Виткевич сказал Роулинсону, что везет подарки царя новому персидскому шаху, который после долгой семейной борьбы за власть только что унаследовал трон покойного отца. Это выглядело вполне правдоподобным, поскольку шах и в самом деле находился на расстоянии дневного перехода от них. В действительности с посланием от Мак-Нила к нему направлялся и сам Роулинсон. Однако рассказ русского британца не убедил, более того, «субалтерн» заподозрил, что отряд, скорее всего, направляется в Кабул. Роулинсон понимал, что если это правда, то в Лондоне и Калькутте, где Афганистан рассматривали как неотъемлемую часть сферы британских интересов, начнется переполох, ибо это будет означать, что Симонич ведет двойную игру. «Ведь хотя граф и заверял Мак-Нила в своих неустанных попытках удержать шаха от военных действий, в Тегеране ни для кого не было секретом, что, скорее всего, именно он и уговорил персидского владыку двинуться на Герат и вырвать его из рук Камрана, поскольку Персия уже давно намеревалась сделать это», пишет Хопкирк. Здесь мы опять имеем нечто, предположенное с большой долей вероятности, но выданное за истину. Похоже, это излюбленный прием британских политиков.
Выкурив с казаками и их командиром трубку или две, Роулинсон откланялся и поспешил своей дорогой, решив непременно выяснить, в чем именно заключается игра русских. В тот же вечер, добравшись до лагеря шаха, Роулинсон немедленно попросил аудиенции и, оказавшись в шахском шатре, рассказал Мухаммеду о встрече с русскими, якобы везущими для него царские подарки. «Подарки для меня?» изумился весьма юный и недалекий шах, даже не подозревавший, что британский гость безразличен к разговору только с виду, и предположил, что, поскольку он по просьбе Симонича разрешил казакам безопасный проход по своим владениям, подарки предназначены, скорее всего, для эмира Кабула Дост-Мухаммеда. «Роулинсон понял, что получил сведения необычайной важности, и как можно скорее поспешил вернуться в Тегеран».
Именно в этот момент в персидский лагерь и прибыл Виткевич, еще не знавший, что Роулинсон уже переговорил с шахом. В этот раз обратившись к Роулинсону на великолепном французском, офицер представился капитаном Яном Виткевичем из оренбургского гарнизона. Он извинился за прежнюю холодность и уклончивость, объяснив, что излишняя откровенность с чужестранцем, встреченным в пустыне, есть явное неблагоразумие, но теперь он готов исправиться. И Виткевич действительно стал проявлять к англичанину особую сердечность. Эта случайная встреча в самом сердце территории Большой игры стала первым личным столкновением между ее противниками. В большинстве случаев и те и другие работали скрыто и встречались редко, если встречались вообще. Но встреча Роулинсона и Виткевича имела самые непредвиденные и далеко идущие последствия.
Спеша в лагерь шаха, Роулинсон преодолел тысячу километров от Герата до Тегерана за едва ли не рекордное времясто пятьдесят часов. Лондон с Калькуттой затрясло от предупреждения Мак-Нила о неожиданно вскрывшихся действиях русских. Попавший в руки персов Герат и без того давал России важный и опасный для Англии плацдарм на западе Афганистана, а случайное открытие Роулинсона показало, что интересы Санкт-Петербурга в Афганистане далеко не ограничиваются только Гератомв опасности оказался также и Кабул. Если встреча Виткевича с Дост-Мухаммедом увенчается успехом, то русские одним эффектным прыжком преодолеют лежащий между ними и британской частью Индии барьер из пустынь, гор и враждебных племен.
Впрочем, власти в Лондоне и Калькутте вполне могли успокоить себя по крайней мере одним: именно в тот момент у них в нужном месте оказался нужный человек. Ведь если кто-то и мог противостоять Виткевичу, смешав его карты, так только капитан Бернс, исключительно способный молодой человек, как раз в это время бывший при дворе Дост-Мухаммеда в Кабуле. При этом у англичан даже не возникло мысли о том, что первыми направили в Кабул своего резидента и первыми начали склонять эмира Афганистана на свою сторону именно они. По логике британцев, они совершенно оправданы уже одним тем обстоятельством, что их притязания были нацелены на охрану Индии, а потому несомненно законны. Амбиции же России в Средней Азиивсего лишь недостойная жадность, и русские не имеют права даже дружить со своими соседями.
