ПЯТЬ ЛЕТ ТОМУ НАЗАД
Вам не выписано. «Мужъчина» до кроманьонской расы. Прыжок первый. Раньше бога, раньше человека
9
А ночи по-прежнему тянулись без сна, без покоя, без конца, без начала. Анна забывалась уже при утреннем свете, ненадолго, просыпалась легко, как будто и не спала и не нужно было ей спать. День представлялся ей сном, ненужной тратой времени, а ночи явью. Ночами она жила. Сидела за столом, рассматривала старые фотографии, перечитывала письма. Новых писем не было, и она знала, что их не будет. Ей было плохо, но она убеждала себя, что ей хорошо.
Она говорила себе, что она необыкновенная женщина, солдатка. Ее муж на войне, за тридевять земель от родного дома, где-нибудь «в особом районе», в горах Китая, но ему светит, его веселит то, что в его доме мир, тишина и терпенье или, как он сказал, арифметика.
А мира не было. Слово «бросил» ползло за Анной по пятам, как жирная гусеница, которую отвратительно видеть и невозможно раздавить. Было в этом что-то бабское, немыслимо живучее
Мира не было. Каждый месяц шестнадцатого числа Анна приходила на завод, к окошечку бухгалтерии, и получала зарплату Георгия за вычетом налогов и взносов по займу. И тут казалось действительно все насквозь каждому понятно: сам, по всему судя, в бегах, в командировках, но совести не потерял, помнит про сына, и то хлеб.
Мира не было. Каждый месяц Анна слышала про новую птицу, птицу Георгия, которая росла в сборочном, под толстой корой стапелей, точно в скорлупе яйца. Слышала она разное, потому что и с птицей и с людьми около нее творилось что-то странное, не то, что всем мечталось. В с е м означало Карачаеву, которого нелегкая носит невесть где, невесть для чего, в самое неподходящее время, может, кому и на пользу, а делу во вред. Кстати сказать, по его примеру, и другие уходят с завода, вот так же вдруг, не спросясь, не простясь, инструмента не сдав, шапки не сняв. Ни дать ни взять завороженная эта птица Так говорил один рабочий из сборочного, слесарь, которого все звали Седым. Потом и он куда-то делся.
За осень, зиму и весну у окошечка бухгалтерии к Анне привыкли, как к своей. И она привыкла стоять в очереди подолгу, дольше всех, поскольку весь сборочный был ей свойственник и приятель, но замечала она, что люди становятся с ней, да и между собой, неразговорчивы, не очень-то любезны, пропускают ее вперед, чтобы поскорей ушла.
Она привыкла к одному лицу в окошке это Лидочка, у нее к каждой получке перманент и маникюр. «Здравствуйте, распишитесь, ой, вы какая румяная, вот облигации, получите, ой, вы как в кино Янина Жеймо, ничего не стоит, до свиданья». Однако семнадцатого мая (шестнадцатое было воскресенье) Анна увидела в окошке другое лицо, не Лидочкино, бей улыбки, без здравствуйте.
Вам не выписано.
Анна не успела испугаться, не успела задуматься, услышав эти слова.
Ага, хорошо, спасибо, сказала она. И тихо, быстро ушла, поправляя паспорт и зеркальце в сумочке, подаренной ей Георгием перед отъездом.
Копаясь в сумочке, она радовалась, что мгновенно нашлась и никто ничего не заметил.
Не выписано Уже далеко от заводской проходной она позволила себе спросить: а что же это все-таки значит?
Георгий убит. Это первое. Вот и все.
Анна остановилась и села на край тротуара
А может, тут недоразумение? Девушка новенькая, ткнула пальцем не в ту ведомость Это второе. Только и всего.
Анна встала и пошла дальше, отряхивая юбку.
На углу улицы она купила шоколадное мороженое и съела. А потом долго вспоминала, что же она делала на углу. И долго была зла и несправедлива.
Девушка тупа, думала она, тупа, как дева Мария в час непорочного зачатия. Отсюда известная рассеянность.
Месяц Анна не показывалась на заводе и никому не звонила. Разумеется, она помнила телефон: К 6 и так далее. Николаенко. Но жаловаться ей не приходило в голову. А тот один-единственный случай, о котором говорил Георгий, когда не можешь не позвонить, еще не наступил. Правда, за этот месяц возникла третья догадка, о том, что случилось с Георгием, скорее подозренье, ни на чем не основанное, как говорится, взятое из воздуха и столь же дикое, как то, что он ее бросил. Нет, нет, говорила она себе, это уж низко так думать.
