Анна присела на камень и застыла. Ястребы на недвижных крыльях парили внизу, как бы обтекая скалы. Мягко давил ветер. У нее было такое чувство, что она взлетает.
Но, обернувшись, она увидела, что Георгий не смотрит на реку.
Он смотрел на Анну, и взгляд его был непонятен ей.
Что с тобой? Что случилось? спросила она.
У ответил он. Это означало: люблю тебя.
Она притянула его за рукав, посадила рядом с собой.
Я не хочу твоей жертвы, Каин. Задую твой костер! И Васса Антиповна ждет рыбки.
Он попросил:
Скажи что-нибудь на другую букву.
На какую?
На «у».
У-убними меня, сказала она.
Он нахмурился.
Знаешь, что мне пришло в голову? Меня в самом деле нужно выкорчевывать. Я действительно не смыслю, что ты такое для меня. Это правда. Это очень точно. Как это без тебя? Что я такое без тебя? Я весь в штольнях и штреках, проделанных тобой. Я обрушусь, взорвусь, затоплюсь грунтовой водой, если
Послушай, сказала она, почему ты не пошел в теоретики? Ты бы имел хороший оклад, двухмесячный отпуск
Он смотрел на нее мрачно, косо, с недоброй усмешкой. Она показала ему язык.
Георгий закрыл глаза, расстегнул рубашку. Анна тотчас прижалась губами к его плечу у ключицы и куснула, как слепой кутенок. Георгий бережно поднял ее с камня. Но она сказала:
Не надо никуда
Тут камень. Боженька с неба смотрит.
Пусть!
И сделалось темно повсюду и тесно в груди. И Анна услышала, как голос Георгия, охрипший, выговаривает ее прозвища.
Муж мой муж мой отвечала она.
Ветер стих и ястребы-куроцапы спрятались в своих прутяных гнездах, в дубовых кронах, когда Анна и Георгий опять пошли по загустевшему темному лесу, который давно не видел лесника, по запутанным безлюдным тропам, на легких звонких ногах. Было жарко, но он не снимал рубашки, а она кофточки. Кержаки на Алтае так говорят: голодный убегу, а нагой ни с места
На проезжей дороге, поблизости от пристани, им повстречалась женщина впервые за тот день. Странная женщина. Обута в калоши поверх белых шерстяных носков. Голова повязана черным платком по-монашески, от бровей до губ. Но губы точно напомажены, и глаза молодые, карие, с цыганским блеском Она несла на коромысле корзины с клубникой.
Увидев Георгия, женщина замедлила шаг, пропустила его и Анну, потом быстро догнала их, обошла Анну и встала перед ней, загородив дорогу коромыслом с корзинами. Осмотрела и протянула тонкую красивую руку, смиренно молвя:
Сколько время?
Но глаза монашки смотрели с ненавистью. Глаза говорили: «Отдай мужика. Отдашь мужика?»
Георгий, улыбаясь, взял из корзины крупную ягоду с тремя зазубренными листочками.
Не трожь. Не продажно, сказала женщина, звучно окая.
Угости.
Айда в Подгоры. Угош-шу. Светленькой поднесу. Глотнешь не отдышишься.
А ведь это жена моя, законная, сказал Георгий.
Нонче закон наш, сказала монашка.
Анна, покусывая губу, быстро пошла к пристани. Шла, не оглядываясь.
Ей казалось, что Георгий догнал ее не скоро. Целый век он там беседовал и договаривался с монашкой. Он принес горсть клубники. Анна швырнула ягоды на землю. А он смеялся и дразнил ее.
Угош-шу Подумай! На нашу букву
В Студенку они вернулись в сумерках, а с первой звездой уже спали.
На рассвете поднялись и ушли.
Васса Антиповна с вечера повесила на спинку стула около их кровати сетку с харчем. Положила творожников, пирога с сомятиной, воблу, помидору, как здесь говорили, и непочатую, закупоренную четвертиночку. И был у них пир близ лосиного водопоя, задолго до полуденной заволжской жары. Скатертью служили двухспальные листья лопухов.
С ночи подул суховей, не сильный, но упорный, непрерывный, унылый, как волчий вой в голодную зиму. К полудню стало сухо, точно в туркменских песках. Листья сворачивались в трубочки, трескались на глазах. Листья летели. Птицы посвистывали беспокойно, а накануне их и не слышно было. Ящерицы попадались чаще.
На уже знакомой тропе из-под свалявшейся, почерневшей снизу листвы медленно выползла толстая гладко-черная блестящая змейка. Она не вилась в испуге сбоку вбок, как медянка. Она лилась, как струя, и становилась длинней и длинней. Под стволом клена она в одну секунду свернулась в овальную спираль, выставила в сторону людей изящную гадючью головку и, покачивая ею, слабенько зашипела.