2
Бернс прибыл в Кабул 20 сентября 1837 года. Афганский владыка стремился приступить к серьезным делам сразу же, как только позволит дипломатический этикет, ибо речь теперь шла не о торговле, а о политике. Кроме того, Дост-Мухаммед, в отличие от Бернса, знал, что Виткевич с казаками уже в пути, и афганский владыка хотел поскорее выяснить, на что он может рассчитывать в случае союза с англичанами. Он поставил единственное условие: Британия должна помочь ему вернуть Пешавар (Страну пяти рек), которую она же фактически и отняла у него, «подарив» Ранджит Сингу. Но Бернс постоянно отговаривал эмира от этого, ссылаясь на дружественный договор англичан с сикхами, который Британия никоим образом не хотела нарушать. Поначалу эта позиция Бернса выглядела безупречной, но теперь ситуация изменилась, и в случае отказа англичан в вопросе предоставления эмиру столь необходимой ему военной помощи прибытие русских могло склонить чашу весов в сторону России.
В Кабуле в это время находился еще один британецЧарльз Мейсон, странствующий антиквар, увлеченный историей Юго-Восточной Азии, уже несколько лет скитавшийся по Персии и Афганистану в поисках монет и прочих древностей. Передвигаясь обычно пешком, порой с пустыми карманами и в лохмотьях, он знал этот район, как никто из европейцев. Мейсон выдавал себя за американца из Кентукки, но, как выяснил британский политический агент в Лудхиане капитан Клод Уэйд, являлся отнюдь не американцем, а самым обыкновенным дезертиром из армии Ост-Индской компании Джеймсом Льюисом. Он появился в афганской столице летом 1833 года и поселился неподалеку от Бала Хиссара в армянском квартале.
В то время для получения разведывательной информации по политическим и экономическим вопросам из отдаленных, не имеющих европейских представителей областей британская разведка использовала людей, известных как слухоноши (разносчики слухов). Это были по преимуществу разные торговцы. Приносимую ими информацию приходилось тщательно проверять, поскольку большей частью она основывалась на всевозможных сплетнях. Поэтому, узнав, что Мейсон находится в Кабуле, Уэйд сразу же за него ухватился, тем более что антикварылюди обычно весьма здравомыслящие и вполне способны улавливать истину в море слухов.
Воспользовавшись тем, что дезертирство из армии компании автоматически означало расстрел, Уэйд предложил Мейсону, продолжая заниматься своими историческими и археологическими изысканиями, регулярно сообщать в британский политический департамент новости из Кабула, пообещав за это официальное помилование и даже небольшое жалованье. Мейсон, естественно, сразу же согласился.
Виткевич, прибывший в Кабул в конце 1837 года, писал о нем следующее: «Англичане содержат в Бухаре кашемирца Низаметдина и дают ему 20 тыс. рупий, то есть 40 тыс. рублей в год. Живет он уже 4 года и притворяется, что не мог доселе распродать по выгодным ценам шали свои. Он человек смышленый, знается со всеми отправляет через нарочного тайных гонцов еженедельно и чаще письма в Кабул англичанину Мейсону. Удивительно, что Дост-Мохаммед-хан, владелец Кабулистана очень хорошо знает назначение Мейсона; хан даже перехватывал письма его, но не трогает лазутчика, говоря: что мне сделает один человек!.. Низаметдин старался немедленно по прибытии моем познакомиться со мною и выспрашивал меня обо всем: о Новоалександровске, о Новой линии, об отношениях с Хивою. Будучи уже предупрежден, не давал я ему на это положительных ответов, но он, при всем том, отправил на другой же день письмо в Кабул».
Никому не известно почему, но Мейсон активно невзлюбил Бернса. В книге, написанной уже после смерти последнего, Мейсон обвинил во всех ошибках именно его. Впрочем, возможно, антипатия была взаимной, ведь Бернс явно знал о дезертирстве агента. Спесь английских аристократов хорошо известна, и Бернс наверняка, если и не показывал вида, в душе все же презирал своего соотечественника. А столь тонкий человек, как антиквар Мейсон, вполне мог чувствовать его внутреннее осуждение. В собственном отчете Бернс упоминает Мейсона лишь мимоходом, хотя в последние недели эти двое должны были проводить вместе немало времени. Но вышло так, что последнее слово все-таки осталось за Мейсоном.