Шестнадцатого июня, спустя месяц, она пошла на завод. В проходной ей поначалу не было пропуска, там тоже сидел новый человек. Пропуск все же дали. Но та же новенькая в бухгалтерии сказала Анне так же, как в прошлый раз, негромко, внятно:
Вам не выписано.
И опять Анна ушла незаметно, так же беспечно и даже одобрительно кивнув новой девушке:
Спасибо. Хорошо.
Она ошибалась, конечно. Все в очереди (а стоял у окошка сборочный цех) провожали ее взглядами, и не во всех главах было сочувствие. Но это она поняла позднее, ближе к осени.
Боже мой, боже мой, думала она словами своей матери. Почему же Николаенко ей не звонит? Она не обещала, что не будет бояться за Егорку. Она ему жена, жена. Она согласилась только не знать, где он. Можно ли не сказать ей, если с ним беда?
Стало быть, можно.
Это звучало, как правило из армейского устава, а там что ни правило исключение из обычных житейских правил.
Нет, пожалуй, одно Николаенко сообщил бы ей незамедлительно: что Георгий убит.
Не сообщает Пусть же он не звонит никогда!
Покусывая губы, рассеянно улыбаясь, она думала о том, что все же ей хочется, ну, чтобы Егорка помирал без нее, как предсказывал прошлым летом. Пусть бы ей об этом сообщили. Конспективно: 1) помираю, 2) без тебя.
Глупые мысли? Ужасно бабские? Ах, это не ново Она полна бабства, бессмысленного и беспощадного. Пусть почетные пионерки ее презирают.
Анна шла по улице, встряхивая головой, чтобы не видно было ее слез, готовая крикнуть, написать мелом на стене: хочу Аленку! Она была отнюдь не взвинчена. Могла вдеть нитку в иглу, проплыть брассом полтораста метров, сделать стойку на руках. Она могла, могла, могла. И не понимала иноязычного и безнравственного слова: подожди.
Придя домой, она включила радио. Женщина пела арию Чио-Чио-Сан. Анна слушала с отвращением. Она видела Георгия и рядом с ним китаянку в синей крестьянской робе, сладкую, как Чио-Чио-Сан, с сердцем, полным лимонада.
Потом ей стало стыдно ненадолго. Ей хотелось вот так мелочно, суетно думать о Карачаеве, чтобы не думать иначе.
Пришла ночь, и Анна открыла шкатулку с фото и письмами.
Она по-прежнему не думала о будущем. Она вспоминала прошлое со снисходительной улыбкой, будто детские игры.
Пять лет назад ей было трудно с Георгием. Пять лет назад она думала о нем и о себе дурно, хуже, чем нынче
10
В те годы он не казался замкнутым, учился в академии заочно, а потом очно и успевал делать много дел сразу. Анна помогала ему считать дипломный проект, чертить листы, а он сочинял пьесу, героическую, из времен гражданской войны на Алтае, для студии имени Хмелева, поскольку студия помещалась в соседнем переулке. Испробовал Георгий и этого зелья, потерял несколько недель, схватив попутно две тройки.
Тройки были позорные по элементарным дисциплинам, огневой и строевой. Удивил Егорка всю академию: не смог объяснить взаимодействие частей нагана л и ч н о г о оружия командира! И на плацу непростительно снебрежничал на виду у некоего атташе с гусиной шеей и аксельбантами.
Дали Карачаеву переэкзаменовку, несмотря на то что в армии всяческие «пере» не в чести, «команда подается один раз».
На плацу выстроился взвод сокурсников. Позади, шагах в пятнадцати, была глухая кирпичная стена. Карачаев подравнял взвод, повернул кругом и скомандовал шагом марш! Командовал он так уверенно-весело, мнимо-небрежно, что удовольствие было равняться, поворачиваться и шагать, но вел он на стену Озорничает? Растерялся? Когда до стены осталось десять шагов, Карачаев скомандовал «шире шаг!», мало того «ножку!». Он не бежал за строем. Он стоял рядом с экзаменатором, майором свободно-строго. Затем медленно, дерзостно медленно пропела команда:
Взво-од и взвод зашагал во весь мах.
Эхо забилось о стену, а у майора дрогнуло в груди, потому что он все же ожидал, что Карачаев не выдержит и даст спасительное и пресное «на месте».
Но за два шага от стены, совсем негромко, изящно-ясно Карачаев скомандовал под правую ногу: «Стой» Ах! Ах! отрубил взвод левой, правой и застыл впритирку к стене, не потеряв равнения, точно живой монолит.