Георгий оттащил Анну прочь. Выломал сухую лесину, пошел к клену. Но Анна схватила его за рукав:
Прыгнет! Прошу тебя!
Он неохотно бросил кол и потом жалел об этом целый день.
Суховей не унимался. В лесу мела зеленая метель. Над Волгой висело знойное марево, дали пожелтели. В тени было как у кузнечного горна. В воздухе разлита щемящая, свистящая тоска.
Анна и Георгий не замечали этого; они жили по-прежнему на своем острове за сызранским мостом. От зари до зари они были на ногах. Лица их опалились, но не от здешнего зноя. И, наверно, не леший, отнюдь не леший, чахлая пугливая не́жить, без усов, бровей и ресниц и даже без сурмленых срамных бесовских копыт, водил Анну и Георгия по глухомани. Иные, белотелые, кудрявые боги шли с ними наперегонки и поджигали их кровь. Они аукались с Анной, перекликались кукушечьими голосами и подсвистывали Георгию по-щеглиному, гулко стучали по красным стволам носами дятлов и помахивали из-за веток беличьими хвостами, а к ночи, еще засветло исподволь перебирали соловьиные колена: и трели, и дробь, и раскат, и стукотню, и пленканье, и лешеву дудку.
Лешеву дудку Анна и Георгий слушали ее, уже задремывая. И на их втянутых веках, у переносицы, лежала печать греха неподдельная, ненарисованная.
Было что-то чрезмерное, оглушающее в том, как они жили. Но Анне было легко. Ей было весело. Георгий дивился ей, ее щедрости, и она торжествовала. Мысленно она разговаривала с той монашкой из Подгор и с той бесстыдной пшеничной с Алтая и со всеми подобными и хвастала тем, как она желанна, какая у нее власть. Хороша не была, молода была, думала она, глядясь в волжскую воду, и ныряла, искала места, где были ключи и струи похолодней.
На исходе третьего дня, когда они шли к Студенке от Сорокиных хуторов, Анна остановилась, задумалась и сказала:
Георгий, слышишь? Хочу Аленку
Он посмотрел на нее как бы с тайным опасением, скованно улыбаясь.
Но она поняла его улыбку и настроение по-своему, как ей хотелось.
А-ленку! закричала она, вскинув руки. Хочу Аленку! И побежала, подпрыгивая, по старой просеке, глубокой, как ущелье, навстречу длинному эху.
Он настиг ее, схватил, и опять она услышала непонятное:
Умру без тебя. Губы его дрожали.
Она оттолкнула его удивленно, обиженно. Это были не его слова, не их слова. Она с тревогой смотрела ему в лицо. И ждала, пока он не сказал, что она из ребра и что он отдаст ее собакам.
О сыне, оставленном на попечении тети Клавы, они не вспоминали. Сережу забыли.
Еще одно удивляло в Георгии: он потерял интерес к людям. Его не занимали рыбаки. Он не останавливался с ними покурить. Ему не хотелось с ними выпить. В прежнее время он в два счета познакомился бы со в с е й р е к о й. И подчас ему достаточно было взгляда, жеста, одного словца, чтобы сблизиться с человеком. В этом он походил на Небыла. Но Ян больше рассказывал, Георгий больше слушал. Потому-то один чаще гостил, другой принимал гостей.
Здесь, на Волге, Георгий был неузнаваем. Его не заинтересовала даже кержацкая борода Сата Казберова, который переправлял их через реку, и то, почему у него такая фамилия и казахское имя. А жил Сат, можно сказать, не слезая с коня. Минувшей весной он восемнадцать раз переносил свой служебный постовой домик с номером и навигационным знаком в глубь берега. Домик стоял на крутом остром лесистом мысу, и полая вода днем и ночью отмывала и отмывала огромные пласты земли вместе с деревьями от самых дверей домика Сата.
Сидя на кормовом весле и кланяясь с каждым гребком, Сат поведал о том, как на рассвете Волгу переплывала лосиха. Сукин сын Муравлев Костька подстерег ее на стрежне, накинул ей петлю на шею, но не мог ни удавить ее на плаву, ни зарезать ножом, а топора при себе не случилось. Лосиха попалась молодая, пугливая, глупая и только таскала Костькину лодку взад-вперед по реке, словно на буксире. С берега в ранних сумерках не разобрать было, кой леший его там носит, и того гляди, прикончил бы он черноглазую. Знамо дело, убил бы на мясо. Откуда ни возьмись, на ту беду лось, матерый, сохатый Как дал своим спаренным сошником по борту лодка пополам! Треск на всю реку. Обломки перевернулись, всплыли, лось их копытами изрубил в щепы. И за Костькой вдогонку! Ну, тот в рубахе рожден, нырять ловок. В лодке материну грудь сосал. Ушел, шельма, шкура, без царапины. Подобрали его уже под Барбашиной поляной, в трех верстах отсель. И были люди, которые клялись, что им дано было подсмотреть, как сохач в лесу зубами стаскивал с шеи лосихи петлю.
