Риальто. Дворец дожей. Мост вздохов. Все, как на открытке. Все настолько соответствует сложившемуся в литературе и живописи образу, что испытываешь удивление, не видя в углу площади Святого Марка дамы в маске, бегущей на свидание к своему Казановепатентованному бреттеру и соблазнителю, сбежавшему из тюрьмы Пьомби. И шаблон, шаблон!
В гостинице, слава богу, мы находим повод посмеяться. Портье обращается к клиентке по-французски с самоуверенностью не знающего преград полиглота.
Так вы, мадам, была довольная за бокалами, которых я вам давал адрес в Мурано их купить?
Француженка морщится слегка.
Да, они очень красивы. Я купила полдюжины за 18 тысяч франков. Но по дороге назад я видела их в витрине по 800 лир штука.
Но портье этим не смутишь. Он даже покидает свою конторку, чтобы придать своим словам еще большую убедительность.
Мадам! Вы думаете, но это же неодинаково. Посмотрите на эту лампу. (Я смотрю тоже. Она ужасна.) Лично я со скидкой, на который я имею право, заплатил за нее 62 тысячи лир. Она подлинниковая. Вы можете находить ее во все лавки за 5 тысяч. Это одинаково, но неодинаково, вы понимаете?
Понимает ли эта дуреха! Она пьет молоко. Потом поднимается в свой номер созерцать свои подлинные бокалы. Ее собеседник настолько любезен, что провожает ее до лифта. Интересно, что он ей еще продаст? Эта милая женщина способна увезти с собой и лампу!
Я подзываю грумамальчика лет тринадцати-четырнадцати.
Скажи, пожалуйста, есть у туристов какие-нибудь национальные особенности?
О, эти ребята отлично вышколены с малых лет!
У каждой нации есть и плохие, и хорошие качества, мсье.
Он смотрит на меня немного снизу, как бы оценивая мои возможности, и с невинным видом протягивает руку.
Главным образом хорошие, мсье.
Это обходится мне в 50 лир. Тот же вопрос я задаю и портье, который возвращается, потирая руки. Он оглядывается и под большим секретом сообщает:
Немцы, может быть, немного как бы это сказать слишком привязаны к своим деньгам.
Я демонстрирую ему нашу систему: быть щедрым не спеша. Он восхищен тем более, что я даю ему 200 лир. Тогда он раскрывает мне суть своей философии. Немцы действительно скуповаты. Зато их марка ценится высоко. Так что одно уравновешивает другое. С другой стороны, туристы, приезжающие из стран со слабой валютой, страдают комплексом неполноценности из-за своей валюты, и это делает их более щедрыми. Таким образом выравнивается средний уровень.
А американцы?
Есть разные американцы. Настоящиевне конкуренции. Зря только они выдают у себя там столько паспортов всяким голодающим студентам, художникам. И писателям, сударь? Я вам вот что скажу. Писателиособая порода. Но есть разные писатели. Те, что известны, имеют деньги и, въезжая в гостиницу, никогда ничего не пишут в графах анкеты. А вот другие! Когда я вижу в графе «профессия»писатель, я сразу думаю: вот еще один голодающий.
Я благодарю его и прекращаю расспросы.
В ресторане Лиллаона коллекционирует кулинарные рецептыспрашивает у официанта:
На чем специализируется ваш ресторан?
Не моргнув глазом тот отвечает:
Spaghetti alia napolitana.
Перед нашими глазами проплывают рядом шесть гондол. Объединенные в профсоюз гондольеры ритмично погружают в воду весла и поют: «О sole mio». Ленты их шляп развеваются по ветру. Гондольеры с голосом имеют, должно быть, высший разряд. Надо признать, что их движения отличаются необыкновенным изяществом.
Ночь тиха и ласкова. Никакой трескотни, никаких выхлопных труб. Тщетно вапоретто, пыхтя и сопя, пытаются компенсировать отсутствие автомобилей. Вода гасит шумы.
Во время первого завтрака сюрприз: обнаруживаем итальянца. Правда, его легко принять за англичанина, но ошибки быть не может: он заказывает яйцо всмятку с лимоном. Только итальянцы все на свете едят с лимоном.
Наконец-то, вздыхает Лилла, наконец-то мы увидели настоящего итальянца. Пусть все потеряно, но честь сохранена.
Удовлетворенные, мы возвращаемся на сушу, к Пафнутию, к опасностям дорог, на которых свирепствуют мотороллеры для многосемейных. Недалеко от Местры какой-то заправщик старается привлечь мое внимание оживленной жестикуляцией.