С чем это сравнить? Известно, что строевая быстро приедается. Но тот, кто в двадцать, в тридцать лет вот этого не умел, тот не испробовал вкуса жизни
Далее раскрыл Карачаев «Наставление по нагану», чтобы затвердить названия некоторых частей (освежить в памяти, как интеллигентно выражалась Анна). И неожиданно для себя просидел над книгой ночь. Глазам своим не поверил, разбудил жену, показал ей; она сказала «угу» и стала пристраиваться спать у него на плече.
Карачаев нашел десятка полтора мелких технических неточностей и просто описок в «Наставлении», незаметных для командира стрелкового взвода, вопиющих для будущего инженера ВВС. Экзаменатором был тоже майор. Когда Карачаев показал ему свои находки, тот потерял дар речи: «Наставление», правда, не Устав, который подписывает маршал и нарком, однако же Так он и не сказал Карачаеву ни слова, а назавтра поехал в Воениздат.
Получил Егорка две пятерки, но, пожалуй, первая была ему дороже и памятней, как будто он был курсантом пехотного училища.
А между тем на заводе он работал здорово, приходил домой веселый, о своем деле, о товарищах рассказывал чудеса. Тогда повсюду было приподнятое настроение, потому что в городах закрылись биржи труда, кончилась безработица. И кормиться стали немного лучше, и главный подарил Георгию заграничный спиннинг, и сын, их сын, заколачивал куда попало гвозди.
Но чего-то как будто бы недоставало Анна помнила, что ей тоже хотелось что-либо сочинить, вроде пьесы
И она сочинила, скрыв это от Георгия. Прикидывалась, будто корпит над тетрадками, а на самом деле два года обдумывала и собирала книгу. Зачем так? Она стыдилась своей дерзости посягать на то, на что посягнул некогда ее отец своей скромной брошюрой «К вопросу». Работала, потому что не могла иначе, и оправдывалась перед самой собой тем, что это для души
У книги была счастливая судьба. Ее отметили на конкурсе Наркомпроса, дали много денег. Анна ждала первой корректуры из издательства.
С Урала приехал Янка, привез бутыль спирта. Анне чулки, а Сережке крохотные лапоточки из липового лыка, писаные, то есть с узорной подковыркой. Сережу одели в косовороточку с вышивкой, навыпуск, подпоясали шнурком с фунтовыми кистями, и он в лапотках плясал русского. Ходил и притопывал, открыв щербатый рот.
Анна подарила Янке кожаный кисет под махорку.
Однако в этот приезд Ян был странно подавлен, посматривал на Анну виновато. Она уже подумала было, что он женился или женится.
Ты хвораешь? спросила она.
Моя хворь на ножках бегает.
Ах, все-таки! На высоких каблучках?
На сегодняшний день да. Интересуется ширпотребом по коммерческим ценам, а также торгсином.
У нее есть золото?
Откуда? Глаза у нее есть
Она брюнетка?
Хуже.
Девятнадцать лет?
Тридцать!
И что же, у нее ангельский характер?
Креста на ней нет Припадочная, как те девицы, которые сидят неделями на хлебе и воде, но швыряют сторублевые букеты солистам оперетты.
Ты с ней работаешь?
Представь работник недюжинный. Дело любит.
Так тебе просто повезло! Что же ты ее прячешь?
Ян буркнул, глядя на свои сапоги:
Ты о ней слыхала в свое время Больше ничего не скажу.
Вот как! Неужели?
Ян перекрестился
А потом Анна услышала ужасный мужской разговор.
В Ухтомке, ну да, в Ухтомке, в Октябрьские праздники, собрались гости. Приехали товарищи с завода и с ними один бойкий и горластый парень, мастью еще черней Георгия, уникальный мастер-сборщик; его величали Федором Федоровичем. Лишь Георгий говорил ему: «Федя, друг, уважь» или «Федя, друг, не гордись», но дружба меж ними складывалась немирная. За столом они соперничали. Федор был крепок, как Георгий, и только они втроем с Янкой пили спирт, не разбавляя.
Янка обмолвился про карбюраторы, и тут Георгий завелся.
Дело касалось самолета о пяти моторах. Планировали его к четырнадцатой годовщине Октября. Но рабочие дали встречный спустить машину со стапелей к первому августа, чтобы к празднику испытать ее в полете. На заводе были гости французские инженеры. Подвел их главный к стапелям и говорит: «Первого августа» Порядочный тоже бес! Те руками на него замахали, потеряв всякую вежливость: «Sest impossible!» (Это невозможно!)
