Этот платок, синьоры, он берет пакет, не спеша раскрывает его, изготовлен в Милане. Несмотря на множество посредников и транспортные издержки, он продается здесь дешевле, чем в Милане. Другие товары тоже. И это естественно: в Миланенаем помещения, штат, налоги и сборы Но я вам скажу, сударь, придет день, когда там все полетит к черту.
Где же вы тогда будете покупать?
Он пожимает плечами и улыбается:
В поставщиках нет недостатка.
Но это будет тяжелый удар для всей Италии!
В этом он не очень уверен. Он деловито запаковывает товар. Будущее несчастье Милана его очень мало трогает. Национальное единство для него понятие отвлеченное. Какие-то политические пертурбации привели к тому, что формальности в сношениях с Ломбардией проще, чем с заграницей, вот и все! Но области, провинции и города, у которых есть свое собственное прошлое, остались психологически разобщенными. Я пытаюсь заставить торговца высказаться по этому вопросу. Но он просто соглашается с тем, что Милан находится в Италии. Лилла «кладет» перед ним на прилавок проблему Юга. Его ответ полон горечи:
Этот Юг обходится нам в копеечку, грустно замечает он.
Римстолицас его точки зрения, тиран, заповедник священников и чиновников, которому Болонья должна платить дань за то, что он проиграл войну. Остальная Италия тоже не лучше.
Послушайте, синьор, вот что я вам скажу: весь полуостров, живет, как говорится, по принципу о la va о la spacca (пан или пропал). Все итальянцы акробаты, работающие без сетки. И только болонцы исключение. Доказательства? У нас не привилась продажа в рассрочку.
Выйдя от него, мы разглядываем витрину. С помощью Лиллиной памяти нам удается установить разницу в ценах по сравнению с Турином, Миланом и Венецией. Она составляет 3050 процентов.
Путешествие от Болоньи до Анконы проходит без происшествий. Местность плоская. Вдоль побережья Адриатики тянутся совершенно одинаковые пляжи. Среди разноцветных зонтов трудно найти свободное место. А ведь еще не наступило лето! За исключением Римини, отмеченного печатью чопорности, остальные пляжи в распоряжении «средних классов». Человек благородный или преуспевший не снизойдет до этих мест.
Мы не собирались долго задерживаться в Анконе. Мы хотели только повидать М., который воевал вместе с Ригони в России, «четырежды поболтать» с ним, как говорят здесь, и ехать дальше.
Но в Италии есть выражение «планировать без хозяина»: мы застряли. Это случилось совершенно неожиданно. М., зубной врач, встречает нас у входа. Через приотворенную дверь его кабинета виден больной с откинутой на спинку кресла пыток головой, с раскрытым по всем правилам ртом. Тем временем М. не перестает радоваться. Рефрен нам уже знаком: так редко случается встретить культурных людей.
Это тоже типично! Встречаясь с писателем, врачом или профессором университета, француз никогда не убежден априори, что перед ним умный человек. Итальянец, напротив, считает, что свободная профессия автоматически относит человека к числу избранных. А уж приезжий иностранец может быть только из ряда вон выходящим человеком.
Вы уже заказали себе комнату?
Видите ли мы хотели бы продолжить
Решительным жестом он обрывает нас:
Никаких разговоров!
Звонок по телефонукомната уже заказана. Мыя и Лилласовершенно обезоружены такой сердечностью.
Сегодня вечером вы обедаете с нами!
Еще звонокв портовой траттории заказан столик.
Теперь, с вашего позволения
Он указывает на несчастного, который уже с четверть часа добросовестно пускает слюни из широко раскрытого рта.
Во время обеда М. поглощает мидии и излагает мысли. Это высокий, красивый человек спортивного сложения. Он опубликовал свои военные воспоминания. Как и на Ригони, на него произвело неизгладимое впечатление отступление из России несчастного экспедиционного корпуса, в котором он служил офицером.
Гейзер пылких чувств бьет из его здорового тела. Жажда любви и братства перемешана в нем с неутолимой потребностью в пицци, спагетти, мясе, рыбе. Он ходит на лыжах, плавает, лечит своих пациентов, но этого недостаточно, чтобы целиком забрать его энергию. Я видел, как он плыл более километра за моторной лодкой, а затем вышел из воды, отряхнулся и был готов плыть снова.