Остановись, предлагает Лилла. У тебя, наверное, спустила камера.
Ничего подобного. Просто он хочет купить у меня по 120 лир туристские талоны на бензин, за которые я уплатил по 100 лир и которые он перепродаст по 140, тогда как обычно горючее стоит 150 лир.
Дело есть дело!
Эмилияи другие земли
Не так-то просто говорить прямо, что вам не понравилось что-то в стране, где люди принимали вас с распростертыми объятиями. Прописные истины вроде «Не в деньгах счастье» или «Кого люблю, того и бью»пустые слова. Наша любовь к ближнему все равно всегда была и будет тем сильнее, чем лучше он о нас отзывается.
Друзья из правого лагеря обидятся на меня за предпочтение, которое я отдаю левым. Так называемые передовые умы не простят мне справедливую оценку успехов, достигнутых в Италии правым крылом Христианско-демократической партии. Католики обрушатся на меня с анафемой за нападки на церковь. Короче говоря, я нахожусь в положении господина, которому не нравится «Доктор Живаго» и который в то же время не хочет, чтобы его принимали за коммуниста.
Я, стало быть, уже примирился с тем, что меня обзовут бесстыжей скотиной или змеей, пригревшейся на груди ближнего. Еще бы! Ведь так трудно отделить человека от занимаемой им должности, а это необходимо для того, чтобы не быть невежливым и не позволять себе всякого рода отзывов, смахивающих на инсинуации. Путешественники, которые претендуют на итальянское (по их мнению) остроумие, имеют обыкновение утверждать, что Италия была бы сказочной страной, если бы не было итальянцев. Поэтому мы с Лиллой всегда задавали себе один и тот же вопрос:
Чем была бы эта прекрасная Италия без итальянцев?
С самого начала нашего путешествия по этой стране в приветливости, с которой нас повсюду встречали, проскальзывала некоторая обида: вот у вас, мол, недавно вышла одна книга. Ее автор не любит итальянцев. Он озаглавил свою книгу «За Италию», но ее следовало бы назвать «Против Италии».
Один проживающий во Франции итальянец, очень любезно рекомендовавший нас своим друзьям у себя на родине, следующим образом резюмировал упреки, предъявляемые этому писателю: пока он пишет правдувсе хорошо, но зачем он выдумывает?
Я запретил себе читать книгу «За Италию», пока не кончу свою собственную. Я, стало быть, не знаю, в чем ее автор, господин Ревель, прав, а в чем неправ. И мои наблюдения совершенно независимы. Мне говорили, что господин Ревель корит итальянок за их волосатые ноги.
Я не имею никакого понятия о том, что предпочитают мои читатели. Независимо от того, нравятся им волосы на ногах или нет, я им заявляю, что итальянки необыкновенно красивы. «Formose», говорят в Италии, что значит «у них формы». И какие формы! Если бы я был композитором, я бы вставил в свою книгу нотные линейки и изобразил бы на них свист, которым в наш век выражается мужское восхищение.
Эта мода, насколько мне известно, пошла не с Лолобриджиды и не с Софи Лорен, а с иллюстрированного миланского журнала более или менее легкого жанра, издатель которого после войны почуял, откуда дует ветер. С тех пор миланская еженедельная пресса стала, если можно так выразиться, столицей декольте. Нет такого пива, шарикоподшипника, галстука, которые не рекламировались бы с помощью агрессивных женских бюстов, призванных ослепить вас, заставить вас задохнуться. Вышеназванные актрисы именно потому и имели успех, что они отвечали новым канонам женской красоты. В Риме даже появилось специальное выражение для определения этих девушек атомного века, чьи пышные формы выходят за пределы обычной нормы, maggiorate fisiche («физически укрупненные»). И таких немало! Оговариваюсь, исключительно в городах. Потому что стоит им появиться в деревне, как они сейчас же оказываются в городе.
В Падуе я рассчитывал встретить одного товарища по плену, человека с очень милым характером, доктора права, философии и еще многих точных и приблизительных наук. В молодости он был в числе тех, кого дАннунцио водил в поход на Фиуме. Убежденный фашист с первых дней, он дрался на дуэли («Так надо было, чтобы завоевать репутацию») за честь дуче, который в конце концов упрятал его в лагерь, оплатив этим его преданную службу. Увы, мне сказали, что он был вывезен в Германию и не вернулся.
