинения в адрес Христианско-демократической партии. Я еще не видел никого, кто сказал бы с гордостью: я голосовал за христианских демократов.
Сценарист вздыхает:
Это доказывает, что у вас хорошие знакомства. Тем не менее факт остается фактом, христианские демократы получили 42 процента голосов. За них женщины, духовенствовсе те, кого страшит коммунизм.
А молодежь?
Вам лучше знать эту проблему. Вы там во Франции поставили ее первыми. Новые поколения в полном смысле этого слова свободомыслящих людей свергли тех идолов и развенчали те ценности, которым наше с вами поколение обязано своим формированием, своим боевым духом. Ныне, если не считать тех, кто, находясь на правом фланге, сохранили старую религию, и тех, кто в рядах левых избрали новую, никто не имеет никаких стремлений, кроме стремления немедленно получить полный комфорт. В духовном отношении все те, кто стоят между правым и левым флангами, это no mans land.
Немного поговорив о фашизме, «заразной болезни, которая, передаваясь по наследству, порой перескакивает через одно поколение», мы переходим к кино, тоже своего рода ловушке для простаков.
Я рассказываю ему, как в 1944 году союзное командование поручило мне доставить в Рим десяток грузовиков, переполненных эмигрантами, перемещенными лицами и другими жертвами войны. Эти обломки крушения были направлены в Чине-Читту, преобразованную в приемный пункт. Мне велели переоборудовать студии в спальни и столовые. Пятнадцать лет! Как быстро летит время
Он смеется.
И так же быстро все меняется. Вчера вы не смогли бы подойти к Чине-Читте. Уильям Уайлер снимает там новый вариант фильма «Бен-Гур». Было приглашено пять тысяч статистов. Для входа и для предъявления к оплате были отпечатаны специальные талоны. За ночь группа ловкачей отпечатала и распродала по дешевке тысяч пятьдесят фальшивых талонов. Началась драка, вызвали полицию, но в конце концов так никто и не смог отделить настоящие талоны от фальшивых. Эта история весьма характерна и для «латинского ловкачества», и для «англосаксонской наивности».
Ну, а кино? Как его здоровье?
Сначала надо уточнить, какое кино? Так называемый коммерческий фильм чувствует себя прекрасно. Но если вас интересует художественное, идейное кино, то его дела очень плохи. Нас взяли измором. Для того чтобы просуществовать, мы вынуждены заранее приспосабливаться к цензуре. А ведь и вам, и мне известно, что самокастрация в десять раз страшнее цензуры.
И что же, такой фильм, как «Похитители велосипедов», был бы теперь запрещен?
Он поднимает руки, бурно протестуя.
Никогда в жизни! О запрещении нет и речи. Но ни один трезвый продюсер не заинтересовался бы им. «Похитители велосипедов» и другие фильмы того же плана соответствовали своей эпохе. Фильм, который мог бы соответствовать нашей эпохе, это фильм о человеке, имеющем все, кроме духовной свободы, человеке, который на каждом шагу натыкается на стену формализма, не всегда явного, но неизменно бдительного, на слепые силы консерватизма. Из этого мира непонимания у него только один выходсамоубийство. Могу спорить, что нам не дадут снять такой фильм.
Не слишком ли это пессимистично?
Он пожимает плечами:
Мы пережили двадцать лет насильного и беззастенчивого правления лишь для того, чтобы перейти к другой форме бюрократии, такой же гнетущей, только более скрытой и лицемерной. Нас, можно сказать, осенило, и мы неплохо использовали повальную моду на то, что за границей стали называть нашим неореализмом. На самом же деле мы снимали на улице просто потому, что студии были разрушены; на улице же мы находили актеров, потому что у нас не было денег платить профессионалам; мы использовали для сюжетов случаи из действительности военного времени, потому что они превосходили все, что могло родиться в воображении самого плодовитого сценариста. Наша единственная заслугасоциальная направленность, которую мы давали нашим фильмам и которая принесла неожиданную удачу. Многие из нас в то время стремились говорить искренне. Преподобные отцы ослабили узду, потому что тогда это приносило им моральный доход. Но этим товаром так усиленно спекулировали, что в конце концов погубили егоэту благословенную курицу, которая несла золотые яйца. И теперь мы расплачиваемся за это.