Вдруг он присел перед Сережей на корточки и крепко обнял его. У Сережи слезы навернулись. Никогда с отцом такого не бывало.
Это глаза, уши, голос нашей птицы сказал он. В будущем году она взлетит. А тот умник лопнет, как жаба, которая хотела стать быком.
Но и с Сережей такого не бывало, он не помнил, что ему еще объяснял отец, где они потом были и как вернулись домой.
Стемнело, когда они шли через проходную. Отец остановился и стал смотреть в небо. Сережа повесил голову, он устал смотреть и видеть.
А между тем на высокой сорокапятиметровой четырехгранной кирпичной башне запустили ветряк; по этой башне с некоторых пор узнают силуэт завода, как по Эйфелевой Париж. Лопасти ветряка слились в диск, они вращались бесшумно, но казалось, что сверху доносится могучий моторный рев, как у самолета на старте. Под бледными городскими звездами, в луче слабенького прожектора, в диске ветряка вдруг возникла радуга семицветный клин, строгий и праздничный, как старинная войсковая хоругвь.
Прощай, милый прощай глухо выговорил Карачаев. Не скоро увидимся.
В трамвае Сережа спал. У него был жар, и мама дала ему на ночь чаю с малиновым вареньем, а отцу большую рюмку водки. Снилась Сереже птица величиной с дом, с белыми крыльями.
Сереже казалось, что он растет быстро. Коротенький слабый зуб спереди у него подрос, сравнялся с соседним и даже слегка наехал на него, как у отца. Сережа считал в душе, что он уже не маленький, когда случилось такое, чего никто не ожидал.
Летом уехал отец. Взял свой чемодан и уехал. Все говорили, что отец бросил маму, и утешали ее, хотя она нисколько не плакала.
Отец пропал, как дядя Ян Янович. Прошла осень, зима, весна Наступил будущий год, а об отце ни слуху ни духу. Писем он не писал, и мама не знала, где он, когда вернется, и никто этого не знал.
Каким-то образом проведали, что перед отъездом, прошлым летом, он пошел с вещичками в гостиницу «Москва» и жил там в номере подряд несколько суток. Мама ходила к нему туда один раз (по улице Неглинной), вернулась невеселая. Значит, бросил.
Мама похудела, побледнела и хотела отрезать косы, подстричься под мальчишку, потом раздумала и стала говорить: «Если б приехал Небыл», а Сережа боялся спросить, нужно ли ему любить отца и расти, чтобы быть на него похожим.
Стал он примечать, что мама не спит по ночам. Вернее это стала примечать тетя Клава, соседка; она любила рассказывать о том, что примечает, и прежде всего Сереже. Он долго не мог проверить, правду ли она говорит, потому что не мог проснуться ночью. Но один раз проснулся и увидел: мама сидит в халате, опустив голову, и словно дремлет; настольная лампа покрыта шерстяным платком, и видно, что тоже с удовольствием легла бы спать А около лампы разложены не тетрадки по арифметике, а конверты с письмами и фотокарточки и стоит деревянная черная шкатулка с ребристыми стенками и задвижной крышкой.
Зачем ты так сидишь? спросил Сережа, открыв полтора глаза.
Думаю, Сереженька о том, что будет.
Утром тетя Клава спросила, почему она не спит.
Думаю, Клавонька, о том, что было.
Тетя Клава стала кричать:
Дня тебе мало? Сверхурочные получаешь?
У нашей сестры мысли ночные
Сережа задумался: «У какой такой сестры?» У мамы сестер не было.
ГЛАВА ВТОРАЯГОД ТОМУ НАЗАДСемь дней и семь ночей. Одно горе, другое горе. Хочу Аленку
3
Жизнь надо было начинать сызнова, начинать одной. Но о том, что будет, Анна не думала. Она думала о том, что было. Больше ничего ей не было интересно.
Истекал год, самый длинный, самый медленный в ее жизни. Вот так, говорят, тянется год войны. Год как целая жизнь.
Муж бросил Бросил тебя мужик Эти слова сердили ее и даже смешили поначалу. Потом она привыкла к ним, отвечала бессмысленным, равнодушным пожатием плеч, чтобы отвязаться от расспросов. Но в один смутный час она сказала себе: а не бросил ли в самом деле? И словно застопорилось время. Этот час длился день за днем, месяц за месяцем.
Георгий взял с собой только белье, как будто уезжал на несколько суток, взял логарифмическую линейку и самую ценную из своих книг справочник Хютте, купленный за половину студенческой стипендии у букиниста, близ Китайской стены, когда эта стена еще существовала.