Мы немедленно уезжаем из Падуи, увозя в глубине желудка тот самый страх, который был когда-то в течение пяти лет нашим верным и неприятным спутником. Пейзаж навевает тоску. Низменная, совсем недавно осушенная земля. Кажется, именно эти места древние называли Семиморьем. Во времена древнего Рима здесь плавали на галерах.
Ригони рекомендовал мне Монтаньяну как островок Средневековья. Стены здесь и правда великолепны, но за нимисловно придавленный солнцем, бесцветный и пыльный провинциальный городок. Друг, чье имя и адрес дал нам писатель из Азиаго, принимает нас восторженно. К этому мы начинаем понемногу привыкать.
Господи! Культурные люди! Какое невероятное счастье!
Послушать их, можно подумать, что Италия не знает культуры. Тысячу раз нам представлялась возможность убедиться, что это, конечно, не так. Я должен сказать, что вести спор с образованным итальянцем дело нелегкое. Он наверняка читал и запомнил больше, чем вы. Его пристрастие к иностранному объясняется тем, что эрудиция итальянца книжная. Образованные люди лучше вас знакомы с литературой вашей страны и даже могут отыскать ее греко-римские корни, о которых вы и понятия не имели. Но обмен мнениями в своей среде для них лишен остроты, потому что они читали одно и то же и придерживаются идей, почерпнутых у одних и тех же авторов. Все их знания отлиты в одной и той же форме. Один dottore di lettere в точности повторяет другого. Очень странно, что эта нация индивидуалистов не породила более разнообразной интеллигенции.
Разумеется, после 1944 года взяли слово новые слои мыслителей и литераторов. Первый результат: начинает развиваться дотоле закостенелый в своей гармоничности язык. Но за пятнадцать лет не так-то просто разрушить здание, простоявшее века. За редким исключением в сердцах и умах интеллигентов продолжает жить ставшая традицией привычка обособляться от народа. И это нетрудно понять. Вплоть до разгрома фашизма образованные люди выходили только из богатых и обеспеченных слоев общества. Учение стоило дорого. Должности доставались только тем, кто окончил университет. В армии люди с аттестатом зрелости автоматически получали офицерское звание. Никакой военный гений не мог стать младшим лейтенантом без диплома средней школы. Маршальский жезл лежал не в ранце солдата, а в бумажнике его родителей.
В свою очередь традицией народа было преувеличенно почтительное отношение ко всякого рода званиям и титулам, которые в сознании народа непременно связывались с богатствомсредством для достижения званий. Простой человек, городской или сельский, относил любого dottore, любого ragionere за одно только звание к высшим классам общества.
Культура, вместо того чтобы заполнить пропасть между богатыми и бедными, углубляла ее еще больше. Итальянские книги за редким исключением были предназначены лишь для интеллектуальной элиты. Точно так же в истории многих народов можно найти аристократии, которые замыкались в своем кругу. А браки между кровными родственниками во многих поколениях никогда не приводили к хорошим результатам.
Но вернемся в Монтаньяну, где мы ведем разговор с высокопоставленным чиновником, радостно встретившим нас. «Для разнообразия» это тоже пессимист. У Италии нет ни прошлого, ни будущего. Вклады в сберкассах растут, но пользы от этого мало. Правительство спекулирует на понижении курса лиры, вкладывает свои фонды в бездонную бочку реформ на Юге, а там ровно ничего не сделаешь. Уже поздно делать там что-нибудь, хотя от сознания этого у нашего собеседника, по его словам, сердце истекает кровью. Нижняя конечность страны поражена гангреной. Ее нужно ампутировать. Иначе Север будет вечно работать для того, чтобы Юг не умер от голода.
Что же делать? спрашивает Лилла.
Глаза нашего друга загораются. Если мы останемся на два-три дня, он изложит нам свой проект. Мы выражаем горькое сожаление. Пафнутий увезет нас сразу после завтрака. И наш собеседник снова впадает в отчаяние. Его план осуществим только с одобрения всей нации; нужны ее добрая воля, единый порыв. А вы ведь знаете, что такое Италия
Он печально качает головой и смеется, ибо этот человек обладает часто встречающейся здесь особенностью описывать самые страшные вещи с улыбкой на губах. Он рассказывает нам о Полезине, этом жизненном треугольнике, лежащем в дельте реки Порайоне, который мы только что пересекли. Река часто выходит из берегов. Ее ил плодороден, но его не так уж много; когда вода спадает, крестьяне возвращаются в свои хижины, исправляют повреждения, причиненные половодьем, и возобновляют работу. Точно так же поступают крестьяне на склонах Этны после каждого извержения.
Но почему они возвращаются, если они живут там в постоянной опасности?