Справедливо критиковал Мейсон Бернса или нет, их дело с самого начала было обречено на провал. Новый генерал-губернатор лорд Окленд, боясь вызвать недовольство Ранджит Синга своими связями с Дост-Мухаммедом, стал решительно противиться любым делам с эмиром Кабула и считал, что в случае выбора между этими двумя следует все же выбрать Синга. Однажды удержав Ранджит Синга от захвата части Синда, англичане понимали, что нынешние попытки убедить воинственного соседа вернуть его заклятому врагу Пешавар не просто бесполезны, но и опасны. Тогда Бернс, знавший уже о прибытии Виткевича, попытался еще спасти позиции Британии и предложил компромисстайно пообещать Дост-Мухаммеду, что он получит Пешавар после кончины Ранджит Синга, ждать которой оставалось уже недолго. Но генерал-губернатор отверг и это предложение; у Британии относительно этой провинции были свои планы. Не прошло и предложение самого Дост-Мухаммеда в обмен на возвращение Пешавара отправить в качестве дипломатического заложника ко двору Ранджит Синга одного из собственных сыновей, хотя это было обычной практикой для Востока.
В конце концов, 20 января 1838 года, после длительных бесплодных переговоров генерал-губернатор направил Дост-Мухаммеду личное послание, в котором окончательно рассеял какие-либо его надежды на помощь англичан в деле давления на Ранджит Синга и посоветовал отказаться от всяких мыслей о возвращении Пешавара. Более того, Окленд предлагал эмиру Афганистана помириться с правителем сикхов. «По великодушию его натуры, писал генерал-губернатор, и по его уважению к давнему союзу с британским правительством, махараджа Ранджит Синг согласился с моим пожеланием прекратить вражду и поддерживать спокойствие, если вы будете вести себя по отношению к нему предупредительно». Трудно было написать более оскорбительное и более язвящее гордость Дост-Мухаммеда письмо, но худшее было впереди.
Помимо всего этого лорд Окленд, будучи оповещенным, что в Кабуле находится русский посланник Виткевич, счел нужным предупредить афганского правителя, чтобы тот без личного предварительного одобрения британской стороны не вел с русскими никаких дел. В противном случае англичане снимали с себя все обязательства по сдерживанию Ранджит Синга. Это уже и вообще звучало явной угрозой и никак не могло исправить ситуации. Любой союз с русскими или иной державой, враждебной британским интересам, грозил обернуться для правителя Афганистана потерей трона. В Кабуле письмо вызвало чрезвычайное возмущение, даже Бернс был оскорблен бескомпромиссным тоном послания, которое фактически выбивало почву у него из-под ног. Обращаясь с Дост-Мухаммедом как с непослушным школяром и указывая ему, с кем можно, а с кем нельзя иметь дело, Окленд взамен не предлагал ничего, кроме туманных разглагольствований о доброй воле британцев. Однако, поборов гнев и, скорее всего, понимая, что открыто разрывать с англичанами все же не стоит, Дост-Мухаммед сдержался.
Теперь наступила очередь русской стороны. Капитан Ян Виткевич, хотя и являлся по происхождению человеком совсем иного круга, все же имел множество личных качеств, общих с Бернсом, Роулинсоном и Конолли. Родившись в аристократической литовской семье, он в 1823 году, будучи семнадцати лет от роду, вступил в тайный кружок Крожской гимназии близ Вильно, который участвовал в польском антирусском движении. Казни Виткевич избежал лишь благодаря юному возрасту; по конфирмации цесаревича Константина он был сослан рядовым в Оренбург, с лишением дворянства. В ссылке, коротая долгие скучные месяцы службы, он изучил узбекский и персидский языки. В 1829 году на способного молодого солдата обратил внимание посетивший эти края известный немецкий ученый Александр Гумбольдт, который и ходатайствовал о Виткевиче перед оренбургским генерал-губернатором. Генерал-губернатор Сухтелен прикомандировал Виткевича к пограничной комиссии, произвел в 1830 году в унтер-офицеры, а в 1831 годув портупей-прапорщики. В апреле 1833 года по ходатайству нового генерал-губернатора Оренбурга Перовского Виткевич стал прапорщиком. Перовский взял его к себе адъютантом, заявив, что этот бывший ссыльный знает о здешних местах гораздо больше, чем любой другой офицер. Осенью 1835 года прапорщик Виткевич был командирован с бухарским караваном в Бухару. Прибыв в Бухару переодетым в азиатское платье, Виткевич снял халат и ездил по городу в русском офицерском мундире, отказавшись