Все было нелепо в день расставанья, все ненатурально: и картинное спокойствие, и немота Георгия, и то, как он брал из комода и складывал в фибровый чемодан вещи. Бывает во сне: человек ходит около тебя, но ты не можешь ни окликнуть, ни коснуться его.
Сережку не нянчи. Вот что он сказал ей напоследок.
Пять суток Георгий прожил в гостинице. Анна пошла к нему в день его отъезда, безошибочно почувствовав, что этот день наступил.
В номере она застала незнакомого человека. Он встал, когда она вошла. Но она не запомнила его лица (и потом жалела об этом). Она видела только лицо Георгия, своего мужа, темное до черноты. Оно стояло перед ней как зеркало, и она узнавала в нем свою боль, свою тоску. Лишь голос незнакомого человека Анна запомнила, может быть, потому, что этот человек, взглянув на часы, сказал, подчеркивая каждое слово:
Казанский вокзал. Поезд «Москва Владивосток». Вагон четыре. Сегодня. До свиданья, Анна Павловна.
До свиданья ответила она машинально.
Ей хотелось переспросить, чтобы задержаться здесь, около Георгия, еще на полминуты. Хотелось просто сесть, сказать, что отнялись ноги. Так бывает.
Георгий не вымолвил ни слова. Приходи, говорил он, прощай. Приходи, прощай.
Анна подошла к нему поближе, и он обнял ее глазами в последний раз. И глазами оттолкнул. Как она тогда не упала?
Она поехала на вокзал и ждала на перроне несколько часов, пока подали владивостокский ускоренный. Кажется, был дождь. Кажется, был град. Он стучал в стекла вокзала неровно, сбивчиво, как Сережа в свой маленький барабан.
Георгий, конечно, увидел ее на платформе из открытого окна четвертого вагона, но смотрел сквозь нее. Она не махнула ему рукой на прощанье, а лишь прижала руку к груди. И он сделал так же. И это не казалось им смешно, казалось нормально
Было у Анны обыкновение: запоминать даты, не только числа, но и дни недели Она помнила, например, что вторая пятилетка завершена досрочно за четыре года и один квартал (как и первая) в четверг, 1 апреля 1937 года. А Георгий уехал в четверг, 5 августа.
Что ей запомнилось последнее настоящее между ними? Ночной разговор у кровати сына, когда Сережа просыпался и прикидывался, что он спит? Или бледный день затем, слетевший, как мертвый лист, когда Георгий держал сына на коленях, носил на закорках, качал на руках? От той ночи и того дня не сохранилось в памяти ни звука, ни цвета, ни запаха. Пустые видения, похожие на рисунки по затуманенному стеклу.
А до того она еще ни о чем не догадывалась и не могла бы поверить, что до конца остаются считанные дни.
У Георгия была горячая пора на заводе, аврал за авралом. В воскресенье он работал допоздна. А в понедельник вдруг пришел домой в полдень и сказал, что у него свободная неделя.
Считай, что это вроде выигрыша по займу индустриализации. Семь суток плюс время на проезд, как по курортной путевке!
Тебе полагается двадцать четыре плюс выходные.
Шут его знает И в этом году мой отпуск поломается. Плюнем на все, малышка. Катнем вместе, вдвоем, сейчас! Куда глаза глядят
А глядят они, конечно, в воду?
А что?
Не боишься, что я загублю тебе рыбалку?
Он засмеялся одними глазами.
Жена моя крест мой!
Впопыхах Анна подумала, что хорошо бы уж тогда на Волгу, в Янкины края. Может быть, мать и сестра Янки что-нибудь знают о его истинной судьбе Георгий понял ее.
Пожалуйста, не возражаю.
Но сказала она, думая о том, что пошел июль, месяц пик, и надо доставать билеты загодя.
Он кивнул, соглашаясь, вынул из кармана бумажник, а из бумажника билеты. Билеты были роскошные, с посадочными талонами и, разумеется, в Куйбышев. Она взглянула на них и покраснела от детской радости: поезд отходил через несколько часов. Это могло означать одно: что у Георгия, на стапелях, наконец-то хорошо, совсем хорошо! Она прижала зелененькие бумажки к губам и стала выдвигать ящики комода. Она ничего не подозревала, как и тогда, когда он возил на завод сына.