Ответ все тот же.
А куда они могут идти, эти disgraziati (несчастные)?
Жалость к ним вызывает слезы на его глазах, хотя только что в своем проекте он совершенно хладнокровно выселял и переселял людей. Жалость, любовь, холодность и ненавистьвсе эти чувства поверхностны. Слишком богатый язык, опьянение словами, их красотой могут вызвать и слезы, и смех, но чувство не становится от этого глубоким. Тысячелетние страдания закалили защитную броню этого народа. Одним только детям дано пробивать в ней бреши.
Но вот и По; она катит свои грозные воды посреди земли, которая кажется в это время года и богатой, и благополучной, но какой-то ненадежной. Зато после Феррары все кажется «построенным надолго». Заводы лиэти венцы прогрессатому виной? Гений ли это тех людей, которые здесь обосновались? Кажется, всюду, кроме Тосканы и Марке, сельское хозяйство бессильно обеспечить жизнь человеческого муравейника.
Феррара. «Спичечные коробки», лишенные изящества и стиля, так же, как в других городах, послушно выстроились здесь со своими разноцветными балкончиками. Сплошной кубизм и функционализм. Феррара. Феррару осаждал Цезарь Борджиа. Его сестра Лукреция была женой осажденного герцога Феррарского, который перелил колокола в пушки! Сколько ярких событий произошло здесь! В Ферраре жили два брата; один из них был кривой. Они организовали заговор против своего третьего братамонарха. И он, раскрыв заговор, выколол глаз тому из заговорщиков, у которого было два глаза. Неужели все это произошло здесь?
Да, да! Центр города вдруг убеждает нас в том, что так оно действительно и было. Крепости и дворцы, дворцы и крепости. Толстые красноватые стены прочно вросли в землю. Одолеть их можно только предательством. На площади вывешены результаты выборов. В чудесно изукрашенном портале бюст папы, благожелательно склонившего голову: он благословляет коммунистов, которые здесь идут первыми.
Еще несколько километрови Болонья, где сначала повторяется все та же игра в кубики, а потом будто из-под земли вдруг возникает прошлое. Такая смесь здесь повсюду. И на каждом шагу история. Это не относится только к новым кварталам. Нет камня, который не источал бы историю из всех своих пор. Быть может, я вызову гнев специалистов, но, на мой взгляд, в Болонье есть что-то фламандское. Она вся излучает радостное жизнелюбие и умеет поесть, поспать, выпить и так далее. Кажется, что все время слышишь чуть хмельной смех. Хорошая, здоровая радость без вывертов, как у героев Брейгеля. Здесь родина знаменитой колбасы и болонского соуса, единственного и неповторимого, который, как приправа к спагетти, соперничает с vongole (сорт высоко ценимых мидий). Здесь вам подадут лучший в мире бифштекс по-флорентийски. В Болонье царит материалистический дух, в котором нет ничего низменного, он лишь напоминает о том, как хорошо иметь крепкие ноги, хорошие глаза, здоровый желудок, как хорошо посидеть за столиком с приятелями и пошалить со служанкой (относительно последнего у Лиллы особое мнение).
Город так опрятен, что мы впервые осознаем, как далеко шагнул прогресс в области гигиены. Впечатление это сохранится до самого Рима. Люди здесь беседуют спокойно. Много новых домов, как и в других городах. Но тут они вызывают меньше раздражения, хотя новым аркадам далеко до старинных.
Разглядывая по привычке витрины, Лилла обнаруживает, что цены здесь ниже, чем где-либо. Сделав вид, что мы хотим купить носовой платок, заводим разговор с торговцем. Он охотно информирует нас. В Болонью, по его словам, приезжают за покупками отовсюдуэто всем известно. Миланцысумасшедшие: во-первых, у них более высокие накладные расходы, а во-вторых, в Милане все блефуюттам три четверти коммерсантов процветают, перепродавая друг другу один и тот же макинтош. В Болонье, слава богу, сохранились старые, добрые традиции. Никаких контрактов. Продавец и покупатель бьют по рукам, и тот, кто откажется от своего слова, будет последней свиньей. В Болонье люди мошенничают только один раз. Потом им уж лучше работать за границей, то есть не ближе Феррары. За малейшее нарушение правил корпорация немедленно изгоняет из своих рядов всякого. Болонец, по словам нашего собеседника, не знает никаких страстей, за исключением страсти жить. Он никогда не даст себя увлечь безумием двадцатого века. Для болонца дело чести сохранить ценности прошлогоморальный вклад, безотказно приносящий дивиденды.