Пока он говорит, его жена, приветливая англичанка, задумчиво и нежно смотрит на него, как на большого ребенка: пусть уж попользуется каникулами скоро в Англии ему придется остепениться.
Между этой итало-английской парой и нами царит абсолютное, бесспорное, мгновенно возникшее согласие. Никаких «подходов» и прощупываний. И вот мы сидим за слегка хромым столиком в траттории, хозяин которой днем удит рыбу, а вечером подает ее гостям. Разошедшийся дантист болтает без умолку, веселится, стонет, пускает слезу, вспомнив что-то грустное, и тут же разражается громким смехом, вспомнив что-то другое. Поразительная неистощимость!
У женщин свой разговор. Лилла выслушивает жалобы англичанки, которая никак не может привыкнуть к здешней жизни и терпеливо пытается убедить мужа, что в Англии он будет счастливее. Жизнь женщины здесь, с точки зрения дочери Альбиона, это жизнь рабыни. Жена professionistaврача, адвоката или зубного врачарискует своей репутацией, если появится на улице без чулок даже в самый жаркий летний день. Она же, как настоящий потомок викингов, упорствовала, и тогда весь квартал отвернулся от нее и стал считать, что М. вступил в неравный брак. Но однажды она отправилась за покупками, сидя за рулем «Бьянкины». С тех пор ее почтительно приветствуют и оказывают ей всяческое уважение, потому что только синьора, настоящая дама, умеет водить машину.
Привыкший подчиняться существу, наделенному разумом, то есть мне, Пафнутий с трудом поспевает за приземистой «Бьянкиной», которая в руках М. превращается в метеор. Мы пьем кофе на террасе. Видчудесный. Наш друг возобновил свой рассказ с того места, на котором он был вынужден остановиться, когда садился в машину.
По его собственному выражению, он был фашистом с самого рождения и только к двадцати годам стал разбираться что к чему и задумываться. Его мобилизовали в альпийскую дивизию, так как он был чемпионом университета по лыжам. Так он оказался среди русских степей во главе батальона.
После этого я чуть не стал коммунистом. Удержало меня лишь подозрение, что моих товарищей привела к коммунизму ненависть, а не любовь. Мне пришлось разочароваться во всем. К моему великому смущению, я, сын зажиточных буржуа, находил крепкое, чистое рукопожатие, о котором всегда так мечтал, только у бедняков. Вдруг после тысячи попыток
Его жена, разливавшая кофе, останавливает его: тсс. Муж разражается смехом, обжигается кофе, ставит чашку.
All right, darling, после десятка попыток Он наклоняется к нам.
Она хочет сделать из меня джентльмена.
Англичанка лукаво вздыхает:
И подумать только, это слово означает то же, что gentiluomo.
Ее итальянский, а его английский выговор бесподобны. Стоило проделать такое путешествие, чтобы их послушать. Беседа то и дело перескакивает с языка Данте на язык Шекспира, словно перестрелка двух пулеметов, которые, чередуясь, ведут непрерывный огонь.
Тогда я с головой ушел в медицину.
Лилла спрашивает с невинным видом:
А вы во что-нибудь уходили не с головой?
Едва только взрыв веселости мужа проходит, как его жена говорит:
Youre so right, my dear.
Муж хватает руку своей супруги и сжимает ее.
Теперь я обрел равновесие. II именно поэтому я хочу действовать. Я должен действовать. У меня есть организаторский талант, это проверено на практике. Я убежден, что сумею увлечь людей на путь борьбы за оздоровление общественной жизни. Пусть мне только дадут действовать. Мне нужно три года.
Понятно, нас это больше не удивляет. Мы с Лиллой не без зависти восхищаемся неистощимым запасом грез и идеализма, легкостью, с которой итальянцы умеют пьянеть от своих слов. И все-таки я пытаюсь его урезонить. На лице у М. появляется выражение крайнего удивления.
Минуточку. Я же вовсе не хочу хоть что-нибудь менять в своей жизни и жизни других! Я позволяю себе роскошь размышлять вслух. Вот и все.
Он тысячу раз прав, и мне остается прикусить язык. Да, я завидую ему. Он постоянно держит свое большое итальянское окно открытым и видит море, уходящее за горизонт.