Ехали в мягком вагоне ночь, день и еще ночь. В одном купе с ними оказались две старушки, лет за сорок; Анна и Георгий уступили им свои нижние места. Старушки были сестрами. Чистенькие, суетливые, робкие, как мышки, они всю дорогу боялись отстать от поезда, хотя не высовывали носа из вагона, а без крайней надобности и из купе. Спали, не раздеваясь, посменно. И настойчиво угощали Анну и Георгия вареными яйцами и солеными огурчиками, чтобы задобрить наперед, на случай, скажем, непредвиденной пересадки на глухой станции или, не дай бог, крушения.
Надобность такая, по всему судя, была Молодые люди назвались супругами, но держались загадочно. Он окликал ее разными и непонятными именами, как кошку или щенка. А она под вечер сказала ему:
Карачаев Ты бандит.
И впрямь лицо у него было темное, с изогнутыми бровями, точно у казака или черкеса. Консервную банку он вспорол не ключом, а перочинным ножом, будто картонную. Был неразговорчив, замкнут, но постоянно гудел не то напевал, не то мычал с закрытым ртом что-то басурманское. Ел мало, меньше всех, зато с утра выпил полстакана водки, неторопливо цедя ее сквозь зубы. Огурец и яйцо взял. И отправил в рот целиком, не откусывая. А главное смотрел на свою румяную спутницу таким пристальным, страшным взглядом, что сестры мысленно крестились.
Разговаривали молодые люди с глазу на глаз, вполголоса, в коридоре. Но сестрички были бдительны. Через открытую дверь они слышали:
Карачаев Ты бандит. Что ты такое гудишь все время?
Траурный марш. Из Бетховена. Это я настраиваюсь в предвкушении рокового часа.
Зачем ты их пугаешь?
Они девы Нет бережливее дев. А я жажду злата из их баулов и сберкнижек, подвешенных к лифчикам.
Бессовестно пить с утра в одиночку.
Разве я напился? Высох за одну ночь. Крови жажду. Как вурдалак!
Нельзя быть таким мстительным. Они не виноваты, что у тебя нормальная температура тридцать семь и пять.
А у тебя?
Молчи Ты же не дал мне ни капли. Дай тогда и мне.
Хочешь, я тебя уничтожу? сказал он.
Как? Совсем?
Полностью. Безвозвратно.
А помнишь, пять лет назад заметила она, русую, пшеничную из геологической партии. Янка ее привез, добряк, из твоего прошлого
Ее не было.
Но я ее видела!
Ты ее убила. Десять лет назад.
Хочешь я тебя уничтожу? сказала она.
Совсем?
Окончательно. Бесследно.
Пойдем Сдвинем раму, спустим дев за окно.
Это не по-христиански. Богородица была девой. И ты говорил, что я девочка.
А я магометанин. Я турка.
С оторопью сестрички обдумывали то, что слышали. Они понимали только отдельные слова. Вот так, говорят, непонятна речь уголовников, рецидивистов. Возможно, молодые люди шутили. Но тогда почему на их лицах ни тени улыбки, а взгляды заговорщицкие, разбойничьи?
Послушай, а где эта женщина живет, в Куйбышеве? спросила Анна.
Ты глупая, сказал он, ограниченная, тупая, нечуткая, бездарная. И это как ее? Дурочка! Поняла?
Да. Иди покури.
Он пошел в конец коридора, к проводнику, у которого была махорочка. Она вошла в купе и села против сестричек.
Когда Георгий вернулся, благоухая махоркой, как Небыл, он увидел в купе одну Анну.
Чур! Чур меня пробормотал он, осматриваясь. Где же они? Может, в багажнике, под сиденьем?
Не твое дело.
Чудеса. Как ты их выставила?
Тебя не касается. Закрой дверь.
Как ты сказала?
Закрой, пожалуйста, дверь
Он бесшумно задвинул дверь купе, щелкнул замком. Она села, глядя на Георгия растерянным ищущим взглядом.
Он прижался лицом к ее коленям и стал шептать в складки халата, в изгибы ее тела, слово за словом. Она расслышала и поняла все до одного. Это были ее прозвища.
Когда ты видела, чтобы я пил залпом? Иди, приведи их назад, несчастных овечек.
Она побледнела. Узкие ее глаза превратились в щелки, блестящие как лезвия.
Как ты сказал?
Пожалуйста
Она оттолкнула его руки.
Запью, закурю! Сойду на ближайшей станции.
Поднялась и с лязгом отодвинула дверь. Смерила его надменным взглядом.
И это муж! И это Карачаев! Разведусь, разведусь на законнейшем основании.