В цеху тотчас отозвалось: «Это не посибль»
Ну и действительно, не все от нас зависело: два смежника задерживали карбюраторы и полуоси.
Тогда поехал один человек (Егорка, конечно) на Украину. Как увидели его там в форме ВВС, говорят: «Даем, даем! Через три недели». Человек заявляет: у него встречный план. «Хорошо! Дадим через неделю». Человек говорит: «А французы считают, что это нам не посибль» Переспросили. Переглянулись. Подумали. «Вот что, говорят, сегодня отгружаем». И привез человек ящики с карбюраторами.
В ночь на второе августа в сборочном он же и скомандовал:
Сбивай подпоры. Опускай на колеса.
Тройка ломовых коняг потянула самолет на летное поле.
Загрузили в кабину сорок восьмидесятикилограммовых мешков с дробью, и в нее впервые поднялся Громов, сел за штурвал слева и стал смотреть сквозь лобовое стекло на землю вперед и влево, запоминая единственное положение машины на трех точках, так он будет ее сажать. Громов показал, что она устойчива, как поплавок! И что она самая скоростная, самая высотная и самая скороподъемная в мире из класса сверхтяжелых, а таких всего две за рубежом.
Самая, самая, самая, говорил Георгий. От этого слова он хмелел.
Порядком согревшись, Ян, Георгий и Федя, друг, вышли в сад, на ноябрьский холодок засмолить Янкиной махорки, которая продирала глотку и мозги. И разболтались на свободе.
Ян Янович объявил, что махорка у него покрепче самсуна, почище сортового македонского дюбека или басмы, и вообще махорка табак избранных, аристократов духа, поскольку она сама аристократка и некогда именовалась амерфо́ртским табаком! Все трое так смеялись и так кашляли от махорки, что ясно было они уже хороши
Федор заметил, что и баба к а п р а л царю солдат растит! И Янка потемнел, переспрашивая: кто, кто?
Каплун, ответил Георгий. Но это гипотеза. Не научная. Не волнуйся.
Егор я тебя не упрекаю и не виню, вдруг сказал Ян. Сам я олух царя небесного. Но что мне с ней делать не знаю. И жалко ее в какой-то степени И зло берет. А какой она товарищ! Стена Сделал бы ты ей отеческое внушение
Послушай, гость милый, ответил Георгий, а ты не сводник ли, брат?
Ян закричал, бросив и растаптывая окурок:
Поди ты Она твоя крестница. Еще по Алтаю Мне что за дело! Я не громоотвод. В конце концов, буйнопомешанных и тех лечат.
Ой, ой, ой Первый раз слышу, заметил Федор, почесывая затылок. И тоже она у вас геолог?
Георгий носком ботинка отшвырнул окурок Яна.
Вот что. Приведи ее. Завтра же.
Куда? Спятил! Она кинется тебе на шею.
Я не играю в прятки, Ян, старина. И не будет тайных свиданий! Пусть познакомится с моей Заводной Куклой. Это как душ Шарко для истериков.
Свет из окон дачи рассекал сад высокими дымчатыми кулисами. Щеки и глаза Георгия поблескивали, точно у мавра. Анна стояла на боковых ступеньках терраски и не могла уйти.
На другой день Ян привел ее. Была она русоволосая, пшеничная. По старой памяти Георгий расцеловался с дорогой гостьей. У него в заводе целовать всех баб моложе себя собирать медяки.
Гостья пила наравне с мужчинами, громко смеялась и говорила об одном о мужском поле, которой называла слабым. Притом она выговаривала необыкновенно выпукло и часто:
Мужъчина.
О женщинах, и прежде всего о себе и о своей работе, она отзывалась с небрежностью:
Мужикуем И еще так: Мужегубствуем
А о мужчинах говорила:
Дефицитный мужик. Плановый мужик.
Ей вторил Федор Федорович:
Светлана Афанасьевна, а вот говорят, жена с мужиком желток с белком, сболтать сболтаешь, а разболтай?
Она отвечала ему охотно и ласково:
Федечка, вы еще ископаемый, доисторический мужъчина. В точности из второй межледниковой эпохи, до кроманьонской расы. И объяснила: Именно тогда обнаружилось наше природное сходство с человекообразными. Тогда еще не знали ни гаремных евнухов, ни бесполых певчих, ни содомского греха.