Со слов Ригони, я уже знаю, что этот болтун оказался во время войны в числе немногих людей, имевших смелость подчиняться не приказам, а собственной человеческой совести. Я смотрю на него и верю, что если завтра его страна будет в опасности, он снова бросится в бой и отдаст ей свои силы, свой мозг, свою жизнь, свой смех и свои слезы.
Слушая его, глядя на него, начинаешь понимать иных матерей, которые растроганно говорят о своих детях: лишь бы только он никогда не стал взрослым!
Марке
Толентино в Марке был когда-то тихим городком с пятью тысячами жителей и вдвое большим количеством крестьян в окрестностях. В «городе» жили только синьорыпотомственные и новоявленные. Чтобы стать синьором, достаточно было купить ферму и поселить на ней испольщика. Новоиспеченные signori получали такой доход, которого как раз хватало, чтобы не умереть с голоду. Но зато они не работали; у них и без того было полно забот, потому что надо было постоянно поддерживать престиж. Их дети были уже signorini (барчуки). Внуки же в соответствии с законами итальянского словообразования станут называться signoroni.
Как раз в эти места в 19421943 годах меня и Лиллу перевели на «свободное поселение». Жить в таком городке пусть даже под надзоромэто ли не удача. Раз в день мы являлись отмечаться в полицию. Все остальное время мы были свободны, но должны были соблюдать два условия: не выходить за границы общины и не осквернять чистую итальянскую расу общением с нею. Правительство определило нам восемь лир в день на человека. Что касается остального, нам предоставлялось arrangiare. Мы стали давать уроки. У меня были ученики в возрасте от пяти до двадцати двух лет. Самым трудным оказался маленький Джулио, которого неизвестно зачем учили английскому языку. Бедному ребенку это совсем не нравилось. Они с матерью жили в гостинице, так что утаиться было невозможно, тем более что, едва я входил в вестибюль, треклятый мальчишка начинал кататься по полу и вопить:
Нет! Не хочу английских уроков. Мне надоел учитель английского языка!
Хоть вешайся! Кончилось тем, что подеста узнал об этом и вызвал меня к себе. Произошло весьма неприятное объяснение. На случай если недоразумение повторится, мне обещали ссылку на Липарские острова.
Среди моих учеников была группа молодых людей. Они приходили ко мне только с наступлением темноты, одетые в целях конспирации в темные плащи, и вели рискованную игру в заговор против государства. Самый старший из них, которому было шестнадцать, был уверен, что он восстановил свою девственность, потому что соблюдал целомудрие целых восемнадцать месяцев. Невежественность, в которой держали этих молодых людей фашистские школьные учебники, была просто преступной.
А что такое коммунизм, профессор? Что такое социализм?
Весной 1943 года, когда оппозиция режиму стала явной, ораторы фашистской партии начали предпринимать агитационные поездки, похожие на карательные экспедиции. И я очень боялся, что в последний момент, накануне избавления от всех бед, какой-нибудь глупый случай в самом деле отправит меня на острова и отодвинет момент освобождения. Но положение обязывает: не желая, чтобы мое малодушие дискредитировало идеи, которые я проповедовал, я решил пойти на площадь и выслушать напыщенную речь особоуполномоченного в черном мундире. Получилось так, что я заранее предугадал большую часть пустых и звонких фраз, из которых состояла речь оратора (это было совсем нетрудноречь была набором штампованных оборотов, доступных любому). Мои молодые люди были поражены моей проницательностью и принялись разыскивать меня в толпе. Их подмигивания грозили окончательно меня скомпрометировать. Вскоре эти безрассудные парни окружили меня с решительным видом почетной охраны. Мне стало совсем нехорошо, особенно после того, как один из них показал из-под полы плаща штык, вероятно украденный у отца. Я хотел убраться подобру-поздорову, но не тут-то было. Мои ученики сгрудились вокруг и безо всякого стеснения насмехались над оратором среди общих рукоплесканий.
Оратор продолжал декламировать с подмостков пустозвонные фразы об «империи, величие которой обеспечено близкой победой и необоримой решимостьюбессмертным наследием римских легионов».
И мало-помалу, по мере того как слова превосходной степени, неологизмы и штампы теряли последнюю видимость смысла, на глазах моих учеников стали появляться слезы умиления. Их губы начали дрожать от волнения. И стало не до насмешек, а к концу речи они уже страстно аплодировали.