Но и этот рассказ Георгий выслушал равнодушно. Нарочно сел на весла, чтобы не открывать рта.
На том берегу, за длинными озерами, на солнцепеке, под Бел-горой, у Каменна-озера, Георгий и Анна видели большие бахчи. Их стерегли древние бессмертные деды, не шибко грамотные, да памятливые. Георгий не задержался около них, хотя Анне хотелось бы послушать дедовские байки. Лишь на Каменно-озеро, знаменитое карпами, загляделся.
На четвертый или пятый день промелькнула минута похмелья? Одна минута. Случайная
Анна не хотела ее. Она назойливо допытывалась у Георгия: на самом ли деле это было? И боялась сказать ему, что он опять, опять гудит
Он слушал ее спокойно, но говорил зло, как в первый вечер матери и сестре Янки:
Это тебе тошно со мной. Тебе должно быть невыносимо. Я знаю, чего тебе недостает. Вот утоплю для тебя испанский корабль и «груз богатый шоколата». Продам Антоннова на галеры Ничего я не могу, ничего! вдруг вскрикнул он.
Она улыбалась, чтобы улыбнулся он. Она тянула его за полу пиджака, точно за подол материнской юбки.
Не надо Я больше не буду, Егорка.
В середине дня Георгий поехал в город. Там были не то мастерские, не то ангары его завода, не то еще что-то. В поезде он предупреждал, что отлучится ненадолго по делу. Туда и немедля обратно.
Но несколько часов, пока он был в городе, она не могла подавить в себе суеверного чувства, что ей будет худо. Будет страшно Ей слышались его слова: «Умру без тебя» Она думала о том, что они так и не поговорили ни о чем и, наверно, уже не поговорят. Конечно, она должна была казаться ему недалекой, не способной разделить его затаенную боль, нестоящей того, чтобы ей во всем открыться.
Васса Антиповна и Марина не подходили к ней ни с расспросами, ни с утешениями. Они были поражены. Глядя на Анну, можно было подумать, что случилось непоправимое.
Приехал Георгий.
От Анны не ускользнуло, что он не в себе. Но это от спешки. Он сдержал слово: туда и обратно. Анна хотела видеть и видела Карачаева таким, каким он был в Москве, в прошлый понедельник. Там он был в ударе, был за щитом. И сейчас он такой же Разрезает пирог, откупоривает вино, шумит и толкует, что покупки его особого сорта, добыты без очереди, как будто затем он и ездил в город. Он сам заваривает чай Он любит крепкий, густой как смола, на алтайский образец.
Скорей всего, она ошиблась нынче. Ничего не случилось такого, о чем стоило жалеть. Ровным счетом ничего.
Анна помнила: наутро им было снова хорошо. Они опять стали легки, быстры, безрассудны. Так было. Анна не обманывалась в ту нечаянную, сумасшедшую неделю. Семь суток плюс время на проезд Они пролетели, как семь часов. Они стоили, может быть, целой жизни.
Георгий опечалился только на вокзале, когда объявили посадку на поезд «Куйбышев Москва». Войдя в вагон, он стал искать старушек, которые кормили его вареными яйцами и огурчиками:
Птенчики где вы? Цып, цып
Марина и Васса Антиповна плакали, целуя его и Анну.
Янку если Янку отыщете
И полетели назад телеграфные столбы. Закружили поля за окном. Георгий курил папиросу за папиросой. Анна отдувала от своего лица дым, но не отходила от него. Она думала о том, что скоро увидит Сережу, и о том, как будет рассказывать о лосе, который спас глупую лосиху. Думала еще об Аленке На душе у нее было ясно.
А это был конец. Это было прощанье.
4
В Москве их ждало горе.
Из Тулы приехала мать Анны. Приехала и слегла. И больше не поднялась.
Всю жизнь они жили врозь. Вырастил Анну отец. Года через три после свадьбы мать бросила их обоих ради своего второго мужа. Было это не очень мудро, хотя она звалась Софьей. Больше ей подходило имя Мария. В молодости ей льстило то, что ее считают злой и вздорной. Без памяти влюбленная в свою красоту, она кружила головы многим. Ее второй супруг скоро понял, какую жар-птицу украл, и запил горькую, а был удачливым человеком, портным первостатейным. И к старости мать порешила, что бог наказал ее за то, что она осиротила дочь, опозорила ее отца.