сидеть взаперти. Сведения, доставленные им по возвращении из этого путешествия, оказались довольно обстоятельными. В 1836 году за «полезное посещение Бухарского ханства» Виткевич получил звание подпоручика. И когда понадобилось выбрать эмиссара для деликатной задачидоставить в Кабул царские дары и ответ царя Николая I Дост-Мухаммедутрудно было найти человека более подходящего. Получив в Петербурге инструкции лично от министра иностранных дел графа Нессельроде, Виткевич отправился в Тегеран, где от Симонича получил еще один, последний инструктаж. Его пребывание в Тегеране было настолько засекречено, что о нем не узнал даже Мак-Нил, внимательно следивший за всеми действиями русских в городе. Только по несчастной случайности на подпоручика, сопровождаемого казачьим эскортом, наткнулся Роулинсон, который и поднял тревогу. Русские историки даже утверждают, что Роулинсон, ускакав тогда вперед, натравил на Виткевича воинственных местных кочевников, от которых, впрочем, наша «мирная» экспедиция успешно отбилась. Англичане, однако, отрицают этот факт, хотя, судя по тому, как впоследствии в конце века в подобной ситуации повел себя другой английский агент Янгхасбенд по отношению к русскому исследователю Громбчевскому, такое вполне могло быть правдой. Никаких доказательств здесь не найти; и если Янгхасбенд впоследствии сам признался в своем поступке, то Роулинсон ничего подобного не сделал.
Когда в канун Рождества 1837 года Виткевич прибыл в Кабул, Бернс, другой его английский соперник, встретил своего русского оппонента очень доброжелательно, в истинном стиле Большой игры. Желая познакомиться поближе и составить о нем свое мнение, он тут же пригласил Виткевича к рождественскому столу, и Виткевич произвел на Бернса хорошее впечатление. Британец нашел его «настоящим и приятным джентльменом умным и хорошо осведомленным». Помимо среднеазиатских наречий, Виткевич бегло говорил по-турецки, по-персидски и по-французски и удивил Бернса известием о том, что был в Бухаре уже трижды, в то время как британец лишь раз. Это позволяло обоим игрокам свободно говорить о чем угоднокроме того деликатного вопроса, из-за которого они и оказались в Кабуле. По воле судьбы эта дружеская беседа оказалась единственной, хотя при более счастливых обстоятельствах Бернс с удовольствием пообщался бы со столь необыкновенным человеком еще раз. Однако, как он объяснил, это было невозможно, «иначе отношения между нашими странами в этой части Азии были бы поняты превратно». В результате оба, стремясь завоевать внимание Дост-Мухаммеда, все последующие недели вместо дружеского общения только шпионили друг за другом.
К моменту прибытия Виткевича в Кабул Дост-Мухаммед еще не получил ультиматума Окленда, и звезда Бернса на небосклоне Бала Хиссара стояла весьма высоко. Русского офицера приняли холодно и без особых церемонийвпрочем, о таком приеме его заранее предупредил Симонич. Поначалу Виткевича и в самом деле содержали фактически под домашним арестом, а Дост-Мухаммед даже консультировался с Бернсом относительно достоверности его верительных грамот. Он спрашивал, действительно ли Виткевич послан царем и является ли письмо русского императора подлинным, для чего даже послал письмо на квартиру Бернса, прекрасно понимая, что его копия менее чем через час будет на пути в Калькутту. Именно в этот момент, как потом утверждал Мейсон, Бернс и совершил чрезвычайную ошибку, позволив честности взять верх над целесообразностью.
Убежденный, что письмо действительно послано от имени русского царя и не является всего лишь актом доброй воли, Бернс так и сказал об этом Дост-Мухаммеду. Мейсон же, напротив, предлагал уверить эмира, что это подделка, составленная Симоничем или, возможно, даже самим Виткевичем, дабы придать русской миссии в ее соперничестве с английской больше веса. Когда Бернс указал Мейсону на внушительного вида русскую императорскую печать, тот отправил на базар слугу, велев ему купить пачку русского сахара, «на задней стороне которой, как он утверждал, мы обнаружили точно такую же печать». Но было уже поздно, добавляет он, Бернс пренебрег своим единственным шансом обезоружить соперника и не дал афганцам «воспользоваться выгодой своих сомнений», как сардонически заметил Мейсон. Однако «беспринципный авантюрист» Мейсон не мог понять, что этот поступок Бернса явился доказательством истинной аристократичности его прямой и благородной натуры.