Я вернулся домой взбешенный. Когда стемнело, молодые люди явились тихие, с вытянутыми лицами. На мои упреки они отвечали фразой, которая говорила больше, чем любые оправдания: Parlava tanto bene! (Как хорошо он говорил!)
Да, есть о чем вспомнить!
В те дни я скуки ради описывал повседневную жизнь этого маленького города. Вот мои записки:
«В Толентино встают рано, как в деревне. Работать стараются поменьше. Чуть не каждый третий день и труженики, и бездельники собираются на площади, где бывает либо базар, либо национальный праздник, либо праздник религиозный. По любому поводу раздается перезвон колоколов и стены покрываются пламенными патриотическими призывами. Если не предвидится патриотической демонстрации, то будет церковная процессия. По такому случаю городские и сельские жители бросают все дела, чтобы провести день на Корсо. Зеваки стоят, сбившись в кучки, и глазеют по сторонам, обмениваясь время от времени парой слов. В это время им кажется, что они люди благородныеведь они ничего не делают.
Для лавочников что ни день, то праздник. Дав себе некогда труд открыть торговлю, они в дальнейшем удовлетворяются тем, что проводят жизнь стоя или сидя на пороге своего negozio.
На площади особую группу образуют синьоры. Они вылощены, в руках у них перчаткинапоказ, разговор они ведут исключительно между собой; их ожидание отмечено благородством поз. После обмена фашистским приветствием, которое уже вошло в привычку, они церемонно пожимают друг другу руки. Затем они обмениваются последними новостями, стараясь перещеголять друг друга в сгущении красок. Их темысупружеские измены, карты, вот и все. В девятьполовине десятого толентинские цирюльники открывают свои ставни. Начинается обряд бритья. Каждый синьор гордится тем, что никогда в жизни не брал в руки бритву. Все аристократические бороды города бреет Фигаро.
И только один человек снует в этой толпе, переходя от богачей, которые держатся особняком, к беднякам, глядящим на них с завистью. Он протискивается сквозь толпу, стараясь никого не задеть, и извивается всем телом, как официант в переполненном кафе. Кажется, что его рука, которую он то и дело поднимает для приветствия, несет над головами поднос. Для каждого у него в запасе понимающая улыбка и особо грациозная сдержанность человека, владеющего разными тайнами. Он беспредельно вежлив; не принимая активного участия в разговорах, он к ним почтительно прислушивается, подчеркнуто реагирует на остроты, шутки, удачные и неудачные каламбуры. Достаточно подмигнуть глазом, и он подбежит к вам: это деятель черного рынка.
Он обут в сапоги фашистской униформы; обходя деревни, он приносит оттуда растительное и сливочное масло и сахар, сохраненные в погребах. Ему доверяют: он не болтлив и обирает не больше чем на сто процентов.
В полдень проходит мэр, он держит путь в свое учреждение. Там его ждут просители с руками, полными кур, яиц, пирогов, бутылей с маслом
На площади останавливается автобус. Его окружает толпа. Здравствуй! До свидания! Гляди-ка, и ты тут! Откуда ты взялся? О, Джулио! О, Фернандо! Твой двоюродный брат велел тебе кланяться. Автобус с почтой уходит, и часть бездельников покидает площадь. Синьоры отправляются домой завтракать. Остаются только крестьяне, которые не уйдут до вечера, чтоб не потерять ни минуты отдыха. Тут же на улице они съедают свою краюху хлеба, аккуратно отрезая кусок за куском; кроме хлеба у них еще всегда есть сало или сыр. Лавки закрываются на полуденную сьесту и откроются только к четырем часам как раз тогда, когда крестьяне начнут расходиться; им надо прошагать три, а то и десять километров до своей жалкой фермы, где женщины работали весь день без отдыха. Обувь они снимают, жалея ее, и всю дорогу идут босиком. И духовная, и физическая жизнь их подчинена формуле: день да ночьсутки прочь. У людей два лица и физических, и духовных: одно официальное, склоненное к ногам фашизма и целующее епископский перстень, другое неофициальное, жаждущее увидеть фашистский режим у позорного столба, а попов в аду. Порабощенный народ всегда ревниво бережет свое право тайком злословить о своих повелителях.