Он, беззвучно смеясь, смотрел на дверь. Старушки, комкая в руках платочки, переминались с ноги на ногу за спиной Анны. В их чистеньких личиках светилась решимость лечь костьми за свои баулы.
Всю ночь Анна и Георгий простояли в коридоре у окна. Озябли, но не шли в свое купе. Они сторожили рассвет и сызранский мост.
Утро выдалось ленивое, туманное. Долго ехали по берегу, не видя за белесой пеленой реки. Внезапно туман поднялся, открылись сизые дали. Овальное пятно воды, похожее на лужу, а больше на каплю ртути, заблестело вдали, впереди поезда.
Поезд шел медленно; лужа скромно поблескивала в углу окна. Она словно отдалялась от глаза, потому что окно поднималось все выше и круче над землей и в нем открывалось все больше неба, воздуха и простора. Тучи клубились неподалеку, над крышами вагонов, блестящие полосы дождя висели внизу, под рельсовым полотном.
И вдруг вплотную мимо окна с тихим гулом проплыла черная железная балка. Анна отшатнулась, толкнув Георгия. Казалось, что балка сейчас влепит в лоб. Крупные головки заклепок сияли на ней, как сквозные дыры. Она мигнула и исчезла за рамой, и тотчас с гулом выплыла другая, еще мощней
Анна приникла к стеклу. Мост! Громадный мост над далекой маленькой лужей. Он начинался за километр от нее
Мерно мигали клепаные балки, наплывая сверху и снизу, наискосок, крест-накрест. И гудели, как шмели. Лужа пропала из виду. Быстро светлело. Пасмурное грязноватое небо стало стальным, потом слегка поголубело, потом налилось пронзительной слепящей синевой. А в нем неведомо откуда возникли странные жирные остроконечные черточки.
Что это? Парашюты? Но они слишком неподвижны Колбаски аэростатов? Зачем они здесь? Анна присмотрелась, и небо внезапно опрокинулось на ее глазах, и она с изумлением поняла, что́ видела.
Эти черточки баржи Они не вверху, а далеко внизу, на большой просторной воде, которая уже не умещается в тесном вырезе окна. Следом и тучи обернулись в холмистый берег, а завесы дождя в отвесные обрывы и скаты, и на берегу, будто выпрыгивая из земли, стали возникать один за другим краны, краны, краны.
Но вот берег с кранами уплыл назад. Река застыла неподвижно. Ни волны, ни ряби на ней не различишь. Скрылись и черточки барж, в утреннем свете как бы растаяла сама вода. Но Анна чувствовала: там русло, там стремя, вечное течение.
За стеклом коротко и дико посвистывал ветер. Поезд вздрагивал, как самолет, а другой берег не показывался. Повсюду была вода, и текла в душу волжская силища.
Вот это речка, прошептала Анна.
Вот это мост, сказал Георгий. Полтора километра Тысяча восемьсот восьмидесятый год! Инженер Белелюбский.
Почему это так здорово?
Потому что тут рыбу ловят.
Послушай, сказала она, отталкивая плечом его лицо, ты можешь назвать свою самую сильную страсть?
Могу, конечно: тщеславие. Дострою свой мост лопну от спеси!
Обещаешь?
Эх, негромко вскрикнул он, потому что поезд ускорил ход, мелькнула последняя балка, и грязно-серый земляной скат заслонил небо и воду.
Однако и в ту необыкновенную ночь и в то утро Георгий не обмолвился о «дальней дороге», о том, что вряд ли будет достраивать свой «мост», как будто он сам еще не знал и не думал об этом.
В Куйбышеве, в тоннеле, который вел с перрона на вокзальную площадь, их остановила рослая молодая женщина с рыжеватыми волосами и приветливым лицом:
Здравствуйте. Это вы, конечно Георгий. Анна. Так я и думала!
Что такое? проговорил Георгий. Марина!
Она самая. Я вас сразу узнала по тому, как вы вели ее за руку. Это неподражаемо у вас, ей-богу.
Георгий поставил чемодан, обнял Марину Небыл и расцеловал в обе щеки. Анна и Марина тоже поцеловались, но заметно суше, углами губ.
Сели в трамвай, поехали на пристань. В городе было пыльно, жарко. Крутые улицы, которые вели к Волге, именовались здесь спусками. Они были выжжены солнцем добела. Сошли к берегу по множеству каменных лесенок, истертых до того, что с вещами приходилось идти боком. Марина и Георгий смеялись. Анна вприпрыжку бежала впереди, настороженно прислушиваясь к их смеху, но не оборачиваясь.