Так она и сказала Анне, когда они случайно встретились на улице в Туле, после двадцати лет разлуки. Отца давно не было в живых, Анна помнила мать молоденькой, тонкой и быстрой, в длинном платье со взвихренным подолом, а встретила рыхлой и убогой, в ватной кацавейке. Годы и годы Анна носила в душе обиду, но тут все забыла и не попрекнула мать ни словом. Увидев ее, Анна заплакала, а до того не плакала с детства. Заплакала оттого, что жили врозь, и мать состарилась в неполных сорок пять лет, и отец не видел, как они обнялись, с первого взгляда узнав друг друга.
Мать работала гардеробщицей в театре и пуще всего боялась увольнения. Она была тягостно суеверна и богомольна. Даже посещение кино почитала грехом, постилась еженедельно дважды и еще многажды в году.
Побывав у дочери в Москве, Софья Борисовна влюбилась в Георгия, а заодно и в свою Анюту. Сережка покорил ее тем, что говорил ей «вы». Хотелось ей жить с ними, и Анна была бы не прочь, но Георгий сказал, что с иконами в дом не пустит. Расстаться с божьими ликами Софья Борисовна не смогла. Особенно она дорожила иконой Спаса Ярое Око, сына божия с угрозно-карательным взором.
В нынешнем году Софья Борисовна приехала после новой четырехлетней разлуки. Приехала, как водится, проведать, но в мыслях держала помереть, да, помереть на руках у Анны и Георгия.
Накануне ей было видение: Павел Евгеньевич, ее первая безумная любовь, отец Анны, пришел к ней во время молитвы, в солдатской шинельке, окровавленной на животе. Ничего не сказал, только смотрел возвышенно, духовно, как апостол Христов. И она поняла. Не мешкая, собралась и поехала.
Она знала, что Анна не обманет, похоронит, согласно ее воле, по божьему закону. К тому же в Туле не было и храмов таких, как в столице, попы все пошли в бухгалтеры. А те, которые вернулись из бегов, из самовольных расстриг к разбредшемуся стаду, еще, прости господи, бород не отрастили и не дураки в кино сходить, а паче втихую выпить, дондеже их не оттащишь за рясу.
За поздним обедом, похлебав горячего красного борща, заправленного молодой картошечкой и сметаной, перчиком и зеленым луком, и сказав себе, что Анюта, однако, мастерица, Софья Борисовна почувствовала, что не может утереть рта. Она почувствовала, как нечто накатило и безжалостно ткнуло ее в лоб перстом. Тарелка ее была пуста, но борщ лился ей в глаза, а в уши малиновый благовест. Софья Борисовна увидела перед собой в сиянии, в облаке, уже неземное, нездешнее либо порог, либо престол.
Она вскрикнула:
Георгий Сыночек Спаси! Спаси!
Вряд ли она слышала, как он отозвался. Вряд ли поняла, что он перенес ее на кровать. Она была уже там на пороге, перед престолом.
Но Георгий несколько раз громко сказал ей:
Не бойся! Я тебя спасу! Не бойся!
И это она, возможно, чувствовала и сознавала. В это она верила.
Софью Борисовну трясло, мотало, как будто она ехала в телеге на железном ходу по булыжнику. Все кругом рвалось с треском, как старая клеенка. Сердце, которого она не чувствовала минуту назад, вдруг обнаружилось в голове, оно редко, гулко и хлестко билось в виски, оно было напугано. А на его месте в груди что-то булькало, капало, и оттого все казалось зыбким и ненадежным, и Софья Борисовна торопилась об этом сказать:
Ам чу ка чу ка Эм фты фты фты
Приехала неотложка. Пришел дежурный врач из районной поликлиники. Георгий привел старика доктора из соседнего Даева переулка. А затем привез на такси откуда-то, из академических сфер, профессора невропатолога, о котором писали в журнале «Огонек». Врачи как бы невзначай приподнимали одеяло, касались ног больной и отходили, словно теряя к ней интерес.
Все в нас разрушено, сказал профессор, мыча и причмокивая. Слишком большие области захвачены кровоизлиянием. Единственно, что могло бы как-то тянуть сердце. Но сердце н-никуда Сутки не больше, а вероятно, меньше. Ну, камфара, понятно. Грелки лед Сердце никуда!
Профессор, сказал Георгий, подвигая к нему стул, необходимо, чтобы она пришла в себя. Хотя бы на минуту. Я обещал ей. Это ей обещано. Она не договорила. Не дослушала Вы не колдун, чудес не бывает. И все-таки, я прошу вас!